Текст книги "Северо-Запад"

Автор книги: Зэди Смит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

– Не вижу в этом ничего забавного. Нет, не могу поверить, что забыла его дома. У меня он всегда в кармане.

– Я не над этим смеялась.

Проезднойбилетпроезднойбилетпроезднойбилет.

– Что она говорит, бедняжка?

– Продают билеты, думаю.

Очень печально, но еще и возможность сэкономить. Полин протягивает руку, чтобы похлопать парня по плечу.

– Сколько зон? Сколько вы за него хотите?

Проездной на один день. Шесть зон. Два фунта.

– Два фунта! Откуда я знаю, что это не подделка?

– Ма, на нем дата стоит, господи боже!

– Я дам фунт – не больше.

– Хорошо, миссис Ханвелл.

Взгляд снизу вверх. Дерганая форма путешествия во времени, движение в двух направлениях: накладываешь ребенка на этого человека, этого человека на ребенка. Один знакомый, другой нет. Во всклокоченную шевелюру-афро воткнуто маленькое серое перышко. Одежда рваная. Один большой палец торчит через крошащуюся резину старых «Найк эйр» с красной полоской. Лицо гораздо старше положенного, даже с учетом того, что время так ужасно обращается с человеческим материалом. У него странное белое пятно на шее. Но красота еще не сломлена полностью.

– Натан?

– Хорошо, миссис Ханвелл.

Приятно видеть Полин смущенной, потные волосы обрамляют ее лицо.

– Ну как ты, Натан?

– Выживаю.

Рукопожатия. Недавно кто-то здорово порезал ему щеку. Это все еще открытое, откровенное лицо. Никакого притворства. Отчего все становится еще более затруднительным.

– Как твоя мать, твои сестры? Помнишь Ли? Она теперь замужем.

– Да. Это хорошо, хорошо.

Он робко улыбается Ли. В десять лет у него была настоящая улыбка! Натан Богл: сама суть желания для девчонок, которые прежде чувствовали что-то подобное только к пахучим ластикам. Улыбка, которая может уничтожить решимость даже самых строгих учителей, родителей других школьников. В десять лет она бы сделала для него что угодно, что угодно! Теперь она смотрит на десятилеток и не может поверить, что внутри их может быть то, что было в ней в их нынешнем возрасте.

– Давненько.

– Да.

Для него дольше. Приблизительно раз в год она видит его на шоссе. Она ныряет в магазин, либо перебегает на другую сторону, либо садится в автобус. Он теперь без зубов – там, и здесь, и здесь щербины. Безутешные глаза. То, что должно быть белым, – желто. По всей поверхности красные прожилки.

– Вот фунт. Береги себя. Передавай привет матери.

Быстро через турникет, наталкиваясь в спешке друг на друга, потом быстро вверх по лестнице.

– Это было ужасно.

– Его несчастная мать! Нужно заглянуть к ней как-нибудь. Так печально. Слышать про нее я слышала, а вот не видела бог знает сколько.

Подходит поезд, и Ли наблюдает за Полин, которая смотрит на поезд спокойным взглядом, делает шаг вперед к желтой линии. Это царство Полин – царство печали – непреложно и неизбежно, как ураганы и цунами. Ему не сопутствует никакое особенное беспокойство. Обычно эта печаль приемлема, сегодня бесстыдна. Такая печаль – это слишком далеко от существования Полин, что лишь разочаровывает. Она делает разочарование похожим на благословение. Вот почему новости на эту тему всегда встречаются с такой радостью, они всегда такие приемлемые.

– Я помню, ты по нему вздыхала. Потом он на несколько лет куда-то делся, кажется. Он никого не убивал, нет, теперь ясно, что это сделал кто-то другой. Посадили в психушку, да? В какой-то момент? Избил отца, превратил его в отбивную, в этом я не сомневаюсь. Хотя он сам напрашивался на что-то подобное.

Когда поезд подходит, Ли берет из стопки две бесплатные газеты, потому что за чтением можно молчать.

Она пытается читать статью. Статья посвящена актрисе, которая выгуливала собаку в парке. Но Полин хочет прочесть статью о мужчине, который на самом деле был совсем не тем, за кого себя выдавал, и она хочет поговорить и об этом.

– Ну, если ты говоришь, что непогрешима! Что хочешь говори про наших, но мы хотя бы не заявляем о нашей непогрешимости. Праведники, да? Эти несчастные дети. Загубленные жизни. И они называют это религией! Что ж, будем надеяться, что это раз и навсегда конец всему этому делу.

Понимая, что они разговаривают со всем вагоном, Ли воздвигает скромную оборону, думая о запахе кадильницы, пухленьких малышах-амурчиках, золотистом взрыве солнечных лучей, холодном мраморном поле, темном дереве, резном и раскрашенном, о женщинах, стоящих на коленях, шепчущих, зажигающих свечи, путешествии по Европе в тысяча девятьсот девяносто третьем.

– Жаль, что у нас нет исповедания. Жаль, что я не могу исповедоваться.

– Да вырасти уже, Ли, ты собираешься вырасти?

Полин яростно переворачивает страницу. В окне – небесная линия Килбурна. Необлагороженная, необлагораживаемая. Бумы и спады никогда сюда не доходят. Здесь вечный спад. Пустой кинотеатр «Стейт Эмпайр», пустой «Одеон», сайдинг, исписанный граффити, скачущими вверх и падающими, как хлипкие вагончики русских горок. Хаотичные крыши и трубы, одни высокие, другие низкие, тесно стоящие одна подле другой, помятые сигареты в пачке. В противоположном окне остается позади Уиллзден. Номер 37. Приблизительно в 1880-е этот район стал расти – дома, церкви, школы, кладбища, – оптимистическое видение лондонских окраин со станциями метро. Маленькие стандартные домики, ложнотюдоровские груды. Дома со всеми удобствами! Туалет в доме, горячая вода. Благоустроенное сельское жилье для тех, кто устал жить в городе. Галопом вперед. Полугородское жилье для тех, кто устал от сельской местности.

– Появ-ле-ние вул-ка-ни-ческого пепла в воз-духе?

Полин произносит каждый слог аккуратно, сомневаясь в его реальности, и подносит фотографию слишком близком к носу дочери. Ли различает только большой серый смерч. Может, там и нет ничего другого. Это обсуждают и хипстеры, сидящие напротив. «Месть Геи, – говорит девица парню. – Не буди лихо, пока оно тихо». Полин, всегда радующаяся возможности групповой беседы, наклоняется вперед:

– Говорят, в магазинах ни фруктов, ни овощей. Если подумать, в этом есть смысл. Конечно, мы ведь здесь живем на острове. Я это всегда забываю, а вы?

13

– Закончил с компьютером?

– Нужно дождаться, когда они закроются.

– Уже почти семь. Мне нужен компьютер.

– Онлайн еще не семь. Почему бы тебе не заняться своими делами?

– Вот для этого он мне и нужен.

– Ли, я тебя позову, когда закончу.

Обмен валюты. Использование волатильности. Она понимает только слова, но не цифры. Слова зловещи. Добавить их к теперешнему выражению лица Мишеля, выражению повышенного внимания. Внутреннее время тянулось и замирало, не обращая внимания на минуты и часы, находящиеся вовне. Пять минут! Он произносит это раздраженно, словно прошло тридцать, или сто, или две. Порнография оказывает на человека такое же действие. Говорят, искусство тоже.

Ли стоит позади Мишеля в темноте кладовки. Голубое мерцание экрана. Он – в двух футах от нее. Он – по другую сторону мира. Почему бы тебе не заняться своими делами?

У нее возникает мысль, что существует масса дел, которыми она собиралась заняться уже не одну неделю, и теперь она займется ими с резвой быстротой монтажа в середине фильма. В общей комнате работает телевизор. И от него в коридоре тоже голубой свет. В кладовке компьютер теперь играет сердитую поп-музыку, знак того, что дела пошли плохо. Иногда она говорит ему: ты проиграл? Он стервенеет, он говорит, что это так не бывает. Сегодня проиграл, завтра выиграл. Как он может проигрывать или выигрывать снова и снова те же самые восемь тысяч фунтов? Единственное наследие Ли от Ханвеллов – их накопления. Деньги сами по себе стали философской категорией, категорией, которую материалист Ханвелл (который держал настоящие бумажные деньги в картонной коробке и комоде черного дерева) никогда бы не смог понять. Да и Ли не особо это понимает. Она сидит на стуле в открытой двери между кухней и садом. Пальцы ног в траве. Небеса пустые и безмолвные. Яростные звуки доносятся из радиоприемника соседей: мне, чтобы вернуться из Сингапура, потребовалось пятьдесят два часа! Новый старый урок о времени. Брокколи поставляют из Кении. Кровь необходимо транспортировать. Солдатам нужны припасы. Значительная часть С-З на Пасху отправилась отдохнуть, взяв с собой своих малюток. Может, они никогда не вернутся. Мысль, на которой можно куда-нибудь уплыть.

Нед спускается по кованым ступенькам, глядя в небо.

– Вот уж странно.

– А мне нравится. Я люблю, когда тихо.

– А меня пугает до смерти. Как «Кокон»[7]7
  «Кокон» (1985) – фантастический фильм режиссера Рона Ховарда.


[Закрыть].

– Ну не взаправду же.

– Город был абсолютно пуст. Арбус[8]8
  Имеется в виду Диана Арбус (1923–1971) – американский фотограф, один из столпов документальной фотографии.


[Закрыть] у Портретной галереи без всякой толпы. Обалдеть. Вот это настоящее.

Ли уступает долгому возбужденному описанию Неда. Она завидует его эмигрантскому энтузиазму в отношении города. Он не бессмысленно проводит время с бывшими соотечественниками в пригородных анклавах за пивом и смотрением регби: он делает все, чтобы их избегать. Восхитительно. Ходит по городу один, выискивает всякие странности, разговоры, кинопоказы, выставки, отдаленные парки, таинственные бассейны. Ли, родившаяся и выросшая здесь, никогда никуда не ходит.

– на самом деле о целостности это типа, типа, типа идеи? Вынос мозга. Умираю с голоду. Пойду приготовлю себе макароны с соусом песто. Слушай, я тебе оставлю парочку, чтобы не скучала.

Он кладет на подоконник три штуки, уже скрученные. Она смотрит на них, лежащих на плоскости ее ладони. Первую выкуривает быстро до оранжевого картонного фильтра. Олив гоняется, шурша среди теней. Потом вторую. Окна наверху открыты: Глория кричит на своих детей. Вы моя не слушай! Моя нет время вам весь день повторять одно самое сто рас! Ли зовет Олив, и та возвращается вприпрыжку, Ли сгребает ее обеими руками. Замшевая кожа. Хрупкая маленькая грудная клетка с промежутками под каждый палец. Негоже так сильно любить собаку, говорит Мишель, который сворачивал шеи курицам, перерезал горло козлу. Горлышко Олив между руками Ли – неужели ребенка держат с большей нежностью? После Олив легко поверить, что у животных есть разум. Даже испускающие пузырьки крабы у торговцев рыбой приобрели трагический вид. Да, она все еще продолжает есть их. Ну и чудовище же она. Ох, щас спущусь к вам ухи драть. Она курит третью.

Темнеет понемногу, а потом резко. Китайские фонарики, свернутые, как в годы студенчества, на яблоне. Контактные линзы такие сухие, что больно смотреть. За яблоней – ограда, железнодорожная ветка, Уиллзден. Номер 37. Оттуда к ней приходит отец. Он подходит не ближе, чем погибший розовый куст Неда. На нем шляпа.

Как твоя собачка, спрашивает он.

Ли обнаруживает, что может ответить отцу, не открывая рта. Она рассказывает ему обо всех мелочах, которые делала Олив после его смерти в прошлом ноябре, обо всем-всем, о самом маленьком! Его занимают даже мельчайшие подробности собачьего дня. Он говорит, ах, зайка, какая зайка, и стряхивает крошки со своего жалкого синего кардигана. Одет он точно так, они одели его в гроб, вот только такой трилби она прежде не видела, а это единственное название, которое знает Ли для старинных шляп. У него белое пятно на бедре, словно сперма, засохшая на рубчике выцветших коричневых брюк – никто не озаботился их почистить. Эти хорошенькие медсестры-украинки, которые никогда надолго не задерживаются.

Там дальше нет уже ничего, кроме чертовых лис, печально говорит Ханвелл.

Это и вправду настоящая эпидемия. То есть они всегда здесь были и в такой же численности, как теперь, но теперь это называют эпидемией. Недавний заголовок в «Стандард»: ЛИСЬЯ ЭПИДЕМИЯ НА СЕВЕРО-ЗАПАДЕ. И фотография мужчины, стоящего на коленях в саду, а вокруг – тела застреленных им лис. Десятки, десятки и десятки лис. Десятки и десятки! – говорит Ли, и вот как мы теперь живем, защищая наш маленький пятачок, но прежде было не так, а теперь все изменилось, ведь изменилось, так люди говорят, все изменилось. Колин Ханвелл пытается слушать. Лисы, вообще-то, его не интересуют, не интересует его и то, что они могут собой символизировать.

Да, я понимаю, откуда взялось такое впечатление, говорит Ханвелл.

Что?

Я говорю, понимаю, откуда возникло это впечатление, то, как ты поживаешь.

Что?

Если ты скажешь мне, что счастлива, говорит Ханвелл, значит, ты счастлива, и говорить тут не о чем.

Разговор как-то беспорядочно переходит на другие предметы. Ты никогда не забираешь свои наволочки из прачечной. По-настоящему важно то, что шеф Морин[9]9
  Морин Хоменик – знаменитый американский повар, которая предлагает множество рецептов своим зрителям и пользуется популярностью не только в Америке.


[Закрыть] позволяет тебе есть замороженные лазаньи без пшеничной составляющей, тогда как другие игнорируют рекомендованную им диету и как следствие имеют кровь в говне, конвульсии и непрекращающуюся икоту. Да, снисходит Ли, да, папа, наверное. Наверное, срать кровью похуже символов, печали и глобальной ситуации. Ты не можешь так говорить с докторами, шепчет Ханвелл, тебя могут услышать, никогда не знаешь, когда они подкрадываются.

Ли начинает чувствовать, что она контролирует ситуацию и может обратить то, что осталось от этой встречи, себе на пользу. Она начинает провоцировать отца на всякие высказывания, направляет его, двигает его руками и манипулирует выражениями сначала нечаянно, а потом намеренно, и он говорит, я тебя люблю, ты это знаешь. А потом: детка, ты знаешь, я тебя всегда любил. И: я тебя люблю, не волнуйся, здесь хорошо. И даже: я вижу свет. Спустя какое-то время вид у него становится странный, и Ли, устыдившись, прекращает. Но он все же еще остается и таким образом препятствует прелестной вероятности безумия, такая милая забота. Если бы у нее не было этой рутины с делами, арендой, мужем и работой, то она сошла бы с ума! Почему не сойти с ума?!

И не забудь запирать калитку давлением воды, когда газ горячий в духовке крана, чтобы выключить, когда ты оставляешь его только с красным луком и щепоткой корицы, а потом возвращаешься, прежде чем тебе надобится микротакси – не пьяная, советует Ханвелл.

Она не может заставить его подойти поближе. Но кажется, будто его рука в ее руке, а его щека прикасается к ее, и Ли целует его руку, чувствует его слезы на своем ухе, потому что он всегда такой сентиментальный старый дурак. Она сжимает его руки в своих. Они сухи, как осень. Она чувствует тестообразную плоть незаживающей раны в центре его руки, она не излечивается, потому что в определенном возрасте такие вещи не излечиваются. Рана синюшная и теперь наполняется кровью, а поцарапал всего ничего, незаметно совсем, много-много месяцев назад о край игрового стола в клубе. Кожа отошла, они закатали ее назад и приклеили на место. И, несмотря ни на что, в прошлом году она оставалась синюшной и наполненной кровью.

Па! Не уходи! говорит Ли.

А я должен куда-то идти? говорит Ханвелл.

Компьютер свободен, говорит Мишель.

14

Огромный холм оседлывает С-З; он возвышается в Хэмпстеде, Западном Хэмпстеде, Килбурне, Уиллздене, Брондсбери, Криклвуде. Он не чужой в мире литературы. Женщина в белом поднимается по одному склону, чтобы встретить на другом Джека Шеппарда[10]10
  Действие романа Уилки Коллинза «Женщина в белом» начинается в лондонском предместье – Хэмпстеде. Джек Шеппард (1702–1724) – английский разбойник, грабитель и вор начала XVIII века, живший и действовавший в Лондоне.


[Закрыть]. Иногда так далеко на запад и север заглядывает даже Диккенс, чтобы выпить пинту или похоронить кого-нибудь. Послушайте, там, на библиотечном ковре между научной фантастикой и местной историей, – презерватив, наполненный спермой и завязанный узлом. Раньше здесь были только фермы и поля, загородные виллы, кивающие друг другу с хребта этого холма. Их сменили железнодорожные станции, стоят на расстоянии полумили друг от друга.

Уже прошло больше месяца с того дня, когда к дверям пришла та девица, – в конце мая. Конские каштаны отлично выглядят в своей кустистой полноте, хотя все знают, что деревья болеют. Ли находится по одну сторону хребта Брондесбери, она поднимается в сиянии, не зная, кто поднимается ей навстречу. Она так удивлена, что обращается к рефлекторной эмоции: презрению. Искоса смотрит на девицу, как смотрят дети в школе. Столько времени прошло и так близко к лицу Шар – этот жест оказывается более агрессивным, чем предполагалось. Эх, если бы здесь был Мишель! Но Мишеля здесь нет. Ли в последнюю секунду пытается в последний раз отступить в сторону, надеясь пройти мимо. Маленькая рука хватает ее запястье.

– ОЙ. ТЫ.

Голова у нее не покрыта. Густые черные волосы ниспадают повсюду. Между маскировочными прядями Ли видит катастрофический фиолетовый желтый черный глаз. Из него струится вода, слезы или что-то еще непроизвольное. Ли пытается что-то сказать, но только заикается.

– Чего тебе от меня надо? Что я должна тебе сказать? Я тебя ограбила? Я наркоманка. Я украла твои деньги. Довольна? ДОВОЛЬНА?

– Дай я тебе помогу, может, получится… есть места… где помогают.

Ли воротит от собственного голоса. Какой он слабый! Словно мольба ребенка.

– Нет у меня твоих денег, поняла? У меня проблема. Ты понимаешь, что я говорю? НЕТ У МЕНЯ ДЛЯ ТЕБЯ НИ ХЕРА. Ты мне в жопу не нужна, и твой этот хер мне мозги ебать каждый ебаный день тоже не нужен. Указывает, орет. Если честно, мне это уже просто остоебенело. Чего тебе от меня надо? Чтобы я на колени встала?

– Нет, я… Я могу тебе помочь как-нибудь? Сделать для тебя что-нибудь?

Шар стихает, пожимает плечами, поворачивается, идет, пошатывается, чуть не падает. На ее хорошеньком лице закатываются глаза. Ли протягивает руку, чтобы поддержать ее. Шар грубо отталкивает.

– Возьми номер моего телефона. Пожалуйста. Я тебе запишу. Я работаю кое с кем, связи, много пожертвований, ну, через работу, ты понимаешь, это может быть…

Ли засовывает смятый конверт в карман Шар. Шар хватает пальцами лицо Ли.

– Не могу я больше. Не могу это взять.

Ли провожает Шар взглядом – та на нетвердых ногах переваливает через вершину и исчезает.

15

В автобусе маршрута 98 напротив сидит женщина с маленькой девочкой на коленях. Она показывает ребенку пачку развивающих открыток. Слон. Мышка. Чашка чая. Солнышко. Лужок с мумуками. Ребенку особенно нравится открытка с лицом человека. Это единственная открытка, к которой она тянется, хихикая. Умница Лусия! Ее толстые пальчики хватают открытку. Потом она с таким же остервенением хватает лицо матери. Нет, Лусия! Ребенок грозит расплакаться. Некоторые вещи – это люди, объясняет ей мать, а некоторые вещи – картинки, некоторые вещи твердые, а некоторые мягкие. Ли смотрит в окно. Дождь безжалостный. Самолеты вернулись в небо. Работа есть работа. Время перестало быть необъяснимым. Оно снова стало просто временем. Она взяла кое-какие книги с работы, из шкафа с литературой. Профессиональные организации предлагают профессиональную помощь. Это «все, что в твоих силах». Теперь наркоманам пришло время «самим принимать решения». Все говорят одно и то же. Все говорят одно и то же на один манер. Ли выходит на Уиллзден-лейн и сразу же идет быстрым шагом, но автобус подъезжает к ней и останавливается. Весь нижний этаж становится зрителями, когда она перевешивается через ограду у церкви. Рвет ее в основном водой, неотличимой от дождя. Эту церковь ее детства, где она была субботней брауни[11]11
  Брауни – детская организация для девочек от 7 до 10 лет.


[Закрыть], переделали в апартаменты класса люкс, каждый имеет свою частичку изысканного витража. Собрание маленьких спортивных машин стоит перед церковью там, где раньше было кладбище. Автобус плетется в сторону шоссе. Она выпрямляется, отирает шарфом рот. Быстро идет, сжимая в одной руке идиотский зонтик, и дождь капает ей в рукав. Номер 37. У почтового ящика она быстро просматривает брошюрки, как послушная девочка, и прежде чем засунуть письма в щель, еще раз их проверяет.

37

Она надеялась найти другой метод. Бабушкино средство, которое можно потихоньку применить дома, состряпав его из доступных веществ в ванной. Все остальное обойдется слишком дорого. Все остальное отразится на их общем банковском счете. В Интернете она находит только моралистов и никаких практических советов, кроме старых страшилок из донравственного прошлого: ванна с джином и шляпные булавки. У кого сейчас есть шляпные булавки? Вместо этого она здесь, со старой кредиткой времен учебы в колледже. Странное место. Никакое. Мог быть дантист, мануальный терапевт. Частная медицина! Роскошные диваны, кофейные столики со стеклянной столешницей, приватность. Никаких записей в журнал. Никто не спросит:

А. Решение пойти на эту процедуру ваше собственное?

Б. Есть кто-нибудь, кто бы отвез вас домой после процедуры?

Тут есть девица, которая спрашивает у нее, не хочет ли она стакан воды, как собирается платить. Это всё. Деньги позволяют избежать отношений, обязательств. Тут все по-другому. Когда ей было девятнадцать, университетская медсестра все ей устроила. Она сидела на краешке больничной кровати с милосердной бывшей любовницей, обе в летних юбках, болтали ногами, как маленькие девочки, которых отругали родители, и больше всего их интересовало, как действуют анестетики.

– Мне казалось, он будто держит меня за руки и говорит десять, девять, восемь – и в следующую секунду – в следующую секунду – это уже сейчас, ты целуешь меня в лоб.

– Два с половиной часа прошло!

В своем роде откровение бо́льшее, чем путаные лекции о сознании, Декарте, Беркли.

Десять, девять, восемь…

Прошло два с половиной часа!

Ни одна книга не смогла бы ее убедить так, как ее убедил тот день. Десять, девять, восемь… небытие. Милосердная девица! Она сделала больше, чем от нее требовалось. Вот одно из преимуществ женской любви, того, что тебя любят женщины: они всегда делают гораздо больше того, что требует от них долг. Десять, девять, восемь. Возвращение к жизни. Поцелуй в лоб. И еще полустертая детская переводная картинка на стене перед ее глазами. Тигра, Кристофер Робин и Пух, все без голов. Свободная кровать в детской палате? Она помнит только десять, девять, восемь – безболезненная репетиция смерти. Полезно вспоминать в мгновения смертельного страха. (В маленьких самолетах, на больших глубинах.) В тот раз у нее была двухмесячная беременность. В этот раз – два месяца и три недели.

Секретарша, прихрамывая, шагает по комнате. Вывих лодыжки, трепыхается грубый белый бинт. Ли краснеет. Она стыдится перед воображаемым «некто», которого не существует в реальности, но который наблюдает за нашими мыслями. Она укоряет себя. Конечно, речь не шла о ее несуществовании, а о несуществовании другого. Конечно. Да, вот что я, конечно, имела в виду, о чем я хотела думать. О таких вещах думают нормальные женщины.

– Миссис Ханвелл? Не спешите, пожалуйста.

16

– Не имеет отношения? Ты это о чем? Как ты могла рассказать мне эту историю и не упомянуть головной платок?

Натали смеется. Фрэнк смеется. Мишель смеется громче всех. Он немного пьян. Не только от просекко в бокале. От величия этого викторианского дома, от размеров сада, от того, что он знаком с барристером и банкиром, от того, что он должен находить забавным то, что они находят забавным. Дети как сумасшедшие носятся по саду, смеются, потому что смеются все остальные. Ли смотрит на Олив, гладит ее со страстью, пока собака не одуревает от ласк и не соскальзывает с рук. Она смотрит на свою лучшую подругу Натали Блейк и ненавидит ее.

– Ли… вечно пытается спасать кого-нибудь.

– Разве это не твоя работа?

– Защищать кого-то вовсе не то, что спасать. И вообще, я в последнее время в основном занимаюсь рекламой.

Натали вскидывает одну голую ногу на другую. Длинные, черные, как ночь, скульптурные ноги. Наклоняет голову прямо к солнцу. Фрэнк делает то же самое. Они в профиль похожи на короля и королеву с древней монеты. Ли должна держаться тени чего-то, что Фрэнк называет садовой беседкой. Две женщины прищуриваются, глядя друг на дружку над простором хорошо ухоженного газона. Они раздражают друг друга. Они весь день раздражали друг друга.

– Я все время наталкиваюсь на нее.

– Наоми, прекрати.

– Она училась с нами в школе. В это трудно поверить.

– Правда? Почему? Наоми, прекрати это. Отойди от барбекю. Это огонь. Иди сюда.

– Не бери в голову.

– Извини, повтори, пожалуйста. Я слушаю. «Шар». Я совсем не помню такого имени. Может, это было во время нашего разрыва? Ты тогда встречалась со множеством людей, которых я никогда не знала.

– Нет, в школе я ее не знала.

– Наоми! Я не шучу. Так подожди: в чем вообще проблема?

– Нет проблемы. Никакой.

– Просто, по большому счету, это не очень…

– Сказала она и осеклась.

– Что? Наоми, иди сюда!

– Ничего.

Приходит с бутылкой Фрэнк, он в такой же степени искренен с Ли, в какой его жена бесцеремонна. Его лицо совсем рядом. От него пахнет дорогим парфюмом. Ли откидывается назад, чтобы ему было удобнее налить.

– Почему так получается, что все, кто учился в твоей школе, – криминальные наркоманы?

– Почему все, кто учился в твоей, – министры от тори?

Фрэнк улыбается. Он красив, его рубашка идеальна, его брюки идеальны, его дети идеальны, его жена идеальна, в руке у него – идеально охлажденный бокал просекко. Он говорит:

– Наверное, хорошо, когда можешь у себя в голове вот так вот разделять мир на две части.

– Фрэнк, прекрати дразниться.

– Ли не обиделась. Ты ведь не обиделась, Ли? Конечно, я уже разделен на две части, так что, представь себе, мне трудно думать таким образом. Когда у вас, ребята, появятся дети, они поймут, о чем я.

Теперь Ли пытается посмотреть на Фрэнка так, как, кажется, хочет он: как на проекцию некоего будущего для нее и для Мишеля. Цвет кофе, веснушки. Но если не говорить о капризах генетики, Фрэнк ничуть не похож ни на Ли, ни на Мишеля. Один раз она видела его мать. Елену. Она жаловалась на провинциализм Милана и советовала Ли покрасить волосы. Фрэнк принадлежит другому срезу мультивселенной.

– Моя теща в мудрости своей говорит, если хочешь узнать истинное различие между людьми, проведи тест патронажной сестры. Позвони в дверь, и, если люди внутри лежат на полу при выключенном свете, ничего хорошего от них не жди!

Мишель говорит:

– Не понимаю. Что это значит?

Натали объясняет:

– Люди иногда не хотят открывать дверь Марсии, они опасаются, что это связано с социальной работой или с органами социального обеспечения. Они преимущественно хотят исчезнуть с глаз. Если моя мать когда-нибудь позвонит в ваш звонок, бога ради, не валяйтесь на полу.

Мишель серьезно кивает, принимает этот совет близко к сердцу. Он не может воспринимать это так, как воспринимает Ли. То, как Натали постукивает пальцами по садовому столику и, говоря, смотрит на небо. Он не видит, что мы досаждаем им, и они хотят освободиться от нас, от этого старого обязательства.

Он никак не затыкается, он говорит:

– Эти люди, они лежат на полу. Они живут на Ридли-авеню. И как мы понимаем, все они вместе живут в незаконно захваченном доме на Ридли-авеню, возможно, четверо или пятеро девиц, которые работают на улице, подходят к дверям, звонят, и еще мы думаем, что несколько парней тоже. Может быть, сутенеры. Ты с этим каждый день сталкиваешься. Чего я говорю, ты и сам все знаешь. Каждый, каждый день таких людей видишь, да? В суде.

– Мишель, дорогой… Это все равно что на вечеринке спрашивать у доктора о родимом пятне у тебя на спине.

Мишель всегда говорит искренне, и странно, что именно это его свойство (которое Ли очень ценит, когда они вдвоем) так смущает ее на людях. Нат следит за движениями Спайка, который топчется на клумбе. Теперь ее внимание возвращается к Ли, и Ли принимает меры: безмятежная, чуть величественная. Неискренняя.

– Нет, мне интересно, продолжай, Мишель, извини.

– Этот другой, этот парень, он тоже из вашей школы. Он несколько недель назад попросил у нее денег на улице.

– Нет, все было не так! Он говорит о Натане Богле. Он продавал проездные. Вы знаете, как он это делает, вы видели, как он это делает в Килбурне, иногда Уиллздене?

– М-м-м.

Ли краснеет. Унизительно вызывать такое количество безнадежной скуки у старой подруги. Она вынуждена называть старые имена и лица в попытке разбудить ее интерес.

Фрэнк говорит:

– Богл? Это тот, который получил срок за импорт героина?

– Нет, это был Робби Дженнер. Он на год младше. Богл этим не занимался. Он ушел из школы, чтобы стать футболистом. Спайк, пожалуйста, не делай этого, детка.

– И что? Стал футболистом?

– Что ты спросил? О нет. Нет.

Вероятно, и Брейтон для нее больше не существует. Все прошло, осталось позади. Она, вероятно, так же удивляется тому, что училась в Брейтонской школе, как Брейтонская школа удивляется тому, что Нат вышла из ее стен. Нат – та девочка, одна из немногих из их дурдома в тысячу детей, кто преуспел, может, слишком, если вспомнить, откуда она. Чтобы жить вот так, ты должна забыть все, что было раньше. Иначе как вообще с этим справиться?

– Он был милым мальчиком. Его мать была сент-лушка. Или сент-лушианка?[12]12
  Имеется в виду Сент-Лу-стрит в Северо-Западном Лондоне.


[Закрыть] Все наши матери знали друг друга. Такой хорошенький и такой озорник. Играл на барабане? Довольно неплохо. Он сидел рядом с Кейшей. Когда она была Кейшей. Я тогда очень ревновала, когда мне было восемь. Правда, Кейша?

Натали кусает ноготь, она ненавидит, когда ее дразнят. Она не любит, когда напоминают о ее собственной непоследовательности. Ли позволяет себе надавить чуть посильнее: лицемерие. Ли проходит мимо того места каждый день по пути в магазин на углу. Она видит его со своего заднего двора. Нат живет достаточно далеко, чтобы там не появляться. В любом случае все встречи происходят здесь, в доме Нат, потому что – а почему нет? Вы посмотрите на этот прекрасный дом! Ли краснеет, когда нехорошие слова лезут ей в голову, слова, произнесенные Шар: кокосовый орех. А потом говорит Мишель и находит идеальные слова:

– Ты изменила имя. Я забываю, что ты это сделала. Это типа: «Одевайся для той работы, которую ты хочешь, а не для той, которую имеешь». То же и с именами, насколько я понимаю.

Но для Ли это теряет всякий смысл, в особенности из-за удручающего «насколько я понимаю», он эти слова говорит только здесь, в этом доме, и это неловко. Натали широко открывает глаза. Она пытается изменить тему, в чем, кажется, ей всегда помогают дети.

– Мишель, ты мне тут можешь помочь: что мне с этим делать?

Нат хватает две жмени волос Наоми и демонстрирует колтуны, пытаясь пропустить пальцы через это гнездо, а девочка корчится под ее руками.

– Она не дает мне к ним прикоснуться, значит, мне следует отдать эту красоту тебе, чтобы ты сбрил наголо, ладно? Она сможет прийти в салон завтра, найти тебя и вернуться уже без своих колтунов.

Наоми вскрикивает. Мишель отвечает на вопрос добрым голосом, осторожно, искренне. Не советуя прибегать к радикальным действиям, рекомендует питательный лосьон для волос и кокосовое масло. Хотя он и провел в стране столько лет, английская склонность к ироническому детомучительству так и осталась ему чуждой. Яркая улыбка остается приколотой к лицу Нат.

– Ну-ну, ну-ну, Наоми. НАОМИ. Мама только шутит… Никто не собирается… заплести косичку вечером – это должно пойти на пользу, спасибо, Мишель…