Текст книги "Раз в год в Скиролавках"

Автор книги: Збигнев Ненацкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 51 страниц)

– Ну конечно, – успокаивающе ответил доктор. – Она ведь не может загорать в лифчике и трусиках. Менеджер ей это запрещает.

– А почему она не сделала этого вчера, когда мы плавали втроем? Я бы тоже разделась. Вчера тоже было отличное солнце.

– Верно, пани Басенька. Но она не выносит вида голых женщин.

– Она это сделала специально для Непомуцена, – со злостью констатировала пани Басенька.

– Ну конечно, – согласился доктор. – Пан Непомуцен редко бывает в столице, где она раздевается в «Астории». Он бы заплатил за тот же самый вид целых пятьсот злотых за вход.

– Если она сделала это для Непомуцена, я могу сделать то же самое для вас, доктор, – сказала пани Басенька.

– Не надо. Правда, не надо, – уверил ее доктор. – Сильнее выберите фок. Я вас уже сколько раз видел голой в своем кабинете.

– Это не одно и то же, – опечалилась пани Басенька.

– Знаю, что не одно и то же, – согласился с ней доктор. – Но в эту минуту мы плывем прямо на ветер, и мы хотели добраться до Песчаной косы. В самом деле, вам надо сильнее выбрать фок.

– Оглянитесь, доктор, – страдальчески сказала пани Басенька. – Оба паруса Непомуцена хлопают, их яхта сейчас скроется за деревьями Цаплего острова. Зачем они туда плывут, доктор? Я тоже сейчас разденусь догола.

– Нет, нет! – просил доктор. – Если какая-то женщина раздевается передо мной в такой ситуации, то мне тут же приходит в голову, что она хочет, чтобы я ее осмотрел. Не портите нашего чудесного настроения. Уверяю вас, что женщина, чуточку одетая, бывает для меня иногда более интересной.

– Понимаю, – без особой убежденности согласилась пани Басенька. Доктор сильнее натянул шкот грота, и яхта сильно накренилась. Ветер свистел в вантах, заглушая шипение пены на волнах, рассекаемых носом. То и дело очередной порыв ветра осыпал их капельками воды, иногда волна заливала переднюю палубу и смачивала концы распущенных волос Басеньки, которая, откинувшись назад, держа шкот фока, исполняла роль балласта на правом борту.

– Хэй! Хэй! – радостно крикнул доктор. У него было чувство, что яхта поднимается вверх и летит по верхушкам волн.

– Хэй! Хэй! – откликнулась пани Басенька, радуясь его счастью. За Цаплим островом камыши громко шуршали, задевая за корпус яхты Любиньского. Лодка вошла в камыши с подветренной стороны, паруса беспомощно повисли, успокоенные прикосновением горячей руки зноя.

– Ты живешь во мне. Я чувствую, как ты живешь во мне, – шептала на полу яхты Эльвира на ухо Непомуцену и пальцами тихонько гладила его виски. Она не ощущала удовольствия, но ее холодные открытые глаза с какой-то огромной нежностью наблюдали за капельками пота на лбу мужчины.

– Живи во мне, живи, – звала она его. Она была счастлива его счастьем и только в мгновение, когда он ощутил наслаждение, охваченная внезапным и коротким возбуждением, она сильно прижала губы к его губам.

– Внимание! Поворот оверштаг! – закричал доктор.

Он повернул за Песчаной косой и, сбросив главный парус, на одном фоке подходил к полоске белого песка. На краю отмели он снова выполнил поворот и стал под ветер, бросая в воду якорь. Потом он вскочил на переднюю палубу и закрепил фал фока. В это время пани Басенька перенесла на песчаную отмель два надувных матраца и, усевшись на одном из них, повернула голову в сторону Цаплего острова. из-за деревьев уже выплывала яхта Непомуцена.

– Быстро управились, – констатировала она язвительно. – Вы ведь не думаете, доктор, что я дура. Там, за островом, Непомуцен перепихнулся с Эльвирой.

– Ну конечно, – согласился с ней доктор, спрыгивая с палубы и брызгая водой на отмель. – Эльвира очень красивая женщина. Нельзя жалеть для мужчины красивой женщины. Впрочем, вы сами, наверное, знаете, что у красивых больше прав.

– Правда? – обрадовалась она.

– Ну да, – заявил он, ложась на матрац, который уже успел нагреться на солнце и обжигал тело. – У некоторых пород птиц красота обусловливает неверность. Чем красивее бывает оперение самки, тем больше самец должен мириться с ее неверностью. Впрочем, вы сами сказали, что он с ней только перепихнулся. Одно дело – перепихнуться с какой?нибудь красивой женщиной, а совсем другое – обладать ею.

– Вы правы, – захихикала пани Басенька. – Мне кажется, что Эльвира и Непомуцен очень хорошо друг к другу относятся. Поэтому я не буду его ни в чем упрекать. Другое дело, если бы он захотел ею обладать.

– Совершенно верно, – поддакнул доктор. – Если люди хорошо друг к другу относятся, можно им многое позволить.

Пани Басенька задумалась. Потом она глянула на яхту мужа, подплывающую все ближе, и улыбнулась доктору:

– А вы знаете, что и я к вам очень хорошо отношусь, доктор?

– Я догадываюсь об этом. Потому что и я к вам очень хорошо отношусь.

– Это меня радует, – заявила пани Басенька. – Потому что минуту назад мне хотелось, чтобы вы со мной перепихнулись. Правда, это было не очень умно?

– Конечно, пани Басенька, – согласился с ней доктор. – Такой женщиной, как вы, можно только обладать.

Довольная ответом доктора, она легла на матрац спиной и подставила солнцу свое тело. Она не знала почему, но именно в это мгновение ее посетило чувство глубокой уверенности, что наконец доктор рассмотрел в ней женщину, а также и это важнее – что он ее пожелал.

Несколько минут спустя с подветренной стороны причалила к косе белая яхта Непомуцена. Эльвира снова была одета в джинсы и серую блузочку, старательно застегнутую под шеей. Любиньский должен был на руках перенести ее с яхты на сушу, чтобы она не замочила себе штанин. На яхте писателя были два термоса с обедом, тарелки, столовые приборы. Все ели, разговаривали, молчали, радуясь ясному небу и сильному солнцу.

…Летом люди делятся словами и молчанием, протягивая между собой нить взаимного вожделения, потому что, если говорить по правде, то нет у них ничего другого, что они могли бы пожертвовать друг другу.

О том, как Рената Туронь, танцуя обнаженной, ожидала ночи кровосмешения

Рената Туронь сидела на стульчике у окна на втором этаже дома лесника Видлонга и, сплющив нос о стекло, смотрела на покрытое мраком озеро. Была уже глубокая ночь, и такой же глубокой казалась темнота за окном. Но на те мгновения, когда она чуть дольше, не мигая, всматривалась в ночь, ей казалось, что в этой непроницаемой черноте она различает слабый блеск, легкую маленькую вспышку, как будто кто-то далеко зажег спичку, которая тут же погасла от дуновения ветра. Тогда она чувствовала сначала мелкую дрожь в плечах, потом начинали дрожать колени, а бедра под платьем обливались потом. Она, однако, быстро поняла, что это в стекле отражается блик света от шкалы включенного приемника, который стоял на столике недалеко от окна и источал звуки экзотической музыки. Отворачивая лицо от окна, она видела в легком свете приемника очертания кровати возле стены, где спал ее ребенок, а возле другой стены очертания другой кровати, с ожидающей ее холодной постелью. Туронь лежал на матраце, разложенном недалеко от дверей и, наверное, наблюдал по своей привычке из-под прикрытых век за ней, сидящей на стульчике у окна и засмотревшейся в ночь. Ее мало волновало, что чувствовал и что думал о ней этот человек, а может быть, только получеловек, или четверть?человек, особа странная, живая и одновременно мертвая. Такое ли существование возле полуживого и полумертвого человека было ей предназначено? Об этом ли она мечтала, когда девочкой смотрела на женщин в проносящихся по шоссе прекрасных автомобилях? Возле дома родителей, за сараем, было вонючее отхожее место с плохо закрывающимися дверями. Возвращаясь из уборной, мать никогда не мыла рук, и теми же самыми руками, которыми подтирала зад, резала хлеб и мазала его маслом. Соседи держали быка, и маленькая девочка ходила туда смотреть, как красное острие быка погружается в набрякшие от течки органы коров и телок. В городах не было быков, в унитазах журчала вода, люди мыли руки, выйдя из уборной, а также перед едой.

Человек должен заботиться о гигиене, как было написано большими буквами на стене в коридоре их сельской школы. Она сама не знала, почему именно эти слова, а не какие?либо другие так глубоко запали в ее сознание. Может быть, это каким-то образом было связано с видом женщин, проносящихся мимо дома в прекрасных автомобилях? Когда-то такой автомобиль сломался возле их дома. Красивая и хорошо пахнущая молодая женщина захотела удовлетворить физиологическую потребность, и маленькая Ренатка проводила ее к уборной за сараем. Она навсегда запомнила отвращение, которое появилось на лице той душистой женщины, когда та увидела их уборную изнутри. Маленькая Ренатка через дырку от выпавшего сучка наблюдала, каким образом та женщина удовлетворяет свою натуральную потребность – она не села на выскобленные доски, а залезла на них ногами и осторожно присела. Потом вынула из сумочки кусочек лигнина. Возвращаясь из уборной, она увидела красное острие быка, который у соседей готовился покрывать корову. «Не смотри в ту сторону, это отвратительно», – сказала та женщина Ренатке и даже взяла ее за голову, отворачивая лицо девочки в другую сторону. От родителей Ренатки она потребовала миску с водой и долго мыла руки. А так как Ренатка жаждала стать такой же хорошо пахнущей женщиной, проезжать в прекрасном автомобиле мимо маленьких домов с уборными за сараем, она с тех пор всегда влезала в башмаках на выскобленные доски в уборной, подтиралась лигнином, часто мыла руки, отворачивала лицо от вида быка, покрывающего коров. Она прочитала много книг о гигиене, все время мылась и употребляла сильные духи. Она была уверена, что должна брезговать всякой физиологией, раз та женщина не позволила ей смотреть на красное острие быка. Год за годом она понемногу воспитывала в себе отвращение к делам такого рода, дошла даже до того, что сама к себе чувствовала что-то вроде брезгливости, когда у нее была менструация, когда ей надо было пойти в уборную или если кто-то при ней вдруг решал пойти в это место. Однажды, уже в университете, однокурсник привел ее летней ночью в парк и там в темноте вложил ей в руку что-то твердое и горячее. Сначала она думала, что держит запястье руки, потом вдруг поняла, что это нечто совершенно другое, с криком вскочила, убежала домой и, наверное, с полчаса мыла руки. И, однако же, как часто она думала с грустью, что не сможет полностью и в совершенстве стать той женщиной из детства, потому что никогда, если уж по правде, не переставала думать о красном острие быка, он неустанно являлся ей в снах и даже наяву, доводил ее тело до болезненных судорог и внутренней дрожи. Она жаждала, чтобы кто-то еще раз привел ее ночью в парк и дал подержать нечто отвратительное, хоть и знала, что снова вскочит со скамейки, убежит домой и будет очень долго мыть руки. Со временем она убедилась, к своему удивлению, что чем отвратительнее ей что?либо, тем большую и сильнейшую оно вызывает у нее дрожь. Ей было отвратительно возбуждение, оно рождало еще большее отвращение, и так все годы учения в лицее и университете она все время металась между возбуждением и отвращением, омерзением и вожделением, пока это не стало в ее жизни важнейшим, не считая учебы.

По отношению к мужчинам она вела себя провокационно и десятки раз лежала в объятиях мужчин, но в критической ситуации ее внезапно вырывала оттуда мысль об отвратительном акте сближения. После множества подобных опытов она уже знала, что не сможет преодолеть в себе барьер омерзения, и поэтому начала мечтать о том, чтобы кто?нибудь ее изнасиловал. Таким образом, как она думала, она познает наслаждение без необходимости примирения с физиологией полового акта. К сожалению, несмотря на множество провокаций, никто ее не изнасиловал. Она была большая, рослая, сильная, оборонялась со слишком большой убежденностью, потому что и в самом деле в таких ситуациях хотела себя защитить. Но наконец она напилась на студенческой вечеринке, и ее, лежащую без чувств, лишил девственности кто-то из коллег. Кто? Этого она даже не знала. Так же, как не почувствовала ни отвращения, ни наслаждения. Этот факт она восприняла как нечто вроде личной трагедии, оптимистической, однако, потому что уже решила преодолеть в себе барьер омерзения и брезгливости к сближению с мужчиной. Приняв это решение, она не была уже, к сожалению, способна переделать всю структуру собственной личности. Прежде чем лечь с мужчиной в чистую, накрахмаленную и надушенную постель, она два раза вымылась в ванне, сушилась, вытиралась и подтиралась, пока не познала наслаждения, а мужчина – страшной боли. И он не захотел ее больше, не объясняя почему. С тех пор она много раз ложилась в чистую постель все с новыми мужчинами, но только на один раз. На ее беду, ни один из любовников не сказал ей правды. Она – женщина для одного сближения, это она поняла быстро, хоть о причине не догадывалась никогда. Как многие женщины в этой ситуации, она искала источник своих неудач не в себе, а во всей системе окружающих ее моральных, психологических и даже социальных отношений. Она думала: «Я мало нравлюсь мужчинам. Овладев мной один раз, они уже не находят во мне ничего интересного». С тех пор она начала еще старательнее учиться, получала научные звания, выступала с рефератами, принимала активное участие в научных симпозиумах. Идя с мужчиной в постель, она старалась убедить его в своей интеллектуальной мощи, подчеркнуть свое превосходство над ним, понравиться ему. Она делала это в постели, после любовного акта – и стала не только пугалом для мужчин, но и предметом их насмешек. В тридцать два года она вдруг поняла, что, кроме научных званий, она не добилась ни одной цели, к которой стремилась, – не стала той красивой и хорошо пахнущей женщиной, мчащейся в прекрасном автомобиле мимо маленьких домиков с уборными за сараем, а самое плохое – что она не сумела удовлетворить свое вожделение. У нее не было мужа, дома, детей. И тогда она совершила внезапный поворот в своем поведении и все свое внимание сосредоточила на скромной особе Романа Туроня, магистра философии, человека тихого, скромного, не знавшего женщин и чуточку их боявшегося. Он был некрасивым и, несмотря на молодость, казался очень старым, даже зубов у него не хватало. Он жил в комнате, похожей на медвежью берлогу, и удовлетворялся скромной зарплатой служащего в небольшой конторе. Он не был тем, кто мог бы возить ее в прекрасном автомобиле мимо маленьких придорожных домиков. Но он был мужчиной. Она привела его в загс и, помня, что до сих пор она оставалась женщиной только на один раз, отдалась ему только после свадьбы. Роман Туронь пострадал, как все его предшественники, но сделал вещь поразительную: во время первого сближения оплодотворил Ренату, сделав ее матерью, а себя – отцом. Он пробовал сблизиться с женой еще, но каждый раз страдал, и вскоре уже при одной мысли об этом его член съеживался от страха перед болью. У него не было опыта с другими женщинами, и он не понимал причины своих болей, считая, что так и должно быть и что он сам виноват, потому что, кроме страха перед болью, его мучили и другие страхи. Он испытывал "чувство вины, придавленный интеллектуальной мощью своей жены, которая со временем начала презирать его и из-за его уродства, беззубости и неряшливости чувствовала к нему брезгливость. Но это, как мы уже знаем, пробуждало в ней еще большее вожделение. Чего она только не пробовала, чтобы принудить мужа к выполнению супружеских обязанностей: ласкала и царапала, кричала и била, влезала на него и вскальзывала под него; посещала с ним лучших портных и дантистов, мыла и вела с ним приятельские дискуссии на философские темы. Все напрасно. Туронь не хотел носить протезы, новый костюм уже назавтра выглядел на нем как мешок; а чем горячее она склоняла его к мужским действиям, тем большее пробуждала в нем сопротивление. Два раза она пыталась броситься под трамвай, три раза хотела выпрыгнуть с балкона на высоком третьем этаже дома?башни, но каждый раз ее удерживала мысль о ребенке, которому она все?таки должна обеспечить материнскую опеку. Трудности с поисками домохозяйки и няньки для ребенка и воодушевляющая вера в то, что с помощью новых званий, участия в научных симпозиумах и выступлений с новыми рефератами она завоюет какого?нибудь прекрасного мужчину, – все это привело к тому, что она заставила мужа бросить его скромную чиновничью должность, надеть фартук домохозяйки, кухарки и няньки. Туроню, впрочем, это очень понравилось, и он с удовольствием жил на содержании своей жены. Рената все больше презирала мужа, замечала только его ничтожество, но вдруг открыла поразительное явление: Роман Туронь так свыкся со своим ничтожеством, что стал кем-то. Это было так, как будто бы она когда-то внесла в дом огромный камень, который могла оплевывать, пинать, бить, презирать, не замечать, но ведь для камня это не имеет никакого значения. Камень устойчив к оплевыванию и презрению, а из-за своей неподвижности становится предметом значительным и важным. Каждая перестановка камня на другое место требовала таких больших усилий, что несколько лет спустя Рената Туронь отказалась от подобных попыток и смирилась с мыслью, что дома у нее есть большой камень, который она может оплевывать и колотить, но вместе с тем должна его обходить, определенным образом укладывать вокруг него не только предметы, но и всю свою жизнь. Присутствие этого камня с тех пор диктовало Ренате Туронь стиль жизни, определяло ее планы на будущее, обусловливало способ мышления. Куда бы она ни хотела двинуться, что бы ни хотела совершить, она всегда должна была помнить, что у нее дома есть большой камень. В путешествии по жизни она должна была взять этот камень на свои плечи и нести. Роман Туронь одержал над ней победу, потому что оказался устойчивым к презрению, а кроме того, он был хорошим поваром, горничной и нянькой для ребенка, которого он очень любил, потому что это был его плод, опровергающий тот факт, что он – только камень. Благодаря существованию ребенка Туронь документально удостоверял тлеющую в нем жизнь, он вошел в разряд существ, у которых граница между тем, что живо, и тем, что мертво, очень расплывчата. Иногда Рената подозревала, что омертвелость ее мужа остается только маской или щитом, а в самом деле Туронь был существом живым до мозга костей, способным к самостоятельному мышлению и даже к язвительности. Она ведь никогда не говорила ему о той красивой и хорошо пахнущей женщине, которую в детстве она проводила к уборной за сараем. А Туронь словно бы знал об этом факте, неохотно пользовался мылом, пренебрегал гигиеной, в ее обществе громко выпускал газы, его кальсоны всегда были грязными, будто бы не существовало лигнина и туалетной бумаги. Думала ли она о том, чтобы выгнать мужа или развестись? Конечно, много раз. «Я еще стройна и красива, без труда могу найти другого мужчину», – думала она часто. Вместе с тем она, однако, предпочитала не искать подтверждения этому, потому что подсознательно боялась правды, которая могла встать перед ней, проявившись со всей жестокостью. «Я не развожусь из-за ребенка», – объясняла она знакомым. И пришел день, когда она во время отпуска в маленькой деревушке над большим озером услышала историю о коллективной копуляции на старой мельнице. Чувство отвращения подступило ей к самому горлу, но одновременно ее охватило странное блаженство и сильное возбуждение. Трясясь от омерзения, она решила поподробнее исследовать это дело и посвятить ему очередную научную работу?

С тех пор она каждый год приезжала в Скиролавки с красным блокнотом, чтобы пополнить свои знания о варварских и негигиеничных занятиях людей в этой маленькой деревушке. Сколько раз – в своей варшавской квартире и во время отпуска в Скиролавках – она представляла себе, что во имя науки она ночью идет на мельницу, где, несмотря на легкое сопротивление с ее стороны, ее для блага науки несколько раз насилуют какие-то отвратительные старики и рослые юноши. Ее изнуряла тоска по огромному анонимному насилию – для блага науки, во имя правды о людях. И так отвращение, научные амбиции и вожделение сплелись в один толстый канат, который связывал ее со Скиролавками и каждой ночью держал у окна в доме лесника Видлонга. Это ничего, что она платила за эти минуты бессонницей и слабостью; уже само ожидание и фантазии давали ей огромную радость и доводили тело до возбуждающей дрожи. Сегодня она ходила к доктору Негловичу за лекарством от бессонницы, но он отослал ее ни с чем. Видела она у него глупую пани Басеньку и обыкновенную потаскушку, которая за деньги раздевается публично в ночных ресторанах. В плавках писателя Любиньского обрисовывалось что-то большое – не хотел ли он этим ее оскорбить? Должен же он был догадаться, что перед ним женщина, которая брезгует физиологией. Они отплыли – а она одиноко загорала голышом в отдаленном месте, скромная, не отданная на растерзание мужским взглядам. Разве она не смогла бы раздеваться догола, как та Эльвира? Разве ее тело не было таким же притягательным, как тело той? Что мешало убедиться в этом хотя бы перед единственным зрителем, каким был этот полумертвый человек, который лежал на матраце возле дверей и время от времени выпускал газы, чем доказывал, что не спит, потому что во сне никогда этого не делал. Тогда Рената Туронь оторвалась от окна и, встав посреди комнаты в тусклом свете включенного радиоприемника, как большая кобра, начала изгибаться в такт экзотической музыке, которую как раз передавали. Она то возносилась в воздух на кончиках пальцев, то свивалась в кольцо, легкая и гибкая, несмотря на свое крупное тело. По очереди падали на пол отдельные части ее гардероба. Нагая, все изгибаясь наподобие тростника под ударами ветра, она танцевала, вертя ягодицами и довольно большим животом, мотая хилыми грудями, мелькая черным треугольником заросшего лона. То она вдруг приседала, то снова становилась на одну ногу, поднимая другую вверх, но не очень высоко, потому что бедра у нее были толстые и тяжелые. И снова она кружилась, подергивалась, вертелась, как большая юла. А ее муж Роман видел ее в блеске светящейся шкалы радиоприемника и слегка улыбался своим беззубым ртом. Хоть вид нагой танцующей женщины казался ему прекрасным и любопытным и хоть, прищурив глаза, он старался представить себе, что это не его жена так танцует, а панна Эльвира, но и этим он не смог вернуть к жизни свой дряблый пенис. И не только потому, что, как в начале его супружества с Ренатой, его поражала мысль о боли, которая потом должна была стать его уделом. Эту боль в конце концов можно было бы как-то преодолеть, пойти к врачу, открыться какому?нибудь достойному доверия мужчине и получить от него хороший совет. Но за болью скрывалась еще одна, очень важная причина – и ее никто не был в состоянии устранить. Еще в школе, на уроке физкультуры, одна вульгарная одноклассница, хихикая, обратила внимание на факт, что в отличие от других мальчиков он носит свой член не в левой, а в правой штанине. «Ты, правый хер», – закричала она ему со смехом, и с тех пор одноклассники и одноклассницы так его и называли. из-за того, что он был «правым хером», он старательно избегал всяких контактов с женщинами, не ходил на пляж, носил немодные брюки с широкими штанинами. И не по причине болей после сношения он не спал с Ренатой, а потому, что, приведя его к портному, она громко выразила свое удивление, что ее муж носит пенис в правой штанине. По мнению Туроня, она таким образом насмеялась над ним, вызвала у него память о пережитых унижениях. С тех пор, подсознательно обороняясь от сближения, он наказывал ее не только за боль, но и за издевательства, за издевательства всех девушек. И, отказываясь от сближения, он чувствовал себя счастливым, потому что при каждом отказе он переживал наслаждение мести. Он наказывал ее, громко выпуская из себя газы, а сейчас, в эту минуту, наказывал ее ироническим изгибом беззубого рта, когда она танцевала перед ним голая, вертя ягодицами и то и дело показывая черный треугольник заросшего лона. Он удивлялся ее огромному телу, ему даже нравились ее мотающиеся груди, но он, однако, предпочитал представлять себе, что это не она танцует, а панна Эльвира, и этот танец происходит не в маленькой комнатке в доме лесника Видлонга, а в отеле «Астория». Он даже подумал, что было бы чем-то чудесным, если бы он вдруг встал с подстилки, схватил бы жену за шею, как утку или цыпленка, и, понемногу ее придушивая, смотрел, как она трепещет и подергивается, вертя ягодицами и мотая грудями. А потом он вынес бы ее нагой труп в лес и бросил бы где?нибудь вместе с ее одеждой. Мысль об этой минуте подействовала на него возбуждающе, на момент ему показалось, что дрогнул его член, до сих пор маленький, как червячок. Но он тут же испугался смелости своего воображения и прикрыл веки, чтобы не видеть мелькающих перед его глазами ягодиц жены, ее выпуклого живота, болтающихся грудей и черного треугольника. Мысли его стали чистыми, не замутненными никакими похотливыми желаниями. Он вдруг представил себе, что поднимает крышку черепа своей жены, а также своего собственного и под их твердыми покрытиями видит несколько емкостей, содержащих знания и жизненный опыт. Каждая из этих емкостей была цельной, герметически закрытой, с толстыми стенками. И то, что находилось в одной, не могло никоим образом проникнуть в другую или третью. Разве его жена. Рената, не делала прекрасных докладов, в которых учила сотни молодых женщин и мужчин, как надо воспитывать маленьких детей? Разве в своем кабинете она не оценивала необычайно метко различные семейные ситуации, не давала советов и поучений согласно современной науке о человеке? И в то же время в собственном доме, гордясь своим телом, ходила голой перед сыном, радовалась, что их маленький мальчик видит в ней не только мать, но и женщину? А разве и он, Роман Туронь, не знал, что «левый» или «правый» хер не имеет никакого значения для сексуальной жизни? Но из того, что он знал и что, по-видимому, находилось в одной емкости в его черепе, ничто не проникало в другие емкости, не играло роли в повседневной жизни и практической деятельности. Он ведь мог взбунтоваться, не стирать ее белье, не ходить в магазины, не готовить обеды, не прибирать в квартире. Он снова мог пойти на работу. Но, однако, не делал этого, а только выслушивал ее приказы и громко выпускал из себя газы. Что парализовало его волю? Что мешало проникновению содержимого одной емкости в емкость другую и третью? Из чего были построены эти емкости, раз их стенки были такими твердыми и не поддающимися ни одной мысленной коррозии? Почему, когда один человек смотрит на другого человека, его взгляд иногда бывает необычайно проницательным и наблюдательным, но когда он смотрит в зеркало, он внезапно слепнет? И, широко открыв глаза, Роман Туронь снова увидел обнаженную жену, кружащуюся по комнате, как волчок. Он хотел очень громко закричать, кричать, пока хватит дыхания, – но только громче, чем обычно, пернул. Туронева тем временем упала на свою кровать и лежала там, тяжело дыша. Спустя минуту она прикрыла свое нагое тело одеялом, дыхание ее стало ровным и спокойным. По радио диктор передавал последние новости, потом зазвучал государственный гимн. Роман Туронь поднялся со своего логова на полу и на четвереньках приблизился к радиоприемнику, чтобы нажать на клавишу. Тишина и темнота сопровождали его на обратной дороге к логову. Ложась, он вдруг представил себе широкое и большое теплое тело спящей на кровати женщины, его маленький червячок начал понемногу поднимать голову, набухать и напрягаться. Разум говорил ему, что было бы чем-то прекрасным пойти сейчас на кровать к жене, снять с нее одеяло и лечь на нее. Но она тут же бы проснулась и открыла глаза. И хотя он скорее всего и не увидел бы этих глаз в темноте, он сумел представить себе их выражение – изумленное, а может быть, презрительное, – и в нем очнулось сопротивление. Червячок скорчивался, уменьшался, будто бы умирал, становился омертвевшим органом, который уже никто не сможет воскресить к жизни.