Текст книги "Воспоминания"

Автор книги: Заяра Веселая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

Майке немного помогали ее родные, мне – Минка. В определенный день каждого месяца я шла на почту, наперед зная, что там уже лежит денежный перевод на 280 рублей – Минкина стипендия. Девушка на почте всякий раз изумлялась:

– Бывают же такие подруги!

Мы с Майкой экономили изо всех сил, но траты были – по нашим средствам – немалые: на почту, на баню, на починку обуви, на кино. На еду оставалось всего ничего, но с голоду не помирали. Нашим бюджетом ведала более хозяйственная Майка; по воскресеньям в селе бывал базар, мы запасались провизией на неделю: кусок сала, пару кругов – по форме мисок – мороженого молока. Основной наш рацион составляла дешевая картошка: утром вареная (Катя чуть свет – мы еще спали – топила русскую печь, ставила на угли и два наших чугунка – с картошкой и похлебкой, ее мы доставали к обеду), вечером, когда топилась плита, – жарили картошку на сале. Время от времени позволяли себе кутнуть: покупали сто граммов пряников или кедровых орехов.

Кедровые орехи продавались в магазине, подобно крупе, – для нас это было экзотикой. Торговали в магазине в основном бакалеей (на одной из этикеток рукой продавщицы было написано: крупа грешная); ни мяса, ни сливочного масла в продаже не было (да нам бы и не по карману).

Пряники местного производства продавались в «Буфете» – заведении типа пивнушки. Было там всегда шумно и накурено, за мокрыми столиками сидели подвыпившие мужики, я стеснялась туда заходить, но иной раз искушение было слишком велико.

Однажды я купила пряников и, выходя за дверь, услышала, как буфетчик на вопрос какого-то забулдыги ответил:

– Не знаю, спроси у Кочкурова.

Я медленно шла по улице. Однофамилец... Конечно, однофамилец! А вдруг? Да нет, быть того не может: если бы отец был здесь, в ссылке, он бы дал о себе знать... А если он здесь недавно?..

Я вернулась, но какое-то время стояла за дверью, не решаясь войти. Буфетчик, крикливый, краснорожий, с маслянистыми глазками, не располагал к доверительному разговору. Как-то он отнесется к вопросу о его знакомом?

Пересилив себя, подошла к стойке:

– Скажите, как зовут Кочкурова?

– Зачем тебе?

– Нужно.

– Константин Петрович, а что?

От Пихтовки через тайгу шла дивной красоты дорога: вдоль нее стояли вековые кедры. Мы спросили Катю:

– Куда ведет дорога?

– На «Восход».

– А что там?

– Кирпичный завод, при нем поселок.

– Красивый поселок?

– Да нет, обыкновенный.

– Далеко дотуда?

– Километра четыре.

Манило пройти по дороге до конца, но опасались: вдруг посчитают побегом. Майка элегически декламировала:

Никогда я не был на Восходе,

Ты меня не спрашивай о нем...

Когда мне хотелось побыть одной, я шла на эту дорогу. Особенно хороша была она ранними зимними вечерами, когда сквозь кроны кедров пылало закатное небо. Идешь, любуешься тайгой – но вот уже внутренний сторож предупреждает: поворачивай обратно! Назад – и снова вперед – и снова назад. Такое гулянье было сродни метанию по тюремной камере.

В середине зимы я заболела – да как! Еще в школьные годы случались у меня приступы ревматизма (четыре военных зимы проходила в парусиновых туфлях, а то и в ботинках на деревянной подошве), после уборочной в Орловке начало сильно крутить колени – и вот накинулся полиартрит: не было сустава, который бы не выламывало. Пальцы не держали ложку, я не стояла на ногах.

– Ой, девка, тебе здесь не климат! – говорила Катя. Эту же фразу повторяли соседи, кому случалось к нам зайти; кто-то из них сказал, что мне бы помогло кедровое или пихтовое масло, однако стоит такое масло очень дорого да и достать его невозможно.

Дядя Коля (видя, как он нас опекает, Катя называла его Николаем-Угодником) привел врача из ссыльных – доктора Гарина. Тот осмотрел меня, сказал, что немедленно положит в больницу, а уходя шепнул Николаю, что дела мои плохи, мне послышалось слово костыли.

В больнице меня немного подлечили, вышла оттуда без костылей, но хромая на обе ноги.

Вспомнив разговор про недоступное для меня чудодейственное масло, решила испробовать хвою: запаривала ветки кедра и пихты, держала в ведре ноги и руки. Мне заметно полегчало, постепенно я почти исцелилась.

Услышали частушку:

Ой, Пихтовка, ты, Пихтовка,

Где ты поселенная!

Нет ни девок, ни парней,

Одна тайга зеленая.

Тут же переиначили: «Одна тоска зеленая». Даже не по Москве я тосковала (смирилась с мыслью, что нам ее, похоже, век не видать) – тосковала по городу. Бывало, в мороз, накинув платок, выбегала на улицу, чтобы вдохнуть выхлопные газы проехавшего мимо дома грузовика – запах города...

В ту зиму, как никогда много, писала и получала писем, хотя круг адресатов был узок: мама, Гайра, школьная подруга Лия Пирейко (она жила в Москве, училась в университете, в письмах меня подбадривала, прислала кое-что из одежды и, по моей просьбе, словарь и учебник французского языка). С Минкой мы писали друг другу ежедневно.

В одном из писем Гайра сообщила, что вышла замуж, что они с Юрой ушли из общежития, сняли саманный домик в казахском ауле на краю Акчатау и ждут меня к себе.

Сын репрессированного крупного военачальника Г. Д. Базилевича (который в свое время был командующим Московским военным округом), Юрий – фронтовик (белобилетник по зрению, ушел на фронт добровольцем, всю войну был на передовой санитаром), после войны доучивался в Бауманском; арестован в ночь на 23 апреля, статья 7-35, пять лет ссылки.

Каждые десять дней, отправляясь на отметку в комендатуру, я тешиласебя надеждой: а вдруг уже пришел ответ на мое заявление!

Казалось, что зима тянется нескончаемо долго. Я рвалась душою к Гайре, меня томило вынужденное безделье, угнетали мысли о будущем.

«Нам ли ждать чего-нибудь для себя доброго? думала я. – Ведь и через 5 и через 25 лет мы всё так же будем детьми врагов народа».

Должно быть, с тоски вдруг пошли стихи – за зиму собралась целая тетрадь.

После Пихтовки – как отрезало – не написала ни единой строки.

Позднее, полистав тетрадь, увидела, что стихи – слабые, кинула их в огонь. Почти все забылись, кроме двух-трех.

Стихотворение, написанное под впечатлением известия, что арестован и отбывает срок в северных лагерях наш однокурсник (впоследствии мой муж) Владимир Муравьев:

ЦАРЕВНА СОФЬЯ

(Воспоминания о Третьяковке)

Тяжестью страшной – складки парчи,

Кольца манжет – оковами.

Звон колокольный тонет в ночи

За черной решеткой оконною.

В келью всю ночь заглянуть пытается

Мертвое злое лицо,

Всю ночь на стене монастырской качаются

Тени казненных стрельцов.

Заснуть бы! Не слышать голос Петра,

Не видеть боярские лица!

Куда-то в дикий северный край

Сослан Василий Голицын...

Тускло горит пред иконой лампада

В келье – всю жизнь – одной...

Медные звуки взлетают и падают

В душу – на темное дно.

В конце апреля пришел ответ из Москвы: мне разрешено переехать в Акчатау.

В тот же день уволилась со стройки, послала телеграмму Гайре: «Еду!»

Комендант еще осенью, принимая у меня заявление, сказал, что в случае положительного решения я поеду на новое место ссылки без конвоя: мне дадут отпускной документ, который будет действителен в течение 10 дней. (Поеду, разумеется, за свой счет.)

Теперь он все это подтвердил, не забыв предупредить, что если через 10 дней я не явлюсь в акчатауское отделение МГБ – это будет считаться побегом.

Сколько раз прежде представляла я в мечтах, как уезжаю из Пихтовки! Понимала, что предоставляемая мне десятидневная свобода сродни куску мяса на веревочке, который заглатывала Каштанка, тем не менее заранее наслаждалась каждым часом из этих десяти дней.

До Новосибирска намеревалась лететь самолетом. На краю Пихтовки была луговина, служившая аэродромом; раз в день из Новосибирска прилетал «кукурузник» с почтой, привозил и забирал одного-двух пассажиров. Ехать решила налегке, вещи отправить почтой. Теперь у меня была не одна наволочка: после вынесения нам приговора тете Ане открыли нашу, до того опечатанную, комнату на два часа; она отправила нам зимние вещи и – деньги, вырученные за проданную по дешевке мебель; эти деньги были у меня отложены на ожидаемый переезд.

В Новосибирске, думала я, непременно побываю в «Красном факеле» (объявления о спектаклях этого театра мы ежедневно – с завистью – слышали по местному радио).

Дядя Коля взывал к благоразумию:

– На кой ляд сдался тебе этот театр? И вообще по Новосибирску зря не шатайся, сразу же иди на вокзал, бери билет и езжай. Дорога неблизкая, да еще с пересадкой – вдруг какая задержка!.. Сама говоришь: не приедешь в срок – посчитают побегом. Знаешь, что за побег бывает? Двадцать лет каторги!

– Знаю. Да ты, дядя Коля, не бойся, не опоздаю: ведь у меня в запасе целых десять дней!..

Мне, конечно, не терпелось уехать как можно скорее. Но пришлось попросить коменданта не спешить с выдачей отпускного документа, потому что ехать было не на чем: как назло началась весенняя распутица, ни самолетик не летал (летное поле раскисло), ни машины не ездили.

Я уже не помышляла о Новосибирске: добраться бы как-нибудь до станции – железнодорожная ветка проходила верстах в шестидесяти от Пихтовки.

Услыхав, что на станцию зачем-то едет трактор, сломя голову кинулась в МТС, разыскала тракториста.

– Возьмешь меня с собой?

– Ну дык чо! Приходи утром, часов в шесть.

Я помчалась к коменданту:

– Завтра уезжаю!

– В добрый час.

Не нам одним с сестрой разрешили съехаться, знаю несколько подобных случаев; вообще существовала тенденция объединять в ссылке родственников, даже жениха с невестой, возможно, из расчета, что семейный осядет на месте прочнее, нежели одиночка. Поэтому странно, что нас с Гайрой разлучили с самого начала... (Сестру Инны Гайстер Наташу, арестованную немного позднее, сразу же направили в Боровое – место ссылки старшей сестры.) Может быть – хочется хорошо думать о людях – это было своеобразным великодушием наших судей из ОСО: нам таким образом предоставили выбор?..

Комендант выписал мне бумагу, поставил завтрашнюю дату:7 мая 1950 г.

Я обошла всех пихтовских знакомых, со всеми распрощалась, особенно сердечно, разумеется, с Николаем и Майкой.

БЕЗ КОНВОЯ

Шла я ходко, в Орловке, где рассчитывала переночевать, оказалась в пятом часу. Зашла в избу, показавшуюся мне крепче других – может быть, там и почище?

В сенях мимо меня прошмыгнула с улицы девчонка лет семи. Несмотря на холодную погоду, на ней было только длинное холщовое платье и опорки на босуногу.

Из кухни выглянула хозяйка, тоже в чем-то холщовом. Я спросила, нельзя ли купить молока, она молча полезла в погреб.

Присев к столу, я вывязала из котомки хлеб, налила из крынки молока в свой стакан. Во все время, пока ела, женщина с девочкой стояли возле печки и неотрывно на меня смотрели. Поев, сказала спасибо и положила на стол рубль. В ту же секунду девчонка подскочила к столу, схватила рубль и метнулась за дверь.

– Оторва, – равнодушно сказала женщина ей вслед.

Я спросила, успею ли по дороге к станции дотемна дойти до следующей деревни. В ответ она пожала плечами. Я пошла.

Не знаю, как называлась деревня, где я ночевала. Утром встала и ушла рано-рано. Насколько помнится, жилья мне больше по пути не попадалось – я шла и шла, размеренно взмахивая своей палкой, по однообразной болотистой равнине, кое-где присыпанной снегом.

Вдруг увидела на дороге – далеко впереди – черную точку. Сердце екнуло. Хорошо, если пень иль волк. Немного погодя стало ясно, что это человек, потом – что мужик.

Мы неминуемо сближались. Я размышляла: когда поравняемся – поздороваться, по деревенскому обычаю, или нет? Пройти молча – не дай бог, рассердится. А поздороваться – вдруг остановит, мол, далеко ли, девушка, путь держишь, то да се – тоже не дай бог. Когда расстояние между нами сократилось настолько, что можно было разглядеть человека в лицо, я почти перестала трусить: небольшая рыжеватая борода придавала его облику некую степенность, а главное, за плечом у него торчала двустволка, «значит,– подумала я, – охотник», и – уж не знаю почему – это показалось мне залогом его порядочности.

Так-то оно так, но все же я шла на ватных ногах.

И вот мы сошлись, глядядруг другу в глаза.

Поздоровались...

Разминулись!

Около полудня впереди завиднелся лес. Я обрадовалась: меня предупреждали, что на подходе к станции будет неширокая полоска леса.

Но не предупредили, что дорога в лесу разделится на две.

Стояла на развилке, гадая, которая из дорог ведет к станции – ни одна ни шире, ни утоптанней другой.

Надумала идти по левой.

Дорога привела меня к рельсам среди леса.

По шпалам зашагала на запад.

На станции, почти безлюдной, мне встретилась молодая бабенка (одеты мы с ней были, как из одного детдома: на ней такой же черный ватник, кирзовые сапоги, только платок повязан иначе: у меня домиком, у нее низко, по самые брови). Я спросила, скоро ли будет поезд в западном направлении.

– Только что ушел.

– Только что?!

– Ну, с полчаса.

Выходит, пойди я правой дорогой могла бы на него поспеть!

– А когда следующий?

– Послезавтра.

– Послезавтра? Неужели так редко ходят поезда?

– Какие у нас поезда!.. Это же – ветка. Цепляют пассажирский вагон к рабочему поезду и тащат до магистрали.

Я была сражена. Послезавтра – шестой из отпущенных мне дней! Дядя Коля как в воду глядел... Кроме того, куда мне тут деваться до послезавтра: пристанционный поселок не деревня, это там можно зайти в любую избу, мол, пустите переночевать, а тут?..

– Далеко едешь?

– В Караганду.

– К родне, что ль? Сама-то откуда будешь? – Из Москвы, – рассеянно ответила я, думая о своем.

Женщина весело рассмеялась: оценила шутку.

– Вообще-то из Пихтовки, – поправилась я.

– А-а... Бывать не бывала, а слыхала. – Все еще улыбаясь, она достала из кармана ключ. – Ты вот что: видишь барак? Как войдешь – налево вторая дверь. Кто спросит – говори, к Фросе, мол, приехала. Разбери постель, отдыхай. Там каша на столе, правда, холодная – поешь.

Хвостовой вагон пассажирского поезда Владивосток – Москва сильно мотало из стороны в сторону, но мне это нравилось. Меня радовало все: и то, что наконец-то выбралась на магистраль, и то, что еду как обычный пассажир: лежа на верхней полке плацкартного вагона, смотрю в окно без решетки, на станциях выхожу прогуляться по платформе, отличаясь от прочих разве что одеждой, но ничуть не ущемленная в правах.

На случай расспросов попутчиков у меня была заготовлена простенькая легенда; во всяком случае, решила не открывать, что ссыльная, а то, пожалуй, кто-нибудь проявит бдительность... К тому же дико, наверное, выглядела бы я в глазах людей, узнай они, что, радуясь, еду из ссылки в ссылку под конвоем бумажки в полтетрадного листа.

На нижней полке расположилась хорошо одетая женщина с мальчиком, мы с ней перекинулись парой слов. Когда стали пить чай, она угостила меня печеньем, я, в свою очередь, выложила на стол плитку шоколада «Золотой ярлык» – купила на радостях в пристанционном буфете.

Вскоре женщина с мальчиком сошли, проводница, убирая со стола стаканы, сунула в карман едва начатую плитку. Я собралась было сказать, что шоколад мой, но вовремя сообразила, что услышу в ответ: «Будет врать-то!» – и промолчала.

Вокзал в Петропавловске, где мне предстояла пересадка, напоминал вокзал в Свердловске времен эвакуации.

Я встала в длинный хвост, но вскоре обнаружилось, что на Караганду билетов нет.

Перешагивая через ноги сидевших и спавших на полу, направилась прямиком в привокзальное отделение МГБ: я – человек казенный, меня, ясное дело, отправят первым же поездом.

Уполномоченный МГБ, сидевший в небольшом кабинетике за совершенно пустым столом, выслушал меня неприязненно, мою бумажку, пробежав глазами, отпихнул от себя по столу пальцем:

– У меня не билетная касса.

– Разумеется. Но в кассе билетов нет, говорят, люди стоят в очереди сутками...

–Вот и стойте.

– Очень вас прошу: посодействуйте мне! Вы же видите: семнадцатого мая – крайний срок, опоздаю – будет считаться побег!

Он ответил:

– А мне-то что?

В самом деле: ему-то – что? Я взяла со стола бумажку и вышла. Встав в недвижимую очередь, услышала ворчанье какой-то старухи:

– Выходит дело, у кого мошна тугая – тот езжай... А ты – майся тут с дитём...

– Как это – езжай? – спросила я.

– Сейчас сказывали: из Москвы поезд прибывает, мол, в мягкий вагон есть билеты, – старуха кивнула на открытое окошко кассы. —Поехала бы, да больно дорого, не по карману...

Дорого?.. Я понятия не имела, сколько может стоить билет в мягкий вагон. Ни жива ни мертва подошла к кассе: ну как не хватит денег! Да еще, пожалуй, как раз тех, что истратила на «Золотой ярлык»!

– Один до станции Агадырь...

Хватило! Хватило, даже сдачи дали. Крепко сжала в кулаке билет, вышла на платформу. Ага, вот и поездМосква – Балхаш.

Проводник мягкого вагона, покосившись на кирзачи и телогрейку, на холщовую торбу с веревочными лямками у меня в руке, придирчиво изучил мой билет – только что на зуб не попробовал.

Когда поезд тронулся, я подумала, что судьба явно ко мне благоволит: уж теперь-то наверняка поспею! Разве что поезд сойдет с рельсов...