Текст книги "Газета Завтра 193 (32 1997)"

Автор книги: "Завтра" Газета

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Американский психотерапевт Эрик Берн ввел в психологию человеческой судьбы понятие “сценарий”. Оно означает “постепенно развертывающийся жизненный план, который формируется в раннем детстве в основном под влиянием родителей.” Иными словами, по мнению Берна, родители неосознанно “программируют” судьбы детей, и немногим людям удается вырваться из “сценарной матрицы”. Даже если человек решает действовать во всем противоположно ключевым указаниям отца и матери, то скорее всего и это было запланировано в его сценарии. Конечно, нелепо напрямую переносить концепции психологов в область законов развития обществ и государств. Просто, на мой взгляд, мысль Берна является удачной, хотя и отдаленной аналогией того, что происходило в России в начале и в конце этого века. И та, и другая революции (1917-й, 1991-й) проходила под знаком абсолютного отрицания сложившегося строя, его идеалов и ценностей. Дети отрекались от веры отцов. В одном случае, от веры в Бога и царя, в другом – от религии коммунизма. В предельном нигилизме дети не хотят замечать свою огромную зависимость от отцов; они не видят, что некоторые недостатки предыдущего поколения в определенной степени уже запрограммированы в них самих. Разрушая все до основания, они начинают воспроизводить те же ошибки. Эрик Берн считает, что для отдельного человека выходом из этого порочного круга является обретение собственного сценария. В чем выход из кризиса для России, говорить сложнее. Может быть, также в том, чтобы найти правильный, самостоятельный путь. (кстати, как в начале века, так и сейчас, Россия “болеет” Западом), – путь более самостоятельный, как по отношению к Западу, так и по отношению к недостаткам предыдущего режима.

Представляю, с какой грустью смотрел бы Чаянов на наших брошенных властями крестьян, на вымирающие нищие деревни. В утопии “Путешествие брата Алексея…” Россия 1984 года выглядит, как страна, которая образует вокруг Москвы “на сотни верст сплошное сельскохозяйственное поселение, прерываемое квадратами общественных лесов, полосами кооперативных выгонов и огромными климатическими парками.” “В основе этого строя, – пишет Чаянов, – так же, как и в основе античной Руси, лежит индивидуальное крестьянское хозяйство.”

Портрет Чаянова… Каждый день, просыпаясь и засыпая, Василий Александрович видит страдания отца. Есть мистика в крепкой связанности этих людей. Как есть мистика и в самих несчастьях Чаянова. Отраженный свет падает на картину в квартире сына. Чаянов смотрит на нас из 37-го года. Кто он такой, Александр Васильевич Чаянов? Каково его подлинное место в прошлом, настоящем, будущем? И здесь – сплошная мистика. Неизбежно наступает новый век. Мы живем уже в предчувствии его.

Мы привычно теряем: находить, обретать нам несвойственно. Жизнь мудро использует свой инструмент справедливости: коли государству нет дела до собственной славы, коли мы не слышим пророков в своем Отечестве, что ж – на авансцене появляется сын. Он восстанавливает справедливость, отдавая этому жизнь.

Пусть будет так – Сын с большой буквы. Сын, которому довелось по-своему узнать лихолетье, отца не бросил. Я имею причины думать, что сын мог бы подняться, если не вровень с отцом, то уж в один ряд с ним попал бы по заслугам. Этого сейчас нет. Судьба сына тяжелая, сложная, отягченная, высокая. Он уже устал от своего креста, но крест святее воли. Теперь ничего нет более необходимого, чем служить отцу. Но тут уже трудно разделить: Отец и Россия.

Россия-мати, свете мой безмерный.

Папа.

А сыну уже 72 года.

Вот он звонит мне, едва соприкосновенной с Чаяновым, и рассказывает – то о письме, то о статье отца, какой-нибудь бесценной бумаге, отобранной им у небытия. Мы встретимся потом втроем: отец, сын и я – причисленная.

Если бы моя воля – я бы издала книги Чаянова, собрала бы научные конференции, создала условия для работы сыну. Если бы моя воля – я жила бы в чаяновской утопии.

ОГОНЬ-МУЖИК

Александр Синцов

На редких фермах, основанных в горбачевские времена и выстоявших до сих пор, “взошло” теперь уже второе поколение хозяев – и эти молодые мужики воспитаны в жестокой борьбе за выживание.

Есть у меня в Вологодской области хороший знакомый Николай Брагин, двадцати пяти лет от роду. Я побывал у него, узнав о смерти отца – скоропостижной, от отека легких. Приехал с соболезнованиями и любопытством: как теперь будет парень выкручиваться в лесной глуши? И поразился прежде всего тому, до чего же глубоко проник в него разбой, криминальный уклад всей нашей жизни – в этого самого, казалось бы, праведного русского человека – трудягу, червя земного. Выходит, и в деревне теперь не прожить без автомата?

Не так много времени прошло после моего предыдущего наезда к Брагиным, когда старший был здоровехонек. Тогда я жил у них два дня. Помогал вытачивать бревна на станке (единственный прибыльный бизнес для нынешнего северного крестьянина), ходил ночью сплавлять лес. Потом ехал с отцом и сыном на грузовике попутно в Москву. Они гостили у меня, звонили с моего московского телефона… И вот теперь уже не скажешь: они. Сын остался в одиночестве.

* * *

Вижу, как наяву, последний день жизни знаменитого на Вологодчине мужика. Тот осенний вечер, когда березовыми трескучими дровами пламенело в доме Брагиных устье русской печи. А рядом на тумбочке пылал в цветном телевизоре мир Божий.

За большим столом Николай-I сидел напротив Николая-II. Оба одинаково шумно ссасывали с ложек жирные, огненные щи.

Прислуживала мать Зоя. Злое, знойное имя это никак не вязалось со слезливой бабой, задерганной бесконечной работой и двумя крутыми мужиками. Она мстила неудавшейся жизни одеждами – до нелепости дорогими, не к случаю напяленными на себя: управлялась с ужином в бархатном платье, блестя золотом на пальцах с обгрызанными ногтями.

– Мы, мать, только первого похлебаем. Остатки запакуй сухим пайком. Мы сейчас на Волбицу двинем.

– Приспичило вам на ночь-то глядя?

– В пятницу надо в Москве быть. Там суббота, воскресенье – дни пропащие. В воскресенье-то мы уж здесь другой сруб должны основать.

– Как же в такую дорогу и не спавши, Никола-ай?

– Ничего, мы за рулем попеременке. За тыщу верст наотдыхаемся.

– Совсем ты, отец, на старости лет голову потерял…

Мужики встали, засунули в карманы пакеты с хлебом и ушли. А Зоя, сидя, повернулась к божнице и стала молиться, утирая слезы передником.

У крыльца, белый от изморози, громоздился грузовик с горой точеных бревен в кузове. Машина просела на рессорах. Мужики стояли у колеса и рассуждали: доедут ли до Москвы при такой перегрузке.

От мочи валил пар в черное небо, раскрывшееся над фермой до самого господа Бога. Звезды унизали голые ветки на березе вместо опавших листьев. И первой метелью уже завивался Млечный Путь. Долго еще этот вихрь будет кружиться в недосягаемой выси над фермой, прежде чем настоящий снег засыплет эту лунку на земле, называющуюся фермой Ям, но уже сейчас, светя и мерцая в вышине, он ознабливал мужиков предчувствием долгой зимы.

Они шагали по лесной дороге с двумя длинными баграми на плечах. Свежезаточенные крючки вспыхивали при луне голубоватыми огоньками, а замасленные фуфайки бликовали, будто кожаные.

Лужи по дороге были подернуты слюдой первого заморозка. Лезвием бритвы ледок чиркал по резине бродней.

Километров через пять отец с сыном свернули в лес. Огоньки на копьях потухли и вновь вспыхнули у реки.

Омоченные в воде багры ужалили громадный плот. Черенки прогнулись дугой. Тяжко освобождались бревна из вязкого ила. Обширный омут, чернеющий бездонно, волновался под луной. По нему бежали белые круги, ломаясь и крошась далеко на течении.

Первым прыгнул на плавучую твердь старший Брагин. И, охнув, сразу просел между бревнами. Багор спас. Иначе бы провалился совсем, и сошедшиеся лесины накрыли, потопили.

– Подрубили, гады, связку, – хрипел он. – Колька, веревку кидай. Да не ко мне! За плот кидай. Я обведу. Захомутаем, покуда на теченье не вынесло.

И он, хватаясь за торцы, поплыл в черном дегте к крайним лесинам, чтобы удержать их на тихой воде.

Потом у берега бродил по горло и сращивал перебитую проволоку, ором, матом запрещая сыну лезть в реку на подмогу. Когда плот был снова собран, хотя и жидко, но прочно, он опять первым прыгнул на него. Мокрый, закостеневший, вдруг осип. Трудно было разобрать, о чем он кричал-пищал, отталкиваясь багром от берега.

– Ну его к Богу, батя! Неделю тут стоял и еще пускай, – сын налегал на багор против воли, страшась ночной проводки.

– Засекли нас, Колька, – едва слышным грудным фальцетом высвистывал отец. – Связки подрезали, понимаешь? Знак это. Или сейчас уведем, или прощай тридцать лимонов.

– Тогда ты давай, батя, домой бегом. Я один в принципе справлюсь. Сухое одень, стопарь рвани – тогда ко мне навстречу. Иначе заколеешь.

– Один упустишь, Колька! Расползутся в теснине! Ночь. Не собрать. Пропадет лес.

Они плыли мимо деревни, в чьих владениях вырубили делянку. Домов в темноте было не видать, но даже мраком от них веяло враждебным. Шептал теперь и сын.

– Батя, это здешнего Витьки Бушихина дело. Это он, гад, за прошлогоднего лося с нами рассчитался. Его лось-то был. Он его месяц прикармливал. А мы завалили на дармовщинку.

– И лось наш, и лес наш, Колька!

Плот брюхом скрежетал по камням переката. Летом бы какая-нибудь бессонная старуха обязательно высунула голову в окошко и засекла татей лесных. Но через два стекла не слыхать было в домах ни плеска, ни скрежета.

Только на длинном плесе за деревней старший Брагин стащил с себя мокрую одежду. Некоторое время он, голый, белый, парил в темноте, как утопленник, пока не облачился в фуфайку сына и в его сапоги, а парень остался на бревнах босой.

Река сужалась, деревья на берегах сращивались ветвями, цепляли ветками за лица мужиков.

Будто в тоннеле плыли.

Желтой одинокой звездочкой зажглась, наконец, впереди лампочка на крыльце фермы. Теперь пора было мужикам сверлить баграми песчаное дно, прижимать корабль к берегу – попадать в рукав старицы на отстой.

Если бы не купанье отца – одно удовольствие было бы от такого ночного плаванья. И перебрел бы старший Брагин к дому через реку, не задумываясь. Но он так застудился, так ослаб и пал духом, что согласился ехать на закорках.

Ноги Кольки от ледяной воды анестезировались, пятки не ощущали боли от острых камней. Спиной он чувствовал, как трясет отца лихоманка.

– В принципе я один могу в Москву сгонять, батя. Ты бы не дергался.

Сиплым голосом отец свистел на ухо сыну:

– С таким грузом тебе и не поддомкратить-то, если шина лопнет. Ничего. В кабине отогреюсь.

Сын ссадил всадника на крыльце, и пока отец переодевался, завел мотор у грузовика. Уютно, призывно горел огонек в просторной кабине с бахромой поверху окошек, с фотографиями голых девок на стенках.

Отец необычайно тяжко, устало забрался в кабину и уполз за спинки сидений под одеяло.

На крыльце в свете фонаря в финской дубленке внакид и в ночной рубашке до пят стояла мать Зоя и крестила грузовик. Задним ходом машина продавливала темноту, одолевая первые метры длинного пути.

Грузовик долго и печально загудел – прощались с плаксивой хозяйкой.

Она долго стояла на крыльце, крестилась, слушая удаляющийся рокот мотора.

Когда стало тихо, она впустила собаку в дом и заперлась.

…Кабина лязгала, дребезжал капот, брякала железная кружка в бардачке. Одуревший от рева мотора Колька рулил тупо, гнал под девяносто, будто дорога просматривалась до горизонта, хотя впереди стояла чернильная ночь. Только в зеркале заднего вида начинал дрожать голубой рассвет.

Он расслышал голос-хрип отца сзади и подумал: “Ого, прорезалось! Значит, все в порядке”.

Выключил приемник.

– Чего говоришь, батя? Громче давай!

И не дождавшись ответа, молодой водила опять врубил музыку, подумав: “Ну и хрен с тобой, батя. В принципе лег, так спи”.

Напомнили ему стон эти звуки из-за занавески, будто бредил отец с перепою – такое с ним случалось. “С устатку рванул лишку старик и сломался. А я хоть бы хны, – хвастливо подумал Колька. – Да. Вот так вот власть-то и забирается. Конечно, в принципе куда он денется. Еще с десяток годков поупирается, и ко мне в помощнички”.

Грузовик буравил тупым лбищем утренний туман, ливень, затем простой чистый воздух осени. Пролетали по бокам деревни. Степенно поворачивались тремя стенами церкви с голубыми куполами. Поля тяжко взмахивали бирюзовыми крыльями озимей. Большие города выставляли впереди себя свалки на объездных дорогах. Посты ГАИ встречали бетонными дотами времен чеченского террора. А на скоростной подмосковной дороге стали подбивать под колеса грузовика тушки раздавленных собак – от розовых, свежих, до сухих, выдубленных шинами.

Вторая ночь загустевала под высокой насыпью в тени иллюминирующей кольцевой дороги. Напоследок ознобило грузовик, и мотор остановился. Но еще долго что-то урчало и переливалось под капотом, как в брюхе старого рабочего коня.

– Батя, хорош дрыхнуть! Приехали!

Никто не отозвался.

– Я за водой, батя. Бревна сверху ополоснем, наведем продажную видуху.

Колька ведер десять выплеснул на кругляки из кювета. В золотом свете с дороги точеные в бока смотрелись как лакированные. Колька с подножки еще полюбовался на товар и нырнул в кабину за занавеску.

– Батя, я на биржу. Насчет цен разведать.

Он отвел ситцевую занавеску, и лицо отца лимонно-желтое с коричневым оскалом растворенного рта – кричаще-мертвое, притянуло его и парализовало жуткой новостью своей.

– Е!..

Рука отца, холодная и твердая, как деталь машины, была вцеплена в спинку. Лопаточки ногтей вонзились в кожу сиденья, тонкие черенки пальцев были остро переломлены. Видимо, перед концом он пытался дотянуться до Кольки, толкнуть, проститься.

– Бляха-муха, папка!..

Парень не слез, а стек на сиденье совершенно расслабленный, вялый. Рот его тоже растворился и глаза выпучились в крайнем изумлении – живая копия отца.

Тело Кольки звенело от бешеного тока крови, губы сохли, проступал на них меловой ободок и щетина на небритом лице как-то вдруг нехорошо загустевала.

Новогодний, праздничный московский свет с кольца понемногу разживил взгляд. Ноги вывалились из кабины, будто кукольные. Они не держали, и парень тяжко плюхнулся задом на подножку.

Потом он на коленях полез обратно в кабину. Челюсть у него все еще была отвисшей, но глаза уже напряженно сощурились. Он как бы вопил беззвучно, закрывая ладонью глаза отцу, и тщетно подбивал ему под деревянный подбородок ком одеяла. Словно толстую ветку согнул в плече руку отца и вдавил за бортик вдоль тела. Затем решительно кинул одеяло на покойника и выскочил из кабины.

Вскарабкался по насыпи и на дрожащих ногах пошагал по обочине вращающегося автомобильного обруча к лесной бирже на пересечении с Осташковским шоссе.

Прежде робкий, стеснительный среди беспощадных московских дельцов, привыкший отступать за спину отца, теперь он, сжатый сверхдавлением горя и страха, креп с каждым шагом.

Вот и биржа.

В грязи пустыря стоят десятки грузовиков с бревнами, прицепы, полные бруса, высятся штабеля досок под пленкой. Орут грузчики, пьют водку какие-то бродяги-поденщики. Шныряют агенты оптовиков.

От безысходности, от ужаса совершившегося в кабине он не почуял в повадках двух подвернувшихся биржевиков ничего подозрительного. Сторговались мигом. Мясистый парень в широком кожаном пальто, с мокрыми от дождя волосами кликнул еще одного такого же громилу, бритого наголо, и они пошли “смотреть товар”. Некоторое подозрение все-таки слегка смущало Кольку. Уж очень все легко получалось. Отец сутки здесь околачивался, прежде чем ударить по рукам. Но Колька пять лимонов сбавил с рыночной цены, чтобы поскорее свалить груз и везти отца хоронить, потому, наверно, покупатель и оказался столь скорым на смотрины. Так он думал.

В куртке из кожезаменителя, в стоптанных полуботинках, Колька казался мальчишкой между двух этих жующих и плюющих воротил. Вел их обратной дорогой теперь уже против вращения автомобильного круга – торопливо, вприбежку, как бывает от избытка сил взбегает молодняк по спускающемуся эскалатору.

По откосу через заросли чертополоха они пробрались к грузовику в глубокую тень насыпи.

И Кольку сразу начали бить. Гонгом отозвалась дверца машины от удара его головы. Ловким пинком его переломили. Он скорчился, от следующего пинка закатился под кузов. Встал там в грязи по-собачьи на четвереньках и взвыл, рыдая:

– За что?!

– Цену сбиваешь, сука, а еще спрашиваешь.

– Мне срочно надо, ребята, срочно! У меня такое дело!..

– Даем пятнадцать лимонов, и сваливай.

– В принципе это же полцены, мужики! Вы что?!

Гололобый присел, чиркнул зажигалкой под бензобаком.

– Сейчас вместе с машиной тебя зажарим.

– Да говорите же, где сгружать-то!

Он вылез из-под кузова в глине по колени и по локти. Лицо было перекошено огромным волдырем под глазом. Подбородок залит кровью, спекшейся в щетине коркой.

– Хотя бы на бензин-то дайте. На обратную дорогу, – канючил он.

– За кого держишь, мужик? Получишь, что сказано. А в следующий раз только к нам. Дернешься – кремируем.

Лишь борт отомкнул – полвоза сами ссыпались.

Пока Колька скатывал остатки, купцы сидели на каких-то бочках и курили. Закрыв борта, Колька опять поскорее забрался в кузов, будто бы надо было подмести там. Они подошли и подали ему пачку денег.

“Сейчас или они меня пришьют, – думал Колька. – Или я их из двух стволов”.

Он присел на корточки, прежде чем протянуть руку за расчетом, чтобы не выдернули из кузова.

– Не ссы, мужик, – сказали ему. – В следующий раз спросишь Витьку Бриллианта. Не обидим.

Наощупь вроде бы настоящие были деньги. Колька пролистнул пачку – и “куклы” не оказалось. “Ну, держитесь, гады!”

Он юркнул в кабину. Мотор, еще теплый завелся сразу. Колька отжал сцепление, воткнул первую скорость и вытащил из-под сиденья обрез. Взвел курки. Опустил стекло. И, стронув грузовик с места, долбанул двумя зарядами картечи по кустам – скорее не в обидчиков, а так, куда-то за кольцо, в большие огни, в этот гигантский немеркнущий сполох над городом. И выстрелы вышли какими-то нестрашными, вполне можно принять за два хлопка в глушителе…

Первый снег штукатурил ветровое стекло. Дворники отваливали белые колбасы.

– Ничего, батя, – шептал Колька, понемногу сращиваясь с рулем. – Ничего, прорвемся.

Он мчал по самой противной для него слишком светлой, ровной, слишком ухоженной подмосковной дороге. Что-то новогоднее детское, со слезой невозвратимости виделось ему в белой сыпи впереди. Желтые и красные огни встречных напоминали елочные шары. И чем дальше гнал Колька на север, чем хуже, трясучей становилась дорога, чем гуще забеливалось впереди, тем ему было лучше…

* * *

Пока я со слов Николая Брагина-старшего описывал эту историю, от него пришло письмо: “Привет с хутора! Не могли бы вы прислать мне вырезки из московских рекламных газет, особенно насчет пиломатериалов… До ледостава успел выдернуть из старицы тот плот. Станок барахлит, но работает. Теперь у меня в напарниках Витька Бушихин… Ездил в леспромхоз, договорился насчет леса у них. Содрали с меня пятьдесят процентов. Недельки через три буду в Москве – позвоню. Мать хочет вам ягод послать…”

«РЕФОРМАТОРЫ» В ДЕЙСТВИИ

СРЕДНЕКОЛЫМСК (Республика Якутия-Саха). В улусе в течение недели дважды повышалась цена на хлеб. Сначала буханка хлеба подорожала на 1500 руб., потом на 2600 руб. В итоге килограмм хлеба стал стоить 9100 руб.

ВОЛОГДА. Состоялся второй вологодский крестьянский сход, на котором присутствовали представители коллективных, крестьянских и фермерских хозяйств из 26 районов. В принятом на сходе заявлении говорится, что “в результате так называемых “реформ” запас прочности агропромышленного производства области исчерпан, деревня доведена до полного финансового краха”.

КАЛУГА. В области в настоящее время насчитывается 2 тыс. фермерских хозяйств с земельным наделом в среднем на одно хозяйство 22,7 гектара. В этих хозяйствах имеется 2979 голов крупного рогатого скота, 3956 свиней, 1844 овец и коз, почти 15 тыс. голов птицы. Фермеры производят лишь около 1 процента основных видов животноводческой продукции области.

БРЯНСК. В области объем валового регионального продукта с начала года составил 96,2 процента от уровня прошлого года. Производство потребительских товаров сократилось на 18,8 процента, в том числе пищевых продуктов – на 13,2 процента.

ВОРОНЕЖ. На территории Острогожского района области в результате ураганных ветров, ливневых дождей и града погибли посевы сельскохозяйственных культур почти на 3 тысячах гектаров. По предварительным данным, ущерб составил несколько десятков миллиардов рублей.

СМОЛЕНСК. Согласно данным опроса, проведенного информационно-аналитической группой “Электоральные технологии”, 12 процентов опрошенных жителей области считают, что за последнее время их жизнь улучшилась, 37 процентов не заметили в своей жизни никаких изменений, 28 процентов отметили ухудшение жизненных условий, а 23 процента считают свою жизнь невыносимой.

Сводку подготовила Л. АНДРЕЕВА