Текст книги "Газета Завтра 239 (78 1998)"

Автор книги: "Завтра" Газета

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Вс. Сурганов РАЗВЕДКА БОЕМ

Одними из первых на помощь Испанской республике в борьбе против фашистов пришли советские, русские люди по призыву Сталина. Пусть помнят об этом сегодняшние “антифашисты”, выискивающие “русский фашизм” в народе, спасшем мир от Франко, Муссолини и Гитлера…На снимке: бойцы интербригад на баррикадах ТоледоДай оглянуться – там мои могилы,Разведка боем, молодость моя.И. Эренбург, 1938“КАМНИ, РЫЖАЯ пустыня, нищие деревушки, отделенные одна от другой жестокими перевалами, редкие дороги, сбивающиеся на тропинки, ни леса, ни воды. Как могла эта страна в течение веков править четвертью мира, заполняя Европу и Америку то яростью своих конквистадоров, то унылым бредом своих изуверов? Большое безлюдное плоскогорье, ветер, одиночество…Да, конечно, в Валенсии золотятся знаменитые апельсины, в Аликанте вызревают финики, прекрасны ставшие поговоркой сады Арахуэнса и академичны достоуважаемые виноградники Хереса. Но все это только богатые предместья большого и нищего города…”Такой увидел, такой воспринял Испанию Илья Эренбург при первой с нею встрече. Ее итогом стала книга очерков – “Испания”, написанная в 1931-1932 годах. Это не было случайностью – в 1931 году 12 апреля в Испании, бывшей в ту пору Королевством, состоялись муниципальные выборы, которые вылились в антимонархический плебисцит. 14 апреля тогдашний испанский король Альфонс XIII отрекся от престола. 27 июня прошли выборы в Учредительные кортесы – так, еще по средневековой, идущей из XI века традиции, назывался в те годы испанский парламент. 9 декабря была принята конституция – Испания была торжественно провозглашена республикой.“Республика – это было здесь священным словом. Монархия – единственным злом, – писал в 1933 году Михаил Кольцов, как бы подхвативший эстафету у своего предшественника. – Миллионы крестьян, батраков, закабаленных, прикрученных к горячей земле путаными узлами стародавних, чуть ли не мавританских законов, дождались священного дня провозглашения республики, не получили и глотка свежего воздуха, ничего, кроме издевательского декрета, по которому им любезно разрешалось занять пустующие землю для себя – только при условии, что помещики согласятся их отдать… Каждая деревня, каждая помещичья экономия кишит революционными кружками, начинена классовой ненавистью, готовностью к борьбе, борьбой. Каждый день, как первые пузыри на поверхности закипающей воды, поднимаются снизу батрацкие бунты, вспышки, захваты имений, возникают странные союзы, организации, братства с доморощенными самодельными программами действий. И всем им не хватает единой твердой организующей силы”.В те дни, когда писались эти строки, коммунисты еще не успели стать авангардом. Больше того – они не смогли завоевать ни одного мандата в Учредительный парламент, хотя и принимали активное участие в предвыборной борьбе – созывали массовые собрания, выпускали предвыборную литературу, выставляли своих кандидатов. Им недостало опыта, тактической грамотности, умения работать с массами. Это умение пришло, было выстрадано и выковано на протяжении двух последующих лет. В январе 1936 года по инициативе компартии был создан Народный фронт.Но к этому времени сумели найти меж собой общий язык и взаимопонимание противостоящие реакционные силы…“Над Испанией очень легко царствовать. Любой выродок с плохонькой армией может захватить хоть завтра власть”, – писал Эренбург в 1933 году в той же книге очерков.Слова эти, к сожалению, оказались пророческими. В Испании начал стремительно вызревать фашистский мятеж. Его главные организаторы – Примо де Ривера младший и генерал Санхурхо – в марте 1936 года совершили поездку в Рим и Берлин, где был согласован вопрос о вооруженной поддержке мятежников. Центральной фигурой для мятежников стал генерал Франсиско Франко Баамонде – тогдашний командующий испанской армией в Африке. Его уличили в заговоре буквально на второй день после февральской победы Народного фронта и, в порядке наказания, назначили… генерал-губернатором на Канарских островах. Его сообщникам – адмиралам и офицерам, которых уволили из армии и флота, удалось тогда же сохранить полные оклады и, разумеется, свободу, так что они могли за казенный счет продолжать подготовку заговора.Генерал Франко был вызван в штаб мятежников с Канарских островов за неделю до начала мятежа. Ему любезно предоставили личный самолет герцога Виндзорского (бывшего короля Великобритании Эдуарда VIII), пилотируемый английским военным летчиком Сесилем Бибом. Всюду на пути своего следования Франко встречал поддержку британских консулов.Заговор почти до последней минуты сохранялся втайне, и лишь случайное обстоятельство помогло его раскрыть. В результате республиканские власти были захвачены практически врасплох.18 июля 1936 года радиостанция города Сеута (Испанское Марокко) передала в эфир: “Над всей Испанией безоблачное небо”. Это был условный сигнал.Фашисты были уверены в успехе – у них были к тому, как мы убедились, немалые основания. Однако их расчеты не оправдались. Часть армии и большая часть флота – прежде всего матросы – остались верны республике. Стихийно возникшие отряды рабочей милиции подавили мятеж в столице и в большинстве промышленных районов Испании.Положение франкистов стало критическим…В июле 1936 года, на вагнеровском фестивале в Батрейте, Рудольф Гесс устроил Гитлеру встречу с двумя немцами из Марокко. Один из них, Йоханнес Бернгардт, был личным другом Франко. Он привез с собой его письмо с настоятельной просьбой о помощи. Гитлер решил такую помощь оказать. Через два дня немецкие трехмоторные бомбардировщики – транспортные самолеты “Юнкерс-52” – начали переброску из Испанского Марокко тысяч марокканских солдат. К концу первой недели августа в Испании уже действовал передовой отряд германских экспедиционных сил.Численность немецкого военного персонала к осени 1936 года достигла примерно 10 тысяч человек. Он состоял в основном из “Легиона “Кондор”: три эскадрильи истребителей “Хейнкель-51”, четыре транспортно-бомбардировочные эскадрильи, оснащенные “Юнкерсами-53/3 М”, разведывательная эскадрилья самолетов “Хейнкель-70”, эскадрилья гидросамолетов, шесть батарей зенитных орудий, четыре роты связи и ремонтно-восстановительные части. Из Италии посылались целые соединения. К началу 1937 года на стороне мятежных сил действовало 100 тысяч итальянцев.Таким образом, монархо-фашистский мятеж против Испанской республики вскоре перерос в открытую итало-германскую интервенцию.НЕ РЕШАЯСЬ ПРИБЕГНУТЬ к открытым аналогичным действия, правящие круги США, Англии и Франции избрали другой путь удушения Испанской республики – путь блокады. Из тактических соображений правительство Англии хотело, чтобы инициатива в сложившейся ситуации исходила от Франции, премьер-министром которой в ту пору был правый социалист Леон Блюм. 1 августа 1936 года Блюм выступил с предложением проводить по отношению к гражданской войне в Испании политику “невмешательства”. Однако то была всего лишь ширма, под прикрытием которой было организовано самое широкое вмешательство в испанские события на стороне мятежных сил. Американцы пошли еще дальше. 7 августа американское правительство распространило на войну в Испании закон о “нейтралитете”. Этим шагом создавалась юридическая основа для признания мятежников равноправной суверенной воюющей стороной, что и было подтверждено последующими событиями. В феврале 1937 года Соединенные Штаты первыми открыли свое консульство в захваченной фашистами Малаге.Политика “невмешательства” не замедлила принести свои плоды. Если в первые дни мятежа перевес в военной технике, и особенно в авиации, был на стороне республиканцев, то к середине сентября соотношение это изменилось весьма ощутимо…“Они пришли сюда с разных концов света: из Италии, из Норвегии, из Канады, из Болгарии. Они не могут разговаривать друг с другом: поют вместе и смеются. Старики и подростки, каменщики и музыканты. В деревнях женщины со слезами на глазах обнимают чужестранцев.Когда-нибудь уцелевший герой напишет книгу о мужестве и братстве: это будет история интернациональных бригад. Я, Илья Эренбург, пишу эти строки наспех в грузовике. Рядом наборщик-парижанин набирает мою статью по-немецки. Ночь, звезды. Французы поужинали и на мисках вызванивают “Карманьолу”.В морозные ночи бойцы спят без одеял под звездами. Раненые на перевязочных пунктах сжимают зубы, чтобы не кричать. Умирая, люди подымают кулаки.Свои части они назвали именами героев и мучеников: “Домбровский, Гарибальди, Тельман, Либкнехт…”Идея создания в Испании интернациональных бригад из иностранных добровольцев принадлежала французскому коммунисту, одному из лидеров Коминтерна Морису Терезу. 22 сентября он приехал в Москву и предложил способ оказания военной помощи через посредство Коминтерна, который бы не затрагивал открыто советское правительство или советские войска.Миллионы трудящихся Советского Союза выразили свою солидарность с испанским народом на митингах и демонстрациях. По инициативе рабочих и служащих фабрики “Трехгорная мануфактура” по всей Советской стране развернулась массовая кампания по сбору средств в помощь Испанской республике. К концу октября 1936 года было собрано свыше 47 миллионов рублей, не считая 12 миллионов, переданных республиканскому правительству в августе. На эти средства в Испанию были отправлены десятки пароходов с продовольствием, медикаментами и различными предметами широкого потребления.Мощная поддержка, оказанная советским народом испанским республиканцам, явилась вдохновляющим примером. В 17 странах в течение двух лет было собрано для республиканцев 800 миллионов франков. В поддержку Испанской республики выступили Ромен Роллан, Генрих Манн, Джавахарлал Неру, Мартин Андерсен Нексе, Д. Притт, Поль Робсон, Роберт Оппенгеймер…“Я хату покинул,Пошел воевать,Чтоб землю в ГренадеКрестьянам отдать…”Вспоминая эти строки Светлова, пророчески написанные еще в двадцатых, мы как бы видим интербригадовцев и советских добровольцев, сражавшихся в Испании во второй половине тридцатых. Думается, что эта самая первая страница надвинувшегося всемирного побоища – пролог ко Второй мировой – была наивысшей в нравственном отношении. То был последний подобный взлет интернационального бескорыстия, жертвенности и воодушевления такого масштаба. Последующие годы привнесли в гигантский подвиг, совершенный поколением Победы, мощную струю патриотизма – качества столь же превосходного, но ощутимого уже несколько иначе.ПОСЫЛКА СОВЕТСКОГО оружия или войск для прямого участия в гражданской войне на другом конце Европы требовала особых раздумий. Сталину пришлось взвешивать три обстоятельства. С одной стороны, не допускать прямого участия России в войне и возрождения пугающего образа Советского Союза как экспортера революции. С другой же, очевидную невозможность удержаться от поддержки дела, которое сплотило прогрессивную общественность во всем мире. И конечно же, нельзя было допустить поражения республиканского правительства.В августе Сталин присоединился к остальным европейским державам, включая Германию и Италию, когда он поддержал “Соглашение о невмешательстве”. Но одновременно он официально установил дипломатические отношения с испанским республиканским правительством и направил большую советскую миссию в Мадрид. Антонов-Овсеенко, который командовал красногвардейцами во время штурма Зимнего дворца в 1917 году, занял пост генерального консула в Барселоне.В сентябре Сталин дал согласие на вхождение двух испанских коммунистов в новое правительство Ларго Кабальеро. Это были Хосе Диас и Долорес Ибаррури. В том же месяце в Испании появились различные советские и коминтерновские деятели. Сталин настаивал на том, чтобы коминтерновская поддержка республиканского правительства всегда оправдывалась непартийными и антифашистскими лозунгами. В декабре 1936 года он направил письмо испанскому премьеру Кабальеро, подписанное им самим, Молотовым и Ворошиловым, в котором он призывал республиканское правительство избегать социального радикализма, добиваться поддержки среднего класса и расширять социальную базу правительства “с тем, чтобы помешать врагам Испании представлять ее в качестве коммунистической республики”.Те же соображения принимались в расчет и в самом деликатном вопросе. Советское оружие не использовалось в Испании до тех пор, пока большая часть золотого запаса Испанской республики (около 500 миллионов долларов) не была вывезена в октябре 1936 года из порта Картахена в Одессу и не депонирована в Государственном банке СССР в качестве платы вперед. С осени 1938 года правительство СССР предоставило Испании кредит на сумму 85 миллионов долларов. “Продавая нам оружие, русское правительство придерживалось обычных норм международного права”, – подчеркивал министр иностранных дел республики Хуан Альварес дель Васто.16 октября 1936 года в Мадриде была получена телеграмма из Москвы:

“Центральному комитету Коммунистической партии Испании.Товарищу Хосе Диасу.

Трудящиеся Советского Союза выполняют лишь свой долг, оказывая посильную помощь революционным массам Испании. Они отдают себе отчет, что освобождение Испании от гнета фашистских реакционеров не есть частное дело испанцев, а – общее дело всего передового и прогрессивного человечества.Братский привет!И. Сталин”.Это были не только слова. В те же октябрьские дни в Испанию прибыл теплоход “Комсомол”, на котором находились тридцать советских инструкторов-танкистов с полусотней танков. В конце октября в Картахену прибыл “Курск”, доставивший истребители, бомбы и бензин…4 ноября состоялся боевой дебют истребителей, сразу же прозванных испанцами “чатос” – “курносые”. Это были “И-15”. Они атаковали в небе над Мадридом итальянский самолет-разведчик. Правда, он успел ускользнуть, воспользовавшись появлением двух итальянских истребителей “Фиат-32”. Но зато оба “Фиата”, охваченные огнем, полетели вниз.Фашисты начали наступать на слабо укрепленные позиции республиканцев, прорвали их в ряде пунктов и подошли к первой полосе обороны Мадрида. В первые дни ноября, обладая огромным превосходством в боевой технике, они вынудили республиканцев отступить к окраинам столицы. Правительство Кабальеро, окончательно потеряв веру в возможность успешной защиты города, покинуло его. За ним поспешили министерство обороны и штаб фронта, возложив обязанности по руководству обороной Мадрида на комитет обороны. Комитету были даны полномочия в случае необходимости сдать Мадрид врагу.Именно в эти дни в Мадриде родился лозунг: “Они не пройдут!” Именно тогда впервые вступили в бой с фашистами солдаты интернациональных бригад, вынеслись в небо верткие “чатос”, атаковали фашистов советские танки. Правда, их было в эти дни еще очень мало: Кольцов пишет о танковом взводе, о шестерке танков, которые перебрасывали с места на место, посылая каждый раз туда, где трещали и рвались республиканские линии.“Встреча всюду была трогательно-радостная, пехотинцы бросали вверх шапки, аплодировали, обнимались, даже садились на танки, когда они шли вперед, в атаку. Танкисты с утра были оживлены, потом устали, стали молчаливы. Который день без отдыха, по четыре часа сна! Они все-таки выходили еще и еще, десятки раз на холмы, стреляли безостановочно, разгоняли скопления пехоты противника. Накалялись стволы пушек, механизмы пулеметов. Не было воды для питья. Огонь противника их огорчал мало. Пули барабанили, как крупный дождь по железной крыше. Опасно было только прямое попадание крупнокалиберных снарядов. И все-таки танки шли, прорываясь вперед сквозь артиллерийскую завесу, они шли на орудия и заставляли их умолкать”.СЕГОДНЯШНИЕ ИСТОРИКИ – и наши, и зарубежные – единогласно утверждают, что помощь Испанкой республике, оказанная Советским Союзом, хотя и оказалась значительно меньше той, которую получал генерал Франко от западных стран, однако же сыграла осенью 1936 года решающую роль. Русские советники и интербригады привнесли порядок и дисциплину в ряды республиканской армии. Столь же решающей была и материальная поддержка: 648 самолетов, 347 танков, 60 броневиков, 1186 орудий, 20486 пулеметов, около пятисот тысяч винтовок. Три тысячи советских добровольцев прибыли в Испанию в те годы: военные советники, летчики, танкисты, моряки. Двести из них погибли. Пятьдесят были удостоены звания Героя Советского Союза.

Николай Кузин “СПЛОШНОЕ СЕРДЦЕ”

1 Посмертная характеристика как “лучшего и талантливейшего”, которую дал Маяковскому Сталин, с одной стороны, вознесла поэта над всеми другими, исключая даже минимальные оттенки критического характера в его адрес, но, с другой стороны, – уже в наше время – дала возможность безапелляционно зачислять его… в число придворных виршеплетов-агитпроповцев. Однако, если снять с него вериги “державной” характеристики эпохи минувшей и наветы современных “реформаторов” от литературы, то можно непредвзято узреть в нем поистине “сплошное сердце”, то есть необыкновенно отзывчивого, может быть, самого ранимого и нежного (после Есенина) словотворца, каких знавала русская поэзия в ХХ веке. И самого, пожалуй, цельного, хотя про его “раздвоенность” толковали все, кому только было не лень. (А как же – ведь сам поэт признавался, что “смирял себя, становясь на горло собственной песни”.)Однако не будем забывать и такую его “исповедь” из стихотворения “Верлен и Сезан”:Поймите ж -лицо у меня одно -одно лицо,а не флюгер.2 Гениальность Владимир Маяковского признана всем миром.Но странное дело: признают за Маяковским гениальную мощь человеческой энергии, его гений “низвергателя”, “разрушителя” традиционности, и совсем редко поминают его созидательное деяние на литературном поприще. Справедливы ли столь странные утверждения?И да, и нет.Из огромного вороха работ, посвященных Маяковскому за последние десятки лет, пожалуй, 90 процентов попросту извращают творчество великого поэта.Лучше всех о Маяковском сказали, на мой взгляд, его современники, тоже великие поэты.“…Своими быстрыми ногами Маяковский ушагал далеко за нашу современность и где-то за каким-то поворотом долго еще будет нас ждать”, – заявила Марина Цветаева вскоре после смерти Маяковского. Она же определила его как “первого в мире поэта масс”.“Я его боготворил. Я олицетворял в нем свой духовный горизонт”, – говорил о раннем Маяковском Борис Пастернак в “Охранной грамоте”, где, между прочим, абсолютно несправедливо назвал все творчество поэта после Октября 1917 года бездарным.Скупо, но очень весомо и емко отозвался в 20-е годы о Маяковском его всегдашний супротивник на поэтической ниве Сергей Есенин: “Что ни говори, а Маяковского не выкинешь. Ляжет в литературе бревном – и многие о него споткнутся”. В есенинском замечании, кажется, и следует определять точку отсчета в суждениях о Маяковском.3 В автобиографии “Я сам”, написанной в 1922 году, Маяковский вспоминал свое детство в Грузии, писал: “Над лесами горы. Подрос. Бегал на самую высокую. Снижаются горы к Северу. На севере разрыв. Мечталось – это Россия. Тянуло туда невероятнейше.” Примечательнейшее признание русского человека, у которого “стихи и революция как-то объединились в голове”, признание, проливающее свет на кровную связь поэта с землею его предков, позывные которых он впитал с материнским молоком. С той самой землею, про которую он скажет проникновенные слова в поэме “Хорошо!”:Можно забыть, где и когда пузы растил и зобы,но землю,с которойвдвоем голодал, -нельзяникогдазабыть!Нам со школьной скамьи внушали, что Маяковский – бунтарь и… оптимист. Но элементарный здравый смысл вопиет против такой примитивной характеристики поэта хотя бы потому, что бунтарство, мятежность являют собой следствие постоянной неудовлетворенности, мало что имеющей общего с неунывной жизнерадостностью. “Я одинок, как последний глаз у идущего к слепым человека” – разве может так сказать записной оптимист?4 Да, Маяковский, конечно же, был жизнелюб, зачастую даже несколько бравировал своим показным оптимизмом “(Лет до ста расти нам без старости”), но ранимая душа его всегда пребывала в состоянии тревожных предчувствий и прозрений, далеких от прагматического бодрячества:Я в плену.Нет мне выкупа!Оковала земля окаянная.Я бы всех в любви своей выкупал,да в дома обнесен океан ее!В поэме “Люблю” Маяковский определил свое мирочувствование как “сплошное сердце”. И это не было гиперболой, хотя таким тропом поэт очень часто пользовался в своей стихотворной практике. “Сплошным сердцем” был, по сути, сам Маяковский как человек и художник на всех отрезках своего творческого поведения, исключая разве что моменты писаний “о пробках Моссельпрома” и в прочих агитках.Страстное желание поделиться с другими всем, “чем владеет моя душа”, присуще Маяковскому раннему – задорному, задиристому бунтарю-индивидуалисту (“Послушайте!”, “Облако в штанах”, “Человек”), и Маяковскому зрелому, умудренному, прошедшему путь от восторженного прославления революции (“150 000 000”, “Владимир Ильич Ленин”, “Хорошо!”) к определенному разочарованию в ее идеалах (пьесы “Баня”, ”Клоп”), но все равно ощущающему себя “советским… заводом, вырабатывающим счастье”.Нынче много пускают стрел в Маяковского, ставя ему в вину, прежде всего, “спевку” с большевистским режимом. Но не будем забывать опять же, что оды большевикам слагали и те, кто возведен теперь на поэтический Олимп как мученики коммунистической тирании (Пастернак, Мандельштам и даже Ахматова).5 Может быть драма Маяковского заключалась в том, что он всей душой поверил в идеалы утопии и нередко действительно “смирял себя, становясь на горло собственной песне”. Но это не было продиктовано конъюнктурными соображениями, это было чистым порывом “сплошного сердца”, еще в юности вопрошавшего:Послушайте!Ведь, если звезды зажигают – значит – это кому-нибудь нужно?..Значит – это необходимо,чтобы каждый вечернад крышамизагоралась хоть одна звезда?!Он искренне верил, что Октябрьская революция и есть “зажигательница” звезд, столь необходимых людям, и за это славил ее, “рёволицую”.Зажженные звезды нужны, чтобы выбраться из мрака ночной тьмы, и тут у поэта не было никаких сомнений, что революция – правое дело. Ну а во всех других случаях, когда ясно, когда дорога освещена, скажем, солнцем, – нужны ли еще подобные светоносцы? – Нужны! – утверждает поэт, но – уже вовсе не из племени революционных “зажигальщиков”, а из когорты иных путеводителей, имя которым – поэты, могущие “светить всегда, светить везде, до дней последних донца (“Необычайное приключение…”).“Необычайное приключение…” – это программное для Маяковского стихотворение, одно из самых светоносных в русской поэзии – напрочь опровергает бытующее мнение о якобы упрощенном отношении Маяковского к предназначению поэта: откликаться на злобу дня, исполнять некий социальный заказ. Нет, в декларируемом призыве “светить всегда” слышится открытая перекличка и с пушкинским пророком, получившим божественный наказ “глаголом жечь сердца людей”, и с лермонтовским поэтом, чей голос “звучал, как колокол на башне вечевой во дни торжеств и бед народных”.6 Сознавая себя в мире бойцом, Маяковский и здесь стремился слиться с теми, в ком видел провозвестников человеческого счастья (“Я всю свою звонкую силу поэта тебе отдаю, атакующий класс”). Опять заблуждение? Возможно. Хотя, как говаривал мудрейший Федор Тютчев: “Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется…”Маяковского упрекают (возможно, и не без оснований) в космополитизме. Да, увлеченный опять же коммунистической идеей интернационального братства, он искренне полагал, что в будущем люди предпочтут “без Россий, без Латвий жить единым человечьим общежитьем”. Однако в стихотворении “Прощанье” (из заграничного цикла) читаем:Подступайк глазам,разлуки жижа,сердце мнесентиментальностью расквась!Я хотел быжитьи умереть в Париже,если б не былотакой земли -Москва.Или:Землю, где воздух,как сладкий морс,бросишьи мчишь колеся, -но землю,с которою вместе мерз,вовек разлюбить нельзя.7 Вместе со своей землей и своим народом поэт попал в водоворот событий, расколовших общество на два непримиримых лагеря, и оказался в стане с теми, кто вышел “строить и месть в сплошной лихорадке буден”. Подчеркну это еще раз – вместе со своим народом. Так будем же поосторожнее с порицаниями в адрес могучего человека, отдавшего все порывы “сплошного сердца” своему времени и своей эпохе:Мы будем работать,все стерпя,чтоб жизнь,колеса дней торопя,бежала в железном маршев наших вагонах,по нашим степям,в города промерзшие наши.Позывные этих сердечных порывов слышны и нам, увы, утратившим, к сожалению, ощущение слитности “моего” и “нашего”, но тут уж никакой вины поэта нет. Он был и остается и ныне огромным одиноким утесом, возвышающимся “над бандой поэтических рвачей и выжиг”. Потому что знал силу настоящих слов.Я знаю силу слов, я знаю слов набат.Они не те, которым рукоплещат ложи.От слов таких срываются гробаШагать четверкою своих дубовых ножек.Бывает, выбросят, не напечатав, не издав,но слово мчится, подтянув подпруги,звенит века, и подползают поездализать поэзии мозолистые руки…

Александр Белай СИРОТА ( рассказ )

ОКАЗЫВАЕТСЯ, до сих пор существовали “санатории-профилактории”, “дома отдыха”, “здравницы” всяческих “химиков”, “тракторостроителей”, “работников связи” и т. п. Я входил в одно из подобных заведений с “путевкой” в кармане, намереваясь, видимо, в последний раз “поправить здоровье” по-старинному, среди “трудящихся” (здесь все уже было взято в кавычки, видело свой конец – лишь бесчувственный железобетон да ветхие скворешни деловито изготовились пережить меня).Была ранняя осень, преувеличенно погожая, с пластами тайного холодка в воздухе. Остывший ярко-синий пруд празднично рябил, волнуя сердце, как целый океан. Тяжко стлался по дорожкам косой солнечный свет. Взапуски с соснами высились корпуса. Обыскавшись себя в страшенном просторе, прикладывался то и дело к своей экстатической дроби неосязаемый дятел. Белки выскакивали под самый нос и застывали, глядя-бредя. Чистота, покой, следы метлы повсюду, вся еще в целости “наглядная агитация”, беседки для “тихих игр”, указатели на каждом углу – без них я искал бы свой “корпус” неизвестно сколько.Внутри, в “холлах”, я видел сакраментальные мраморы и брекчии, мозаичные панно, сюжеты и персонажи которых уже диковато было узнавать, вникая в изображенные на полном серьезе ветхозаветные страсти. Меня, вошедшего гоголем, встретила дежурная – молодая, рослая, в короткой форменной юбочке и жакетке. Форма шла ей наверняка больше, чем что-либо другое; я всегда любил этот тип девушек. Навстречу попадались ее товарки, точно такие же, даже ноги гнулись у всех одинаково. Номер выглядел до боли знакомо: типовые встроенные шкафы, кое-как наляпанный кафель в ванной, огромный “отечественный” телевизор, стопка проштампованного белья на кровати. Устраивая меня, хозяйка наклонялась так низко, что вылезала необъятная мощь обтянутых колготками бедер, и улыбалась то через левое, то через правое плечо. Томно, благостно я думал, что успею напоследок погостить в прошлом и выскочить прежде, чем оно сомкнется окончательно и бесповоротно. И уже хотел есть – не просто есть, а именно “питаться” в санаторской столовой, запахи которой, тоже до боли знакомые, вдыхал, идя сюда: какой-нибудь борщ или рассольник с клочком сметаны, биточки или бифштекс с “гарниром” и с лаковой шапкой подливы набекрень, “компот из сухофруктов” – мне живо представлялись суета и гомон гигантской кормежки. Хозяйка все улыбалась, да и я был не прочь, но сейчас прежде всего выспросил, где столовая, и бросился доставать из чемодана “домашнее”. Она вышла, запечатлевшись между дверным косяком в позе модели на подиуме. Приветливо полыхнули округлившиеся румянцы, сверкнуло атласно бедро.Я шел по аллее дивно высоких гривастых берез. Листва, поджатая к самым вершинам, отрясалась и горела в небе золотом, сыпала червонцы. На “досках объявлений” (словцо “информация” еще не вползло сюда) висели намалеванные местным “художником” афиши: “худ. фильм” в “клубе-столовой”. Да, разумеется, не просто столовая, а столовая-клуб… Я прибавил шагу и обогнал какого-то “отдыхающего” с собакой на поводке. Парочка тонула и плавилась в солнечном разливанном море, почти без остатка тратилась на собственные тени, карикатурно длинные, самодвижущиеся. Оставив за спиной, я не спешил выбросить их из сердца вон. Здесь все могло быть: мужик этот мог вскоре объявиться соседом, собутыльником, задушевнейшим собеседником и даже другом на целых две недели…ПОДХОДЯ К СТОЛОВОЙ, я еще издали различал внутри ряды колонн, угадывал гулкие шашечные пространства; от стоящего там гама здание, казалось, ходило ходуном. Я взбежал на крыльцо, толкнул стеклянную дверь и с ходу увяз с этом гаме, действительно ураганном: по всему залу, по всем проходам, сколько хватало глаз, дрались старухи.Тьма-тьмущая старух. Шторы были раздвинуты, свет в изобилии лился на побоище, которое мне, голодному, разохотившемуся, представлялось как бы прозрачным, потому что продолжали настойчиво лезть в глаза и накрытые “порционно” столы: да, борщ, да, биточки, да, милый компот наполовину с гущей, заткнутые бумагой перечницы и нечистая крупная соль в открытых плошках… Старухи душили друг друга, возили мордасами по стенам и подоконникам, колотили головами о колонны, таскали за седые патлы, грызлись, сцепившись на полу, лезли дрожащими от натуги лапами, чтобы выцарапать глаз, разодрать пасть; в ход шли ножи и вилки со столов; яростный вой и чудовищные озверелые проклятья полнили зал и кипящими водами смыкались поверху. То был не сон, но глядел я, как во сне. Старухи бились всерьез – не на жизнь, а на смерть, одержимые стремлением затерзать, стереть с лица земли, проклясть так, чтобы отправить вражью душу прямиком в ад, однако каждый удар или захват, каждое проклятье, поражаемое старческой немощью, сходило, считай, на нет, вызывая вопленные пароксизмы досады: именно как во сне, когда бьешь наверняка – а нет удара, когда бежишь со всех ног – а нет бега. Из окошка “раздаточной”, из жарких глубин цеха, от тележек глядели тот же сон повара и официантки. Они не предпринимали ничего. Да и что предпримешь против стаи взбесившихся птиц, как вмешаешься, не зная птичьего языка? Увы, мне этот язык давно уже был внятен. Страшно, тошно делалось, когда приходилось то тут, то там, в самых неожиданных местах и при самых неожиданных обстоятельствах, так вот оказываться в стае и, хочешь не хочешь, толмачить самому себе, будто перегрызая угодившую в капкан лапу. Писк, грай, клекот, заполошное фехтование крыльев, пух, перья, брызги помета во все стороны: “Ну что, падаль, хорошо вам?” – “А вам, суки драные?” – “Погодите, вонючки, Бог найдет на вас управу!” – “Ага, если кто потеряет!” – “Вон как уже изуродовал вас, твари!” – “Сами вы… деревянные!” – и т. д. и т. п. – это ведь была, как говорится, эмпирика, голая данность. Старухи сражались за правду и звали победу, безмерно одинокие среди слепого и глухого потомства, не просто не знающего, но даже и не любопытствующего, что открывается в конце пути: мужики, бабы, детишки сидели и жрали, всецело отсутствовали, только качали головами и стучали пальцем по лбу. Впрочем, старухи в исступлении взаимогубительства и не хотели никого, избегали малейшей причастности; они даже, как могли, огораживались от “молодежи”, выставляя заградительные дымы и морочащие маскировочные огни, неся сбивающую с толку околесицу, прикидываясь стаей птиц, – только бы не глянуть и не проклясть ненароком бедное пасущееся стадо… да, за всю историю человечество лишь считанные разы отважилось вступиться в подобные разборки, чтобы торжественно бракосочетать “мочь” сопливой юности со “знать” суровых Матерей!Я БЫЛ В ОТЧАЯНИИ, не видя здесь матушки: она умерла молодой, и поди-ка угадай, какой участок фронта она сейчас держала бы, какие призывы выкликала – о, я услышал бы и понял, мне достало бы сердечной верности ринуться на зов. Я стоял неприкаянный, голодный, плачущий душой… Человечество, между тем, в очередной раз поостереглось, затаилось, пережидая бурю, продолжая упоенно уродоваться своей цветущей сложностью, услаждаться нулевой степенью письма своих прохиндеев-пророков. Доблестные, с дрожью старческой скрупулезности, уже раскладывали ножи и вилки по местам, кто где взял, и уходили невидимой в солнечных лучах лестницей на второй этаж – глядеть “худ. фильм”. Я отыскал свой стол, пригорюнился за ним. Официантка, прелестная рабыня столовского конвейера, налила в тарелку борща и немного погодя, словно сжалившись надо мною, сиротой, капнула туда сметанки.