Текст книги "Газета Завтра 245 (84 1998)"

Автор книги: "Завтра" Газета

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

Абрам Нелюбин долго жил приятными воспоминаниями о своем сыне, начальнике, командире Красной Армии, который защищает великую Родину от иноземных захватчиков. Он был горд и счастлив, что у него с бабой, память о которой нет-нет, да покалывала его изработанное сердце, вырос такой сын, один на всю деревню: умный, смелый, красивый и добрый.

Но со временем он что-то затосковал. Прибежит, бывало, к нам в лаптях с работы. Кто у нас в сапогах работает? В такой-то грязи истаскаешь за сезон. Прибежит и оправдывается:

– Не судите в лаптях, сапоги в санях.

Посидит, посмотрит, как мы за столом сидим в восьмером. Никогда за стол не сядет, только скажет печально:

– Вишь, вас сколько!

Мама услышит тоску в его голосе:

– Ой, Абрам, много у нас ног под столом, а в года войдут – все разберут.

Абрам сразу-то и не поймет, мама разъяснит:

– Ну что, ты думаешь они: Иван, Василий, Ефимка, Санька и Лида, разве дома-то еще долго застрянут. Как твой Тимофей, ищи-свищи его.

– А я ведь в лаптях-то почему? – вдруг спросит Абрам и тут же объяснит: – Вдруг Тимофей приедет, а у меня на ноги надеть нечего?!

Другой раз зайдет Абрам печальный. Только и скажет:

– А вот от Тимофея-то нет ничего. А я все хуже и хуже. Настанет день, приедет, а я и с лавки не встану. Вот горе-то.

Отец и мама, конечно, успокаивать и уговаривать его станут. Но их слова не действуют. Как пришел, так и уйдет печальный, тоскливый и одинокий.

Иной раз придет тихо, только поздоровается, посидит молча, чтобы никому не мешать, и уйдет, не попрощавшись.

– Что, Абрам приходил? – спросит из-за печки мама.

– Да.

– Ну и что?

– А покашлял да и ушел, – ответит ей кто-нибудь из нас.

– Ой, горе-горе, – только и скажет мама.

И мне почему-то в это время становится больше маму жалко, чем Абрама.

ЕГОР ЖИТОВ КАК-ТО принес в столовую потрет Буденного, тот самый, что вытащил Тимофей Нелюбин из пожара. Егор вставил его в раму и под стекло. Приколотил к стене. И в столовой сразу стало светлей и веселей. Буденный, где бы ты ни сел за общий стол, обязательно смотрел на тебя. Было удивительно, что человек сразу на всех смотрит, ни с кого не сводит своего строгого взгляда. А усы, знаменитые усы, покорили нас своей мужественностью и красотой. Вот человек так человек, за такого и в огонь не страшно лезть.

К иконам в детстве я был равнодушен. Может, потому, что они давно уже подвергались у нас в коммуне гонению и насмешкам, как что-то отсталое, вредное, даже враждебное нам. Ну что, висят старые, потемневшие, изогнутые временем и небрежением старые доски. На них изображены Бог и святые, не похожие на обычных людей и вызывающие страх. Их запретили держать в наших домах, беспощадно сжигали и выбрасывали.

Так что портрет Буденного стал для нас и иконой, и первой картиной, доставлявшей нам наслаждение и заставлявшей думать о нашем прекрасном будущем.

На Абрама потрет произвел потрясающее впечатление.

– Смотри-ка, – воскликнул он, – как живой!

И хотя все знали историю с портретом на пожаре пимокатни, он несколько дней объяснял, думая, а вдруг кто-нибудь не знает:

– Мой сын, Тимофей, его из огня вынес. Вот что значит командир Красной Армии. Буденный-то ведь его начальник. Маршал! Как он мог его потрет в огне оставить?! Так ведь в огонь полез. В окно прямо в пламя заскочил. Портрет-то на стене висел, дак он снял его аккуратненько так, да и скатал в трубочку и вынес. А потом самого-то водой отливали, да неделю, поди, в Большом Перелазе выхаживали. Говорят, все фельдшера собирались вокруг.

Другой раз еще некоторые подробности прибавлял, описывая подвиг сына:

– Я глянул, так сердце остановилось. Тимофей-то, как стрела из лука, в самое пекло влетел. А мы около избы-то бегаем, не знаем, что делать. Обезумели совсем. В лапти звоним, без дела мечемся, как собаки у огня.

Время шло, а от Тимофея Абраму ни письма, ни вести какой. Абрам присутствия духа не терял.

– А чо? Он и до этого не писал. Больно далеко служит-то. А теперь у него такое хозяйство. Говорит, только лошадей одних больше, чем во всем нашем районе. Когда ему письма-то писать? Вишь, даже жениться еще не успел. Все некогда. Понебрег этим делом-то, видно.

Все смеялись над Абрамом. Что с него взять?

Заметили, что Абрам и пить перестал, в еде воздерживался.

– Я сейчас, как коза, малоедством довольствуюсь, – говорил он. – Раньше-то как выпьешь, так насытиться не можешь, а сейчас не только пить, но и есть не хочу.

Видимо, было у старика предчувствие.

Как-то вбегаю в столовую, а Абрам стоит перед портретом Буденного и поклоны ему отбивает, и молитву какую-то шепчет… Я рассказал маме о том, как Абрам молился Буденному, будто Богу.

– А кому молиться-то? Этот Егор Житов, безбожник окаянный, все иконы из домов повыбрасывал и в печке сжег. Не один день в кухне печь растапливали. Вот Абрам-то и молится портрету, может, через него дойдет просьба-то до Бога. Что делать-то?

Потом обняла меня, погладила по голове и сказала грустно:

– Эх, Ефимушко! Кто в беде Бога не маливал?

– А какая беда-то у него?

Но она не ответила.

ПОСЛЕ ЭТОГО РАЗГОВОРА я стал расспрашивать, какая беда случилась с Абрамом. Отец ничего не сказал, Иван и Василий сами не знали.

Егор Житов выделял меня из других ребят. Как-то встретились с ним на улице, я из школы бежал, встревоженный и напуганный. На комсомольском собрании выступал секретарь райкома, специально к нам приехал. Говорил о шпионах и вредителях, о врагах народа, которые скрываются везде, даже в нашей деревне.

Встретив Егора Житова, я прямо с места в карьер, едва поздоровавшись, спросил его:

– Егор Селиверстович, а есть у нас в коммуне враги народа?

Тот рассмеялся весело, а я обрадовался. Он заметил это и тихо сказал:

– Только тебе скажу: никому ни слова. Понял? У нас-то вроде нет, да и, пожалуй, не требуют, чтобы мы их искали, но вокруг, где-то недалеко, если копнуть получше, найдешь. Вот, например, в МТС, на льнозаводе. Там могут быть.

Абрама вызвали в милицию. О чем говорили, он никому не рассказывал. Только с того дня пить начал. Теперь Абрам с каждым встречным говорил только о Тимофее.

– Думал ведь, что дураком будет. Однажды, еще не ходил, залез на лавку, да в пол головой. Так будто мертвый три дня лежал. А какой вырос?!

В другой раз вспоминал:

– А какой приветливый да ласковый был. Муху не обидит. А теперь, выходит, враг народа? Да что они все там – с ума сошли, что ли? Белены объелись?

Его пытались образумить, убедить, что Сталин разберется и все на свое место поставит. Но Абрам на эти слова плевался, матюгался, а в столовой подходил к портрету Буденного и обращался к нему уже не с молитвой, а с упреками:

– А ты-то куда смотришь? Вишь, взгляд-то какой, значит, все понимаешь? Вишь, усы-то какие распустил. Видно, не боишься никого. Вишь, орденов-то сколько? Значит, никто тебя не тронет. Так что ж ты за своих-то не заступишься? Он тебя из огня вытащил, а ты пошто на гибель-то его отдал?

Потом уже другие разговоры повел:

– И зачем он, Тимофей-то мой, в эту Красную Армию пошел? Ездил бы в коммуне на лошади, мешки возил да землю пахал, да сено косил. И ни один враг до него не добрался бы.

А под конец уже об ином сокрушался:

– Видно, и у него власти-то не хватило.

Это он Буденного не мог забыть.

Утром пришли мы как-то в столовую. Видим, портрета нет. Егор Житов рассвирепел:

– Ну-ко, сбегайте за Абрамом. Не наделал ли что-нибудь?!

Мы неохотно поплелись за Абрамом. Только вошел в коридор, как почувствовал: откуда-то зверски дует. Стукнули в дверь, потом схватились за ручку, прихваченная морозом дверь со скрежетом открылась. Тихо втолкнулись в комнату. В разбитое окно хлынул пронизывающий холодный ветер. Посмотрели кругом – и ошеломленные ужасом и страхом остановились. Абрам лежал у кровати синий, багровый и окоченевший. Учитель Николай Васильевич Мохов взял руку Абрама, подержал и тихонько опустил на место со вздохом:

– Все! Нет Абрама! Умер Абрам!

Потрет командарма Буденного так и не нашли.

Вот тебе и никто пути пройденного у нас не отберет!

Александр Васильев ПОРА ПРИОБРЕТЕНИЯ ПОТЕРЬ

ДВА БРАТА

Посреди глухого леса, на ночной дороге,

у колодца, где осока, словно сталь, остра,

повстречались двое,

сели молча, как в остроге,

у случайного как будто, странного костра.

– Вы же братья, -

шелестело в голубой осоке.

Или это черный ветер воет без конца?

Не поверили, смолчали

на призыв высокий,

не услышали молитвы старого отца.

Чрез костер перешагнули,

словно через тело,

и, не узнаны друг другом, уходили в тьму.

– Где же брат твой? -

им вдогонку тихо шелестело.

Отвечали: “Я не сторож брату моему…”

* * *

Пора приобретения потерь.

Не знаем, что пожнем, а что – посеем.

И что же нам? Бродить в песках теперь

по сорок лет за каждым Моисеем?

Утешься в простоте и не казнись,

что не расслышал

стук глаголов тайных,

пока поэты постигают смысл

синонимов “кумиры” и “болваны”.

* * *

Не жду тернового венца,

не требую за око – око…

Но книгу древнего пророка

листаю тщетно без конца.

Вписать в пророчество пять строф!

И, может быть, еще придется

пить из отравленных колодцев

и греться у чумных костров.

ТАТЬ

От рождения мне

было много дано:

и душа, и богатство, и слава.

Но на вольном пиру подмешали в вино

из ручьев из железных отравы.

Я на бисер свои жемчуга разменял,

табуны – подарил конокраду,

я любимых – терял,

я друзей – изгонял,

я с убийцей ребенка – пил брагу.

А когда все земные долги оплачу,

я молитву прочту неумело.

И взойду на помост, и скажу палачу:

“Делай, Брат, свое страшное дело”.

* * *

О, Русь! В смятении народов

твоих – кровавый самосуд.

Темны – слова твоих юродов

и – серебро твоих Иуд.

Темны – моря твои и слезы,

земля безвидна, берег пуст.

Светлы – плакучие березы

и – водка на сорокоуст.

* * *

Потемнели дома. Но какие

прошумели над ними дожди,

если в землю ушли этажи

и свело вниз ступени крутые.

Во дворе зеленеет крапива -

ядовитая медная ярь,

и не выйдет хозяин, как встарь,

не залает собака лениво.

Возле церкви, где фильмы немые

нам крутили, – вповалку кресты,

а могилы – наверно, пусты…

Прошумели дожди. Но какие…

* * *

На этом празднике лукавом

сегодня я незваный гость.

Здесь верещат о деле правом,

под серебро подставив горсть.

Не верю сердцем прокаженным,

но прячу осторожно взгляд.

Воскликну: “Горе побежденным!” -

и вместе с ними выпью яд.

* * *

За двойными рамами греюсь.

Благо – солнечная сторона.

Не живу. Но дышу, надеюсь.

Бабье лето. Бабья страна.

Но уходит сентябрь, смеется,

рассыпая зеленую медь.

Между рамами бабочка бьется,

все пытается улететь.

* * *

Бросить все! Забыть. Отречься.

Потерять – покоя ради -

что любил, что ненавидел

и чему потерян счет.

И не знать, что дом мой – крепость,

но давно в глухой осаде.

И не знать, какого цвета

пламя, что меня сожжет.

А потом уйти в пустыню,

молча думать о великом

и заплакать над могильной

белой мраморной доской.

И последнюю молитву

осквернить не кровью – криком.

И воскликнуть: “Я свободен!”

И услышать: “Ты изгой…”

* * *

Притихший порт. Последний караван

уходит, подгоняемый метелью.

Вдруг промелькнет неуловимой тенью

какой-то ненаписанный роман:

“Наш порт. Утихомиренный Бедлам.

И люди, потерявшие друг друга.

Корабль России к темным берегам

уходит по дуге большого круга…”

* * *

Живем, не зная, что живем в раю.

По волчьему билету. Без прописки.

Мы в очереди все. Мы все в строю.

И где-то с краю оглашают списки.

Не рвись душа! Бессмертия там нет.

А если есть – бессмертие страданий.

Всем ересям последней сотни лет

я отдел дань. И больше я не данник.

Но снова делаю два шага я вперед,

когда уже нельзя – посередине…

А Страшный Суд – я знаю! – он идет,

и все мы на скамье средь подсудимых.

* * *

Не слышать радио, не видеть

газет, не помнить и – не быть…

Мы так боялись ненавидеть,

что все боимся – полюбить.

Но кровь течет, как та водица,

пропал во тьме пожаров Спас.

А Русь – конечно, возродится,

вот только жаль, что – после нас.

П. В. Флоренский СВОБОДА ОТ СОВЕСТИ

С восьмидесятых годов нашего века Россию затопило миссионерство, базирующееся на мелковатых идейках, но очень больших деньгах: радио и телевидение оказались закупленными проповедниками нео– и псевдохристианских толков, а в дворцы культуры просвещаемых зазывали бесплатными библиями и сувенирами. До сих пор у многих из нас есть подаренные миссионерами запрещенные до того американские библии (спасибо!) и плакатики, изображающие рай на земле для поселян почему-то неведомых нам экзотических рас.

Многочисленные и разнообразные проповедники в штатском спасают души на заокеанский лад: грандиозные шоу, раздача дешевых американских сувениров и проповеди о хорошем поведении. Оптовая закупка душ по дешевке.

Несколько лет тому назад группа проповедников заехала на остров Валаам. Их быстро оттуда выгнал наместник монастыря, но после них на острове остались шариковые ручки-сувениры с надписью.

Дабы не множить зло, не буду ее повторять, но отштампованная на них фраза из Священного Писания была искажена, а имя Божие содержало две ошибки. Известно, что мир разрушится, если изменить хотя бы точку в Священном Писании. А здесь – святотатство, равное надругательству над святыми иконами…

Задаром разбрасываемое семя падает на духовно “залежные” земли. Семьдесят лет богоборчества сформировали поколения атеистов, которые, обратив теперь свои сердца к Богу, создали целые движения доверчивых, но самоуверенных неофитов, лишенных иммунитета к любой проповеди. Православие как мировоззрение приходило к нам через сферу эмоциональную, лишь много позже подкрепляемую знанием. Приведу два примера.

Лет двадцать тому назад недалеко от Земли (хотя и дальше Луны) пролетал астероид Икар. Его траекторию вычислил ленинградский астроном (теперь он – отец Николай). А тогда он рассказал об Икаре одному из церковных диссидентов, позже одному из трех соподписаторов некорректного письма к Святейшему Патриарху Алексию I. Этот священник собрал своих духовных чад, объявил им, что с Икаром придет Конец Света, и позвал их встречать этот конец в Абхазию, на вершину славной своими чудесами Иверской горы. Подготовились духовно, одели саваны, взошли на гору, но с рассветом гибель не пришла, как не пришла она и в шестнадцать часов, когда Икар максимально сблизился с Землей.

Другой совсем не безобидный случай наблюдал недавно в “Боинге” израильской авиакомпании, который уносил группу православных паломников в преддверии Светлого Праздника на Святую Землю. Как известно, иудейская пасха на неделю предшествует православной. (Напомню, что Пасха, празднуемая по новому стилю, не соответствует этому, ибо новый стиль оторвался от истинного, библейского времяисчисления.) Стюардессы благочестиво разносили всем пассажирам священную мацу. Ее приняли и православные паломники, не зная о том, что маца – ритуал иной веры.

Вот такие недостаточно подготовленные духовно и малообразованные люди оказались перед необходимостью свободно “выбирать себе конфессию”. Одним из главных декоративных достижений “нашей неокрепшей демократии” оказались разнообразные свободы на американский лад, которые мы не то что не хотим или хотим иметь, а которые просто чужды нам, которые мы просто не понимаем. Само собой разумеется, что “раньше их у нас не было”.

Особенно заметными оказались свободы печати и сексуальных отношений. Они как-то незаметно слились в единый поток и затопили прилавки печатной продукции и экраны телевизоров. Сложнее со свободой совести, которая и раньше была обозначена в нашей конституции. Церковь в таких условиях существовала, ей, в общем-то, разрешали существовать. Теперь свобода совести провозглашена снова. И подразумевается в ней нечто более свободное, чем право следовать вере предков. Главным достижением дарованной свободы стала свобода проповедовать почти все, что самоназывается религией.

К счастью, наш “великий и могучий” умнее тех, кто им пользуется, особенно, когда им пользуются те, кому он не родной. Вслушайтесь, вдумайтесь: “Свобода совести”. Словосочетание грамматически ущербное, в нем потеряно одно слово, как в ленинском определении (“Материя есть объективная реальность, данная (кем?) нам в ощущениях”.) Грамматически понятнее читается: Свобода кого-то, свобода кому-то, свобода для кого-то, свобода для исполнения чего-то кем-то. Свобода может принадлежать ее обладателю или тому, кто ее хочет получить (Свободу Юрию Деточкину!). Однако ни в какое из предложенных словосочетаний понятие “свобода совести” ни по звучанию, ни по смыслу не влезает. Но если не “свобода совести”, то попробуйте, например, “свобода для совести” – почти бессмыслица, а вот чья-то “свобода от совести” не вызывает непонимания. Совесть неотрывна от личности, и лишь как чья-то совесть она и может существовать, а вот совесть свободная – синоним ее отсутствия, например, свобода совести Иванова, то есть человек, свободный от совести, от предрассудков, бессовестный.

А теперь – снова, медленно, по слогам, много раз: совесть – СОВЕСТЬ – СО-весть – со-ВЕСТЬ – СО-ВЕСТЬ… СО-ВЕСТЬ! – ВЕСТЬ, потому что совесть – это со-весть, это согласованность с вестью, с Вестью божественной, с Евангелием для христианина, с Торой для иудея, с Кораном для мусульманина. Понимаемая так, то есть правильно грамматически, совесть и по смыслу несовместима со свободой. Свобода совести – это грамматическое, логическое и психологическое недоразумение, которое еще на уровне восприятия вызывает чувства дискомфорта и раздражения. Впрочем, у употребляющих термин не “свобода совести”, а по-европейски “свобода конфессии”, раздражения не возникнет: con-значит, как и по-русски, со-, а вот – фессия от faccio – действие. “Совместное действие”. Бесконечно далекое от “Следование Слову Божьему!” Что-то вроде “свободы колхозов”.

Один из драгоценнейших Даров Божиих, полученных нами через Евангелие, – это именно и есть СОВЕСТЬ, как реальная моральная категория, дарованная, чтобы закрепить, утвердить закон. На смену страху Божию пришла ВЕСТЬ, а с нею и СО-ВЕСТЬ, которая отныне и определяет отношения человека с Богом, отношения между людьми. Ибо Он пришел не отменить Закон, а утвердить его, даровав людям людям совесть. Он даровал рабам своим величайшую свободу – быть богоравными. Вслушайтесь в слова молитвы: “и остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должником нашим”. То есть – бери, Боже, пример с меня, прощающего обиды. Это ли не величайшее свободное проявление личности, граничащее с дерзостью по отношению к Богу. Вместо этого в теле-газетном толковании свобода совести предоставляет законопослушным гражданам свободу следовать любой конфессии, и, что подчеркивается – как благо – свободу менять конфессию, свободу практически любой проповеди, которая, в сочетании со свободой смены веры, дает свободу переманивания, свободу вербовки – для них, и свободу измены – для нас.

Верность вере отцов и дедов – одна из основ существования общества во времени. Нарушение этой верности, нарушение одной из заповедей – возлюби отца и мать своих. Поэтому переманивание и, тем более, прозелитизм, насильственное обращение из религии отцов в другую конфессию – есть нарушение одной из божественных заповедей. Люди и народы, сменившие религию, обычно меняют свое имя, название, меняют все. Прозелитизм разрушает общество и государства и далеко не всегда создает новые. Так как одна из задач государства – стабилизировать общество, то государственные системы должны препятствовать всякого рода религиозным трансформациям.

Россию населяют народы, живущие на своей, вобравшей прах их предков земле. Их индивидуальность и общность с землей и ландшафтом, стабильность их облика, поведения, да и самого существования, поддерживается и стабильностью религии. Это понимали в царской России, где всякого рода обращения не поддерживались, а попытки применять для этого силовые методы жестоко наказывались (напомню, что будущий славянофил Д. Самарин должен был быть осужден на каторгу за чересчур активное насаждение православия в Прибалтике среди протестантов).

Позором для одних, драмой – для других, но в действительности величайшими духовными победами стали подвиги целых народов в защиту своей связи с предками, с религией, с Богом. Подвигом было и сохранение себя в изгнании в степи православных греков Кавказа и Крыма, русских и украинцев, депортированных, в частности, из урожайных районов юга Сибири и нынешнего Западного Казахстана в низовья Енисея. После них остались пустующие земли, носившие непонятное название “залежных”. Подвиги верности своей религии, своим предкам народов нашей страны – свидетельство того, что мы можем противостоять разрушительным тенденциям чуждых нам проповедников.

То, что хорошо немцу, плохо русскому, как, впрочем, и наоборот, – говорится в далеко не всегда справедливой поговорке. Но она справедлива для условий существования религий в России и в Америке, где история и условия формирования религиозных традиций совсем иные. Ее население сложилось из потомков людей, оставивших родину и память предков в поисках новых форм существования, в принципе иных, порой противостоящих старым. Для потомков тех, кто сменил очень многое, поиски новых религиозных форм, смена религии – естественны, а отсутствие тысячелетних традиций повышает неопределенность результатов. Поэтому американский опыт может иметь для нас лишь отрицательный знак.

Слишком часто, пожалуй, как правило, трансформация, даже в пределах одной религии, приводит к кровопролитию, как войны католиков с протестантами в Европе. Сегодня на территории бывшей России сформировались два источника напряженности. Первый – противостояние униатов, являющихся продуктом синтеза православной традиции и католических правил, – вере своих предков. Свидетельства напряжения постоянно наблюдаются на Украине и в Белоруссии.

Второй – среди мусульман. Его создают представители пришедшего из Саудовской Аравии движения ваххабитов, которое формирует людей, подобных ашашинам средневековья, действительно лишенным страха смерти и чувства боли. Тем более нельзя объединять ваххабитов с мусульманами вообще. Мусульманин – это “покорившийся Богу”.

Появление ваххабитов на любой территории значит одно – кровь. Они – организаторы драмы Таджикистана, ваххабиты стоят во главе отдельных отрядов в Чечне, они авторы и исполнители многих террористических актов, например, разгрома миссии швейцарского Красного Креста в Старых Атагах. Ваххабиты взяли на себя ответственность за террористический акт в Буйнакске.

Опираясь на свободу совести как дозволенность любой проповеди, ваххабитские агитаторы действуют среди мусульман. Как это происходит, я видал, когда, путешествуя по Чечне, оказался на митинге осенью 1995 года в Ведено в дискуссии с ваххабитским агитатором. Бородатый господин в халате, знавший, кроме арабского, русского, еще и, по крайней мере, французский и английский языки, призывал жителей Ведено к войне. Так как он не знал чеченского, то митинг шел на русском. Меня, единственного русского (может быть, даже в селе), попросили выступить. Я говорил о невозможности Кувейтской пустыни и богатств без работы на благословенной кавказской земле, где уже истощены запасы нефти, но, главное, я говорил о драме чеченских детей, лишенных школы. Меня слушали, хотя и прерывали. Но агитатор митинга был недоволен и мной, и жителями. К счастью, кавказское уважение к гостю, да еще немолодому, сохранило мне жизнь. Прошло полтора года, и ваххабиты вырезали госпиталь швейцарского Красного Креста в Старых Атагах.

Разговоры о свободе совести вызывают недоумение у людей религиозных. Мы все рабы Божии, покорившиеся Богу. Верность Богу своему, верность своей земле, вобравшей в себя прах наших отцов и матерей, – основа нашей государственности.