Текст книги "Газета Завтра 794 (58 2009)"

Автор книги: "Завтра" Газета

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Сергей Загатин РУССКИЙ ДОЗОР

В прошлом году наша газета («Завтра», 2008 г., N 47) рассказывала о деле москвички Светланы Гоголевской, учительницы музыки, против которой было возбуждено уголовное дело по ч.1. ст.116 (нанесение побоев) и ч.1 ст.130 (оскорбление чести и достоинства) УК РФ.

Заявление в органы внутренних дел, с которого и началось уголовное преследование Светланы Валерьевны, написал некто Шукюр Тагиев. Там он утверждал, что Гоголевская уже давно преследует его сына, и особенно подчеркивал, что, по его мнению, ею двигали не только личная неприязнь, но и национальная ненависть.

Суд признал учительницу виновной по всем статьям. Она должна была выплатить 4 тысячи рублей штрафа и 1 тысячу рублей компенсации за моральный ущерб потерпевшему.

Но не всё так просто.

Всё началось с того, что Светлану Валерьевну угораздило поставить четвёрку одной из своих учениц.

Отец девочки, Шукюр Азиз-оглы Тагиев, отправился к директору, и тот, по словам Светланы Валерьевны, вызвал ее к себе и сказал буквально: "Тагиевым меньше пятёрки ставить нельзя!" Позже Тагиев просто запретил своей дочке ходить на уроки музыки, и больше она на уроках у Гоголевской не появлялась.

Но конфликт имел иное продолжение. Сын Тагиева Камран, учившийся в 7-м классе вместе с сыном Светланы Валерьевны Александром, начал травить и изводить Сашу. В этом ему помогали друзья – Сергей М. и Савелий П., а также Рамзан М. – чеченец, сын чиновника из московской мэрии.

16 мая Светлана Валерьевна вместе с другими учителями сопровождала школьников на экскурсию. Камран со своими приятелями вел себя из рук вон плохо, и она делала им замечания. На следующий день они избили Сашу, который просто не мог защищаться, так как в результате редкого заболевания является инвалидом и передвигается с трудом.

После этого инцидента Светлана, разумеется, немедленно забрала сына из школы и ушла оттуда сама – благо был уже конец учебного года.

Из больницы, куда попал Саша, был направлен документ в милицию. Против Камрана, как несовершеннолетнего (на момент избиения ему было 13 лет), не могли возбудить уголовное дело, однако поставили его на учёт.

Бизнесмен Тагиев, собиравшийся определить сына в МГИМО и раздосадованный подобным пятном на его биографии, не остался в долгу и написал заявление в милицию о том, что якобы Светлана Валерьевна избила Камрана.

Суд первой инстанции после формального разбирательства признал Светлану Валерьевну виновной.

Но на этом этапе к делу подключились русские общественные организации, а также русская правозащитница Наталья Холмогорова. Дело получило общественный резонанс.

22 января 2009 года Гагаринский районный суд города Москвы признал Гоголевскую Светлану Валерьевну невиновной во всех предъявленных ей обвинениях. Профанации закона не случилось, были приглашены и заслушаны свидетели защиты, которых проигнорировал суд первой инстанции.

Суд признал, что Гоголевская не оскорбляла и не била Камрана Таги-заде Тагиева. Позорные уголовные статьи с невиновной женщины сняты, её честь восстановлена.

По словам адвоката Гоголевской, это очень редкий, почти невероятный исход дела. Суды в современной России (кроме суда присяжных) крайне редко выносят оправдательные приговоры; и еще реже случается, чтобы суд высшей инстанции полностью отменял уже вынесенный обвинительный приговор. Однако на этот раз, можно сказать, случилось чудо: правота Светланы Валерьевны была столь очевидна, что справедливость и здравый смысл восторжествовали над всеми препятствиями.

Евгений Головин МИФ О ТОЛПЕ

У Эдгара По есть любопытный рассказ, названный «Человек толпы». Речь идет о старике, который блуждает с утра до ночи по городу, примыкая к группам людей, большим или малым, одетым неряшливо или аккуратно, говорливым или молчаливым. Старик не принимает участия в разговорах, сторонится уличных происшествий, завидев большую толпу, присоединяется к ней, заслышав митинг, торопится туда – одинокий и молчаливый. Когда кончается представление в театре, он спешит к выходящей толпе, рассматривает, как дамы рассаживаются по экипажам. Стоит одной толпе разойтись – он ищет другую. Старик угрюм, сосредоточен, ничем особенно не примечателен – однажды, правда, случайный прохожий задел полу его плаща – показались великолепной выделки шпага и роскошный камзол. Так он блуждает с утра до ночи в поисках толпы, а потом, когда улицы пустеют, исчезает в сумерках. «Кто это? – тщетно гадает писатель и коротко отвечает: – Это человек толпы».

Вероятно, Эдгару По не составило бы труда придумать романтичную и живописную историю, но таковая бы неизбежно вовлекла старика в конфликт с толпой. Здесь человек не может жить без присутствия людей, он просто не вступает с ними в контакт. Из отвращения? Нет. Из презрения? Нет. Он не наблюдатель жизни людей, как герой "Углового окна" Гофмана. Он – оригинал. Так очень кратко и очень расплывчато можно очертить старика. Оригиналов на свете много, но из них не составить толпу. "Сто умных людей, собранных вместе, образуют одного большого идиота", – сказал К.Г.Юнг. Подразумевается, что "ум" – нечто неповторимое, единственное в своем роде, и максима Юнга принципиально невозможна. "Умные" Юнга будут стесняться, молчать, удивляться своему собранию и, наконец, разойдутся, пожимая плечами, шокированные таким нонсенсом.

"Умные" Юнга, прежде всего, индивидуалисты, у каждого свои проблемы, непонятные другим. Более того: они игнорируют толпу, не понимают ее, зачастую презирают. Попав в толпу, жаждут из нее выбраться. Теоретически они за лучшие условия жизни для всех, теоретически жалеют оборванных, грязных детей и женщин, желая, чтобы их мужья бросили пить и подыскали приличную работу. Это промелькнет в их мозгах и моментально забывается. Вообще лучше держаться от нищей толпы в стороне, либо найти остроумное решение. Оскара Уайльда, к примеру, раздражал оборванец, клянчивший милостыню под его окнами. Уайльд позвал портного и попросил скроить точно такие же лохмотья – только из добротных, качественных материй, дабы не оскорблять своего эстетического чувства.

Толпа, как и оригинал, явление особое. Гюстав ле Бон, французский писатель начала двадцатого века, удачно назвал свою книгу "Одинокая толпа". Это сборище никчемных, ничего не желающих делать, людей начала технической цивилизации. Приставить их к механической работе оказалось невозможно. Они любят свободу в своем понимании, то есть пьянство и лень. Оборванные, нищие, отовсюду выгнанные люди собирают с трудом набранные гроши, пропивают и клянут власти предержащие за наплевательство на них, таких же созданий Божиих. У них нет прошлого, им вовсе нечем и незачем жить. Но когда пробегает искра пьянства, пробуждается всё; прошлое, понятое как вечная несправедливость, голод и холод; будущее как мечты о куске хлеба и теплой кровати: настоящее как минутный эффект пьянства, не сулящее ничего кроме голодной смерти. Проклятья, богохульства, призывы к мести, "то ли еще будет", страшные пророчества. Но вот в стихийной неразберихе порождаются главари: говоруны, смутьяны, подстрекатели, вожаки. Мы так ничего не добьемся, орут они, надо действовать, разорить дом такого-то лабазника, такого-то богатея, довольно они попили нашей кровушки! Стихия, получив направление и адрес, моментально собирается в одно целое. Это великолепно изображено в романе Диккенса "Барнеби Радж": толпа, руководимая подобными радетелями справедливости, набрасывается на винные склады. Из разбитых цистерн вытекает речка спирта. Мужчины, женщины, дети – все без исключения – приникают к этой речке и пьют, пьют… до обморока, до смерти. Зачастую появляются личные ненавистники каких-то лордов, каких-то важных чиновников: перевозбужденная толпа, вооруженная чем попало, набрасывается на их жилища – грабит, ломает, поджигает…Стихия редко безумствует в одиночестве, огонь всегда действует по следам обезумевшей толпы. По всему Лондону, описывает Диккенс, то тут, то там вспыхивали пожары. Ломали ворота, поджигали тюрьмы. Когда мятеж достиг невиданных размеров, испуганные власти поставили около королевского дворца два кавалерийских полка.

Этого оказалось мало. Пришлось вводить целую армию, дабы справиться с разъяренной толпой. После подавления мятежа люди еще долго думали и гадали, каким это образом нищие лохмотники и "отбросы общества", которые промышляли случайным заработком, воровством, пьянствовали по кабакам, развлекались петушиными боями и тешились скабрезными анекдотами, каким это образом они могли образовать страшную, озверелую, неистово жестокую толпу.

Французская революция, организованная сословно и политически, имея конкретных врагов (короля и духовенство), сумела, более или менее успешно, превратить население в массу, хотя и не искоренила буйных элементов толпы. Лидерство, патриотизм, порядок и дисциплина не помешали вспышкам отвратительного изуверства и бунтарства во многих департаментах страны. Толпа не хаотична, у ней имеются свои веками унаследованные авторитеты, вернее сказать, идолы – Господь Бог, духовенство, сеньоры. Над ними постыдно думать, это в крови, подвергать это сомнению – страшный грех. Заменять их "свободой, равенством, братством", по меньшей мере, нелепо. Первые два термина непонятны толпе, а третий производит только митинговое, так сказать, фонетическое волнение. Французская революция сугубо буржуазна, а буржуазия неведомо почему считала, что народ стремится к слиянию с ней, препятствуют только религия, королевская власть и дворянство. Крайне ошибочная точка зрения, объясняющая полную неразбериху этой революции. Превратить толпу в массу, то есть в обезличенную материю, послушную вдохновенным декларациям и обещаниям хорошей жизни – дело безнадежное. Толпа любит пышность богослужения, роскошь дворянских праздников, а вовсе не учение и просвещение. Учение – дело божественное. Уважительно, когда монах благоговейно склоняется в келье над листом бумаги, терпимо, когда дворянин строчит любовную записку своей возлюбленной, но никуда не годится, когда справно одетый купец или "аблакат" корпят над своими кляузами да расчетами с целью кого-нибудь обмануть или потащить в суд. Поэтому народ разделял глубокое презрение дворянства к буржуазии. Для толпы буржуа – скряги, ворюги, взяточники, кровососы. Расклад Французской революции таков: с одной стороны – толпа и дворянство, с другой – буржуазия. Толпа признает две добродетели – удаль и веру в Бога. Бережливость, здравый смысл, усидчивость, терпение, накопление – не для толпы. Богиню Разума толпа принимала как покровительницу денег, а потому презирала. Более всего непонятно было равенство. Толпа признает иерархию – незыблемый порядок вещей. Пусть она с наслаждением предается разрушению, разного рода издевательствам, пожарам, зная прекрасно, что за этим последует возмездие. Но ей нечего терять, ибо собственности у нее нет. В любых, даже самых кровавых расправах толпы, всегда чувствуется лихость, озорство. Вспомним сказку, что Пугачев рассказал Петруше Гриневу про ворона и орла: почему ты, ворон, живешь триста лет, а я всего тридцать? Потому, что я питаюсь падалью. Нет уж, уволь! Лучше один раз напиться живой крови, а там…поминай как звали! (А.С.Пушкин. Капитанская дочка)

При всей своей лихости, буйстве и бунтарстве, толпа чтит иерархию, устроенную Господом Богом, который поставил на первое место царскую власть, на второе – дворянство, на третье – простой народ. Потому-то игнорируется буржуазия с ее демагогами и краснобаями, ратующими за лучшую жизнь в будущем. Толпа живет секундой: выкатит царь-батюшка бочку вина, сбросит простому человеку шубу со своего плеча, пожалует червонцем – вот оно и светлое будущее. Ну, а если не пожалеет кнута – на то его царская воля. Обсуждать поступки царя достойно муравья, а не человека.

Заодно с буржуазией народ ненавидит ее детище – механизацию, считая оную дьявольскими кознями. Паровозы, пароходы и прочие машины поначалу вызывали страх и ненависть, потом просто неприязнь. Их избегали и сторонились. Крестьяне толпились в приемных разных сановников, доказывая пагубу новых изобретений и уходили, махнув рукой – видать везде кривда правду передолила. Просили священников в церкви – те также относились отрицательно к механике – помолиться хорошенько, приносили в храмы множество даров – всё напрасно. Низводили рабочие подчистую леса и поля, повсюду громыхало дьявольское железо. Видать разгневался Господь на дела людские. Один старый крестьянин из рассказа Глеба Успенского поведал следующую историю: "И вышел святой Варсонофий, высоко подняв крест, навстречу ихней сатанинской машине. Сотворил молитву праведник – и полетел нечистый на своей железяке куда-то в болото. Там и сгинул. Долго еще раздавались вопли и визги бесовские." (Очевидно, принял крестьянин крики жертв за "вопли бесовские".) К тому же крестьяне, со своей любовью к буйству и размаху, не могли понять, как это свободную стихию втиснуть в металлические передачи да колеса и заставить работать. По прихоти своей стихия может крутить мельничные крылья, гнать рыбу в сеть, собирать тучи, но не прилежно трудиться на благо человека. Не подобает урагану за прялкой сидеть или огню в топке гореть: дело урагана – крушить корабли в море, срывать дома в пропасть, дело огня – сжигать деревни и леса. Стихия должна быть свободной – иначе какая же это стихия! Нельзя построить мир только лишь на дисциплинированном созидании, нужны силы, способные в любой момент его уничтожить. Так думали мыслители толпы и к тому призывали. Свобода всегда связана с разрушением – иначе это не свобода. Только разрухи и катастрофы вызывают творческий импульс и энергический порыв – тогда – в неустанных постройках, в устройстве более удобных мест проживания рождаются новые инициативы и решения. Но для этого необходимо готовое к труду население, а создать из толпы "послушный народ" не смогут "мундиры голубые". Потому что толпа – первичная человеческая группа. Мы рождаемся свободными и можем на потеху матери хоть день и ночь играть своими погремушками. Через год-полтора начинается легкий прессинг: то и то нельзя, это хорошо, а это плохо. Затем прессинг незаметно переходит в репрессию, дисциплину, послушание. В конце концов, количество "нельзя" неизмеримо превосходит количество "можно". Но всякому "нельзя" всегда внутренне противостоит "можно". Это "можно" и "хочу" сначала возбуждают окрики матери и ремень отца, потом исправительные дома и тюрьмы, где "мундиры голубые" жестоко учат "послушанию". Но у детей способных принудительное воспитание часто вызывает отпетость. В результате иногда вырастают бакалавры отпетости, отчаянные хулиганы, цвет и краса толпы. Это люди опасные, в которых стихия преобладает над гуманностью, талантами и прочими положительными качествами. При случае они становятся вожаками, лидерами, корифеями толпы. Подобная толпа уже не вызывает презрительного пожатия плеч или интеллигентной усмешки – она упорна, бесстрашна и намерена уничтожить мир "до основанья".

Эти замечания касательно толпы сейчас не имеют ни малейшего резона. Время толпы кончилось: ее убил тотальный техницизм, без которого люди уже не могут обойтись, общая тенденция к порядку и миру, размывание национально-расовых границ, невероятное распространение пропаганды, развлекающее население "сенсациями", запугивающее мелкими и крупными угрозами, начиная от эпидемий и постоянной опасности терроризма и кончая атомной войной. Любое правительство склонно приписывать собственным усилиям относительное благополучие и благосостояние населения. Демагогия, ложь, выдумки о процветании, о котором беспрерывно думает руководство и о тех, кто тормозит сие процветание заполняют страницы газет и экраны телевизоров.

Деньги стерли любое классовое различие. Ганги, спаянные финансовыми интересами группы, успешно вытеснили удачливых воров и бандитские шайки. Причем все равно, как эти деньги появляются, сам факт их наличия обеспечивает обладателю всеобщее уважение, несмотря на слухи о коррупции и махинациях. Богатые люди держатся скромно и достойно, слухи о дорогостоящих дебошах и покупках невероятной цены вызывают у них в памяти устойчивые поговорки: поговорят – забудут, собака лает, ветер носит… и т. д.

В триаде "толпа – народ – масса" лишь последнее приобрело капитальную роль Только речь может идти не о "восстании масс" в духе Ортеги-и-Гассета, но о массах, низведенных до состояния послушной текучести. Это объясняется технической цивилизацией, мегаполисами, где необычайное скопление населения упрощает манипуляцию с ним. Здесь количество довлеет качеству: грандиозное количество автомобилей, страшная давка в общественном транспорте, бесконечная сумятица в метро и аэропортах не улучшает настроение массы. Отсюда, помимо всего прочего, постоянная раздражительность, беспокойство, вспышки внезапного гнева. Равно с классовой, распалась и семейная структура. Молодежь чувствует себя независимой от старшего поколения, зачастую выказывая откровенное презрение и демонстрируя "стихийность". Но это не более чем пародия на буйство, спровоцированное неудачей любимой футбольной команды, проигрышем в игровом автомате, действием наркотиков.

Можно многое к сему прибавить, но зачем? Любые негодования не изменят катастрофической демифологизации мира.

Анатолий Туманов ПРИГЛАШЕНИЕ К ОСОЗНАНИЮ

Третьего января наступившего Нового Года на популярном во всех кругах сайте рунета «russia.ru» состоялась видео-трансляция дискуссии между телеведущим Максимом Шевченко, философом Александром Дугиным и депутатом Госдумы РФ Владимиром Мединским. Обсуждались итоги завершившегося и перспективы начавшегося годов. Видеозапись вполне оправдывает комментарий, уже многим ставший известным – самый откровенный разговор за последние дни. Люди, так или иначе связанные с властью, говорят то, о чём в официальных материалах не будет сказано никогда – ситуация (это ключевое слово) не позволяет.

Поясним, что это за ситуация. Современная политика, как и вся культура, настолько сложный и громоздкий аппарат, что предпринимаемые меры и воспринимаемые как молниеносные решения, готовятся задолго до того, как о них становится известным. Когда подводятся итоги, панорама событий и инициатив складывается в почти в линейную структуру, на стороннего наблюдателя производящая впечатление обескураживающее. Произошли события эпохального значения, к которым мало кто оказался своевременно готов, и тут же зрителю заявляют, что "дальше станет ещё страшнее".

Эта упрощённая до предела схема практически всех "итогов года" в СМИ: указание тем, или иным аудиториям, целевым и референтным группам, что именно они пропустили, к чему оказались причастны косвенно, или же на то, к чему они не относятся вовсе. Так нам стараются возвратить бытие. Ситуация как сообщение – это то, что позволяет пережить событие как собственный опыт через осознание.

В указанной выше дискуссии одной из центральных тем был мировой экономический кризис. Депутат государственной Думы призвал зрителей "действовать из собственных интересов и достичь желаемого". Тележурналист пожелал зрителям быть самими собой (консерваторы должны остаться консерваторами, либералы – либералами). Это, в буквальном прочтении, пассивное сообщение, хотя и характерное для дискурса власти в России, и для современной культуры в целом, как ни странно. Эти обращения не столько способствуют улучшению ситуации, сколько полагают уже состоявшееся положение – "нормальным", естественным, небезупречным, но терпимым.

Современная российская культура до сих пор живёт в системе координат антропоцентризма, хотя западные влияния на неё, находящие, нередко, уродливые формы выражения, свидетельствует о противоположном: российская и русская культура не может выйти из "своего" кризиса, именно в силу того, что преодолеть вестернизацию не может. Апатичные 90-е и "опустошённые" нулевые потребовали "своего человека", с присущими ему мышлением, требованиями, желаниями и ответственностью. Присмотревшись к персонажам литературы, к большинству современных художников, кинематографистов и других деятелей искусств, мы ничего, качественно во всех смыслах отличного не находим, – за очень редким исключением.

Современный художник в России мало чем отличается от своего западного коллеги, прежде всего, интеллектуальной и душевной сферой. Возникшие финансовые проблемы и эмоциональный фон, создающийся ими, накапливающаяся, как раннее "имущественные количества", неустроенность быта захватывает врасплох. И всё – лучшие идеи потеряны, перспективные проекты заморожены. Падший человек современной западной литературы – существо, стоящее в культурной иерархии на ступени даже не низшей, чем подпольный человек Достоевского, – ниже "падать" уже некуда. Остаётся расслоение и диссоциация, вплоть до пыли, и уже никого не может обмануть поверхностный пласт симуляции, вырабатываемый исчерпавшей самоё себя культурой.

И когда это осознаётся самим человеком, как правило, бывает уже поздно. Удерживаясь в привычной системе координат сравнительно краткое время, человек забывает, как легко нарушить его психическую, душевную, и умственную стабильность. В данных перспективах, осознавая фатальность перспектив, человек и одного только отчаянья "воспитывает" в себе крайний цинизм и предельную лживость. В западной философии гораздо раннее русской стала сильна тенденция отрицания и пессимизма – производя низшие свойства человеческой природы в превосходную степень, западный человек пытался найти методы преодоления их. Метод строго рациональный, сначала во всех подробностях исследовать, а затем уже браться за исправление. Но, к сожалению, метод очень скоро ставший бесполезным, подчеркнувшим человеческую беспомощность в непредсказуемых ситуациях.

Для миллионов людей во многих странах мира Кризис с заглавной буквы обрёл форму внезапного психического шока. Миллионы не могли себе представить ничего более худшего, они не были готовы к потерям, как им кажется, невосполнимым. Не верят и тому, что многим ещё до кризиса жилось хуже, чем им – a posteriori. Это – специфика западного коллективного бессознательного, в эпоху, когда индивидуальность становится эфемерной, продолжает симулировать замкнутую самоценность и самодостаточность человека.

Русское коллективное бессознательное, до сих пор слабо изученное, несмотря на обширный эмпирический материал и исторические свидетельства, – Иное по отношению к западному. Та опустошённость человеческого естества, которую западный индивид ощутил достаточно давно, для русского человека не более, чем нечто внешнее, чуждое, чужеродное для него. Чувство и мысль, взятая им извне почти по принуждению. Бездны, таящиеся в коллективном (его следовало бы назвать – народным) бессознательном всё ещё полны внутренних энергий, – того, что пробуждается и осуществляется воображением.

Например, сейчас мы сообщим вам новость, пропущенную в прошлом году, но оттого становящуюся ещё более актуальной в этом, 2009-м. В конце прошедшего года премию им. Кандинского получил художник-монументалист Александр Беляев-Гинтовт. На его полотнах, рисунках и фотографиях нет ничего, что выдало бы в нём художника западного типа, прислушивающегося только к собственным неясным ощущениям и смутным ассоциациям. Западный художник не способен работать с чьим-либо восприятием, сознанием и бессознательным, кроме своего. Образы Беляева-Гинтовта совершенно ясны и понятны каждому, раскрывают те бесхитростные и, в тоже время, невероятно сложные смыслы, почерпнутые из народного мышления и бессознательного.

Неудивительно, что эти образы насыщены советским символизмом (не только символикой): в советскую эпоху русское коллективное бессознательное было выражено как никогда прежде – в формах титанических, захватывающих необозримое пространство и время, в котором каждое мгновение было преисполнено смыслом. Разумеется, эти мгновения были отражены в искусстве, в большей мере, чем в действительности, обыденной, для многих тягостной и бессодержательной – но, в отличие от постороннего влиятельного "оккупанта сознания", эта действительность продолжает давать пищу для ума и души художникам. Победа Беляева-Гинтовта, таким образом, может считаться победой русского самосознания и народного бессознательного над исчерпанным и безответственным западным "индивидуализмом", который пристало писать в кавычках.

Упомянутую в начале нашего очерка дискуссию Александр Дугин, философ и политолог, завершил словами (цитата не точная): в эпохи катастроф пробуждается воображение – его главное достояние, то, что делает человека человеком. Сейчас период, когда нет чётких ответов. Сейчас мы должны напрячь свои лучшие человеческие качества и создать что-то новое, что может послужить народу. Александр Гельевич, по существу, озвучил мысль французских интеллектуалов-ситуационистов. Покойный Жан Бодрийяр писал о них в последней прижизненной книге как о "больших мастерах в деле организации сдвигов в жизни населения городов, создания соответствующих ситуаций, тем не менее, старающихся избежать этих сдвигов в интеллектуальном творчестве". Сочинения ситуационистов, в том числе и общеизвестное "Общество спектакля" Эрнеста Ги Дебора отличались строгим стилем и общей громоздкостью. Иными словами, французские ситуационисты создавали для своих деструктивных инициатив научные основания. Инициативы приближающих ту самую катастрофу, которой жаждала европейская культура, чтобы высвободить психическую энергию коллективного бессознательного, возродить подлинное воображения художников, и самого общества.

Это им не удалось. Западный человек утратил способность к воображению вместе с готовностью пройти испытания, необходимые для рождения искусств. Сомнительно, что в западной интеллектуальной сфере произойдёт желанная немногими революция, – слишком велика инертность мышления западного индивида, в момент катастрофы жаждущего, чтобы всё поскорее завершилось, и всё стало "как прежде", даже если прежде его существование омрачал перманентный страх – разорения, разоблачения, психического расстройства на основании предыдущих условий.

Для них цикл баланса и распада уже завершён. А для нас?