Текст книги "Газета Завтра 875 (34 2010)"

Денис Тукмаков КАК БЫЛ РАЗРУШЕН СОВЕТСКИЙ СОЮЗ

Горбачевская «перестройка» с её кульминацией – «путчем» ГКЧП, во время которого в условиях дестабилизации конституционного строя произошла передача власти от одного центра силы (Горбачев) к другому (Ельцин), – являлась спецоперацией по рукотворному демонтажу СССР и разрушению базовых ценностных категорий и ключевых социально-государственных институтов советского общества. Этот демонтаж привел к деградации цивилизационного уклада населения на одной шестой части суши, при которой полноценное социокультурное и экономическое развитие населяющих Советский Союз народов стало невозможным.

     Союз Советских Социалистических Республик являлся социальным поектом, в котором многочисленные противоречия были зацементированы «скрепами», не дававшими распасться единому организму. Противоречия таились внутри этого организма, подобно раковым клеткам или штаммам вирусов: свойственные для любого сложно организованного общества, эти смертельно опасные культуры могут десятилетиями мирно дремать в изолированном состоянии – до тех пор, пока не оказываются активированы тем или иным способом.

     В нашем случае активация произошла через применение против Советского Союза так называемого «организационного оружия» – особого рода информационных и управленческих технологий «двойного назначения». Эти технологии заблокировали жизненно важные центры общественного организма и одновременно высвободили его деструктивные элементы. Оргоружие было применено против собственной страны ее высшим политическим руководством; разрушительные технологии использовались на протяжении нескольких перестроечных лет, а предварялись они несколькими «превентивными ударами», нанесенными еще раньше, в 50-70-х годах XX века.

     Какие противоречия пронзали советский социум и, будучи высвобожденными, взорвали его изнутри?

      ЧЕЛОВЕК БЕЗ НЕБА

     Первая группа противоречий была связана с фундаментальными перекосами советского учения о человеке, как оно выстраивалось с первых лет Советской власти. Постулатами жизни советского человека являлись материализм и атеизм, с отрицанием личного посмертного бессмертия души и вненаучных форм познания и объяснения реальности. Советский человек был экспериментально помещен в область «примата материального над духовным». Он мог, как Павка Корчагин, сражаться в «борьбе за освобождение человечества», но враги этого человечества мыслились им предельно вещественно: как голод, лишения, разруха и физические страдания, а самым дорогим у него была, по той же цитате Островского, его земная жизнь.

     Советская антропология оперировала парадоксальной версией Идеального, в которой аскетизм и служение праведника не подразумевали ни посмертного воздаяния и спасения, ни прижизненного почитания со стороны государственных институтов: даже великий герой мог в любой момент оказаться падшим «врагом народа». Советское Идеальное не предусматривало никакой связи с трансцендентным, с горним, с божественным. Сакральные категории едва ли мыслились в качестве потусторонних – всё, что было свято для советского человека, оказывалось объяснимым, земным и тленным. Ни советского аналога «Святой Руси», ни «погруженности в Вечность» в контексте такого Идеального не просматривалось. Даже главное достижение СССР, Победу 45-го, официальная пропаганда никогда не трактовала в метафизических или историософских терминах.

     Но и в этом материальнейшем из окружений ничего прочно не принадлежало советскому человеку: он не мог распоряжаться своим посмертным существованием после жизни и был отчужден от собственности, покуда был жив. В последнем заключался еще один парадокс советского социума, диктовавшийся двойственным идеологическим отношением к понятиям «собственность» и «стяжательство». СССР как последовательно социалистическое общество с самого начала беспощадно выступал против природной человеческой склонности – владеть и преумножать личные богатства на земле в сколько-нибудь серьезных масштабах. В этой сфере бытия советского человека окружали наибольшие ограничения и фобии: «владеть лавкой» или, тем паче, «перепродавать товар» считалось постыдным и непродуктивным. В то же время официальная идеология всячески подчеркивала естественность стремления к вещественным благам – это стремление сквозило в фундаментальных лозунгах всей постсталинской эпохи: начиная с «от каждого по способностям – каждому по потребностям» и кончая брежневским потребительски-мещанским «все для блага человека». Личным «эсхатологическим» идеалом для советского человека представала долгая счастливая сытная жизнь в мире без войн, пороков, соблазнов, конфликтов и всех прочих «треволнений», отсутствие которых должно было обеспечить государство, поскольку собственных сил и ресурсов для этого у человека не было.

     Намеренная «неукорененность в истории» была еще одной сущностной особенностью советского человека: в СССР отсчет «подлинного времени» провозглашался лишь с момента Октябрьской революции 1917 года, делившей всю человеческую историю на греховно-неправильную и на «новую эру».

     При Сталине, в условиях мобилизационной модели общества, в «эпоху мучеников и героев», такие искусственные ограничения в конструкции «нового человека» могли работать и давали результат. Но в постсталинском СССР, после хрущевского «развенчания культа личности» – самого фатального из доперестроечных ударов по советскому социуму – «новый человек» в одночасье попал в совершенно иное окружение, полное вызовов и выгод, вещественных и духовных. Жизнь, с ее запросами и реалиями, круто изменилась, но устаревавшая на глазах официальная большевистская идеология «нового человека» пребывала практически неизменной до последних лет Советской власти, чем и обнажала гигантское противоречие между «единственно верным учением» и реальным положением дел. Все это в итоге обусловило молниеносное отречение позднесоветского человека от поиздержавшихся идеалов в пользу таких понятных, конкретных и всегда свежих «ста сортов колбасы».

     Невозможно отрицать величие модернистского броска СССР «из грязи в князи», когда за двадцать довоенных лет целая страна была переброшена из традиционного общества в мировые лидеры индустриальной эпохи. Однако уплаченная цена за попытку «земного рая» – лишение советского человека великого Неба, обильной Земли и вечной Истории – оказалась слишком высокой.

      ЛИЧНЫЙ АНТИСОВЕТИЗМ ДЛЯ КАЖДОГО

     Другая группа противоречий была связана со специфическими мотивациями различных страт советского общества, каждая из которых несла собственный заряд антисоветизма. Мотивации эти были нацелены на выгоду от крушения системы и связывались с неутоленной обидой за притеснение со стороны Советской власти. До поры замороженные под густой шапкой социальных благ, претензии вызревали и накапливались в самых разных точках сложной советской системы и прорвались наружу, разбуженные «перестройкой».

     Целый ворох подобных мотиваций объяснялся адресными сталинскими репрессиями в отношении крестьянства, казачества, духовенства, научной и армейской когорт – счет здесь шел на миллионы исковерканных судеб. Как ни пыталась Советская власть проводить политику «сын за отца не отвечает», даруя блага и «вертикальные лифты» для детей «врагов народа», – все же кровное родство настраивало озлобленных людей на путь мщения за отцов и дедов.

     Особо чувствительной мотивацией являлся задавленный до времени «национальный вопрос». Вялая попытка государства создать «новую историческую общность – советский народ», не устраивала полностью ни одну из национальностей. Несмотря на грандиозный успех СССР, которому удалось сохранить самобытность каждой населявшей его нации и народности, большинство из них тяготилось ролью «младших братьев» в «семье народов». В то же время многие яркие представители русского большинства видели в СССР лишь форму «обратного колониализма», при котором окраины советской империи обустраивались русскими и за счет русских. Неспособность выстроить за 70 лет новую целостную идентичность взамен исчезнувшего в 1917-м «подданства короне» обрекала страну на разделение, а границы союзных республик, впопыхах прочерченные на заре Советской власти, обозначили точную схему такого расчленения.

     Еще более мощная мотивация миллионов советских людей на разрушение собственного образа жизни была завязана на поклонение Западу как «подлинному бытию». Приоткрытые в 60-х границы и неспособность официоза противостоять потоку пропаганды «западного образа жизни» приводили людей к концептуальному выводу: советский путь является «тупиковой ветвью человечества». Целые слои советского общества, прежде всего познакомившаяся с западной жизнью партийная, спецслужбистская, научная и гуманитарная номенклатура – цвет нации! – осуществляли постепенную переориентацию на «общечеловеческие ценности». Впрочем, и рядовые граждане в массе своей готовы были пуститься в пляс от бутылки фанты или выставки современного американского искусства. И пляска – четырехчасовой «хоровод» вокруг «Макдоналдса» на Пушкинской площади в 1990 году – не заставила себя долго ждать.

     Этой «кумирне западным ценностям» вполне соответствовала уже упомянутая мотивация, выраженная в культе приземленного потребления, принявшая в позднем СССР раблезианские формы. Из этого культа вышли «теневики», впоследствии разрушившие экономику страны; на этот же культ были завязаны инфантильные формы коррупции, пронизавшие все тело советской системы, – с ее «блатом», «спецраспределителями», «дефицитом» и "выброшенным на прилавки ширпотребом в «Лейпциге».

     Несли в себе деструктивные мотивации и катакомбные кружки «шестидесятников», расплодившиеся, как грибы, во времена «оттепели». При всей их чуждости друг другу, они выражали одинаково ревностное неприятие «замшелой» действительности, требовали кардинальных изменений социального устройства СССР и охотно становились «кадровым резервом» демонтажа системы.

     В череде социальных страт бурлило оскорбленное сталинизмом «еврейское мессианство» – масштабные идеологические трансформации в обществе требовала влиятельная часть советской элиты, генетически возводившая себя к прерванному Сталиным «большевистскому проекту», в котором СССР мыслился лишь как геополитический инструмент на пути к мировой революции.

     Последняя форма мотивации оказалась завязанной на ключевое противоречие советской системы. Речь идет о продолжительном, в течение десятилетий, противоборстве двух антагонистических государственных идеологий в лоне высшего партийно-советского аппарата, двух принципиально разных векторов развития, каждый из которых стремился задушить конкурента.

      ПРОТИВОБОРСТВО ДВУХ ПРОЕКТОВ

     Первый, «сталинский», вектор был нацелен на превращение СССР в мощнейшее на планете «суверенное национальное государство», которое опиралось бы на собственные силы, взывало к традиционалистским истокам народов – и прежде всего русского народа – и было бы, по сути своей, новым изданием тысячелетней русской государственности на одной шестой части суши. Блестящий образ будущего, который рисовался этим вектором, обозначал Большую Россию в качестве «спасительного предела» посреди принципиально иного мира – падшего, прогнившего, обреченного на страдания и прозябание.

     Второй, «коминтерновский», вектор изначально взывал к «общепланетарной» мессианской роли советского народа, призванного «спасти все человечество», пусть даже ценой собственных неимоверных усилий и жертв, и наставить его на истинный путь к «светлому завтра». В его образе будущего одной шестой части суши не отводилось никакой особо заметной роли – все перекрывал пафос «общечеловеческого коммунистического дома» размером с целую планету. Жизненные ресурсы нации свободно бросались на «помощь молодым демократиям», на ведение войн против «неоколониализма», на бешеную и зачастую блефовую «гонку вооружений» в масштабах всей планеты: от Кубы до Кореи и от Польши до Анголы.

     «Человек Запада» мыслился в «коминтерновской» идеологеме изначально благим, но «испорченным временными обстоятельствами» – как, например, были «испорчены злой волей национал-социализма» немецкие рабочие и крестьяне, призванные в вермахт убивать советских людей. Кроме того, в отличие от сталинского «мобилизационного варианта», «мессианский» проект гораздо свободнее оперировал формулировками типа «каждому по потребностям», от которых легко было перебросить мостик к «потреблению» как таковому и дальше, к концу всего советского – к частной собственности на средства производства.

     Оба этих проекта предполагали взаимодействие с остальным миром. При этом «сталинский» вариант предусматривал лишь вынужденные геополитические союзы с иными центрами сил по примеру отношений с англосаксами времен Второй мировой войны, однако вовсе не настаивал на «окончательном решении» вопроса о поверженном враге – например, побежденной Германии. Более того, «по мере развития социализма классовая борьба (в том числе в геополитических формах) будет обостряться» – то есть История рассматривалась здесь как бесконечно развивающийся процесс, «без конца и края». В свою очередь, «коминтерновский» проект оставлял куда больше пространства для дипломатического маневра советской элиты, заявляя об изначальном тождестве всех «людей доброй воли» вне зависимости от их гражданской принадлежности. «Коминтерновское» будущее предполагало собственный вариант «мондиализма» и своеобразный «красный конец истории», после наступления которого более невозможны войны, эксплуатация, греховные страсти и т. д.

     После ХХ съезда в СССР победил «коминтерновский» вариант будущего. Самортизированный вынужденной имперской атрибутикой в эпоху брежневского правления, этот глобалистский проект окончательно обрел власть над партийной верхушкой при Ю. Андропове и четырех его идейных «отпрысках» – последнем президенте СССР М. Горбачеве, «прорабе перестройки» А. Яковлеве, председателе КГБ В. Крючкове и министре иностранных дел СССР Э. Шеварднадзе. К этому времени в «коминтерновском» образе будущего уже не оставалось ничего от проектов «мировой коммунистической республики», зато было сколько угодно желания интегрировать собственную страну в общемировой путь развития. Даром, что путь этот в 70-х годах ХХ века нежданно-негаданно решил резко оборваться.

      «ОСТАНОВЛЕННОЕ РАЗВИТИЕ»

     Один «образ будущего» может победить другой – но зачем победителям понадобилось выпускать на свет «демонов вражды», раскупоривать резервуары с раковыми клетками и разрушать свою собственную «делянку», которая, при должном использовании, могла еще принести множество дивидендов?

     Рассматривая демонтаж СССР как спецоперацию, а сам Советский Союз – как ее объект, логично предположить, что главный субъект этой операции находился вне объекта воздействия. Демонтаж был осуществлен не в безвоздушном пространстве, такая масштабная спецоперация должна была быть вписана в более глобальный, общепланетарный контекст. То есть вся операция по ликвидации СССР и установлению деградационного уклада жизни на его территории должна была диктоваться какими-то более общими процессами, происходившими в мире.

     На рубеже 60-70-х годов ХХ века среди ведущих политико-экономических игроков западного мира установился консенсус по взглядам на прогресс. Элитариям Запада стало более-менее ясно, что дальнейшее поддержание темпов научно-технического развития, каким оно было в 30-60-е годы, более невозможно. Прежде всего «гонка за прогрессом» требовала экспоненциального роста расходов. К 70-м годам у Запада в целом не оказалось достаточных ресурсов, чтобы поддерживать эту гонку на прежнем уровне. Но главное, конкурентная борьба среди уже сформировавшихся транснациональных корпораций достигла такого уровня, при котором для всех стало выгоднее не продолжать соревнование, кто кого обскочит, а пытаться извлекать сверхприбыль из уже существующего уровня развития.

     Иными словами, на определенном этапе «гонка за прогрессом» вошла в противоречие с «гонкой за сверхприбылью». Первое перестало автоматически означать второе, и наоборот.

     Таким образом, в начале 70-х годов перед финансовой и политической элитой западного мира встал вопрос о сворачивании развития, о «конце истории», о прекращении научно-технического прогресса. Это было почти тут же облечено в изящные концепции «устойчивого развития» и «золотого миллиарда». Тогда же были учреждены и соответствующие организации, среди которых наибольшую известность приобрел Римский клуб – «кружок» мыслителей и экономистов из различных стран мира, включая и СССР.

     Вчерашние «планы на будущее», лелеемые Западом – лунные базы к 2000-му году, открытие невиданных источников энергии, роботизация всей жизни и т. д., – были спрятаны под сукно. Вместо них миру была явлена привлекательная идея, воплотившая в себя остановку прогресса, – учение об «обществе потребления». Его суть заключалась во всестороннем поощрении каждого члена данного общества на систематическую трату своих денег ради приобретения материальных и иных благ себе и своим близким.

     Сверхприбыли корпораций стали расходоваться на принципиально иные отрасли промышленности. Вместо вложений в физику и химию, с поиском новых источников энергии, западный мир выдвинул на первый план «информационные технологии». Благодаря им идея остановки истории была поддержана и суверенными государствами Запада, поскольку в своем совершенстве эти технологии давали возможность тотального контроля над населением («Большой Брат следит за тобой!»). Когда в «информационные технологии» больше не лезло денег, они закачивались в мыльные пузыри всевозможных деривативов – лишь бы только не в реальную экономику.

     Эффективными проводниками превращения собственного населения в потребляющую социомассу оказались, с одной стороны, поп-культура и Голливуд, а с другой стороны, философия New Age, взявшаяся доказать, что теперь можно не опасаться каких-либо божественных санкций за «расчеловечивание человека». В этом отходе от прогресса сыграло свою роль и гигантское разочарование западного мира в «жюльверновском» модерне, который, претендуя на «научный подход» и «индустриальную революцию», привел в итоге к атомной бомбе и двум мировым войнам, унесшим жизни ста миллионов человек. Оказалось, что модерн ничего толком не объяснял в устройстве мироздания, а все свои достижения угробил на то, чтобы стабилизировать сверхприбыль корпораций.

     Остановка развития, однако, могла быть реализована лишь в одном случае – с ликвидацией принципиального соперника западного мира, Советского Союза. Пока он существовал, ни о какой остановке научно-технического прогресса, ни о каком «расхолаживании» своего населения не могло быть и речи.

     Соответственно, в начале-середине 70-х голов ХХ века произошел ряд событий, представляемых ныне в терминах «конвергенции элит», во время которых советским деятелям было сделано предложение, от которого они не смогли, да и не пожелали отказаться.

      КОНВЕРГЕНЦИЯ СИСТЕМ

     К началу 70-х годов ХХ века в мировой истории совпали два фундаментальных тренда. Западные «мальтузианские» элиты вознамерились остановить общемировое развитие, что требовало, в свою очередь, ускоренного демонтажа Советского Союза и встраивания его в глобальную схему извлечения сверхприбыли. К этому же времени в самом СССР, находившемся под властью «глобалистов-антисталинистов», стали проявляться системные сбои, вызванные вопиющим несоответствием «устаревших» идеологических установок и новых реалий.

     После 1956-го года у советского общества не осталось всесокрушающей энергетики сталинизма, пламенной мифологии «героев и мучеников». С другой стороны, западное общество к этому моменту уже обладало ключевыми институтами, немыслимыми в Советском Союзе, но обеспечивающими стабильность и прочность своего уклада.

     Достаточно назвать три таких института.

     Это Федеральная резервная система, суть которой – продолжительное, на несколько десятков лет, поддержание такой экономической модели, при которой целое общество живет в долг, да еще умудряется с выгодой продавать всему остальному миру собственные долговые обязательства.

     Это система влиятельных и представительных «лож», внутри которых происходила постоянная возгонка энергий и смыслов (классический пример – Манхэттенский проект, родившийся в недрах парамасонской «Богемской рощи»), не дающих распасться скрепляемым ими системам.

     Это ряд институтов, оперирующих новыми элементами знаний об обществе – и успешно применяющих их на практике. Достаточно назвать, например, институт Санта-Фе, который, имея скромную структуру, эффективно занимался становлением междисциплинарных наук и, в частности, теорией управляемого хаоса в сложных системах. Если в СССР и были подобные «кружки», их члены явно не могли похвастаться корочками ключевых работников посольств на территории вероятного противника (как, например, деятель института Санта-Фе Стивен Р. Манн) – или дипломом Нобелевского лауреата, как основатель института физик Мюррей Гелл-Манн и три других нобелиата-основателя. Новые знания об обществе, оказавшиеся в руках западных советологов, составили инструментарий «организационного оружия», примененного против СССР в конце 80-х годов.