355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » "Завтра" Газета » Газета Завтра 267 (2 1999) » Текст книги (страница 6)
Газета Завтра 267 (2 1999)
  • Текст добавлен: 3 октября 2016, 22:32

Текст книги "Газета Завтра 267 (2 1999)"


Автор книги: "Завтра" Газета


Жанр:

   

Публицистика


сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

Виктор Тростников УДАР В СПИНУ

Помышляющим, яко православнии государи возводятся на престолы не по особливому о них Божию благоволению, и при помазании дарования Святаго Духа к прохождению великого сего звания в них не изливаются; и тако дерзающим против них на бунт и измену, анафема.

Чин Торжества Православия


Наш знаменитый богослов, профессор Московской Духовной Академии Алексей Ильич Осипов дал недавно интервью любителю сенсаций Михаилу Дмитруку. Мнение Осипова относительно одного важного вопроса, в котором журналист почуял “запах жареного”, было высказано еще до этого в публичной лекции в зале “Меридиан”. Тогда из публики посыпались протесты, и Алексей Ильич сгладил резкость своих высказываний и закончил выступление в примирительном тоне. Но опытный Дмитрук этим не обманулся и понял, что профессора можно “раскрутить”. Сделал он это мастерски, задавая вопросы, намекающие по своему духу на солидарность с точкой зрения Осипова, которая была ему заранее известна. Эта точка зрения заключается в том, что наш последний государь Николай II не только не является лицом, достойным церковной канонизации, обсуждаемой сейчас Синодальной Комиссией РПЦ, но является преступником, намеренно разрушавшим Россию.

Опубликование этого интервью вызвало, однако, не сенсацию, а шок. Оправившись от него, некоторые почитатели царя вступились за него по радио и в печати. Они продолжили и развернули те возражения, которые раздались на достопамятной лекции в “Меридиане”, пытаясь переубедить Осипова.

Мне трудно произнести эти слова, но я вижу, что это – бесполезное занятие. Я был многолетним почитателем профессора, не раз посещал его доклады. Для меня он был высоким авторитетом в вопросах вероучения и догматики, бесспорным богословом номер один нашего времени. Теперь это уже в прошлом.

Это печально, но он перестал быть богословом. Это стало очевидным после упомянутого интервью. В нем нет даже привкуса богословия. Человек, так четко разъяснивший разницу между православием, стержнем которого является онтологическое соединение с Богом через таинства, и инославием, где царят либо психологизм, либо магизм, в пространном разговоре о Божьем Помазаннике н и р а з у не упомянул о лежавшей на нем неизгладимой печати уникального таинства, совершаемого в России только над одним лицом. Не только не раскрыл значения этого таинства, чего следовало бы ждать от богослова, но просто забыло нем, рассуждая об императоре точно так же, как обыватель рассуждает о каком-нибудь должностном лице, скажем, о полицмейстере. Такое игнорирование факта харизматичности православного царя было бы непростительным даже для семинариста, а в данном случае оно вызывает изумление. Уж на что был легкомысленным французский король Людовик XIV, увлекавшийся балами, но и он писал дофину, что при принятии важных решений явственно ощущает мистическое указание свыше. Что же говорить о русском монархе, которого Православная Церковь венчала на правление в таком святом месте, как у жертвенника Господня в Успенском соборе Московского кремля. Конечно же, он становился исполнителем Божьей воли, смысла которой, по своей человеческой ограниченности, мог и не всегда понять.

Мне как-то неловко растолковывать это доктору богословия: неужели он этого не знает? Знает, конечно, но, как вдруг выяснилось, в это неверит . Оказывается, он говорит студентам одно, а думает другое. Утверждая на словах, что действие Святого Духа на человека столь же реально, как действие одного материального предмета на другой, он считает миропомазание на царство не таинством, низводящим благодать Святого духа на помазанника, а каким-то театральным представлением, о котором в серьезном разговоре нет надобности и упоминать. Это значит, что для него в истории нет пневматологичности : ее ход направляется не Промыслом, действующим через избранников Божьих – царей и пророков – а чисто людским разумением.

Непризнание харизматичности царя – не единственный провал в богословской памяти Алексея Ильича. Резко возражая против церковного прославления императора как страстотерпца, он заявляет, что тот пострадал не за Христа, а был убит по политическим причинам. Для начала стоит заметить, что в таком случае нужно деканонизовать святых Бориса и Глеба, так как они пали жертвой банальной политической интриги – их убил брат, чтобы захватить единоличную власть. Но их прославили правильно. Их христианский подвиг состоял в том, что они добровольно пошли на смерть, надеясь, что их безвинная мученическая кончина примирит между собой следующие поколения Рюриковичей. Но это к слову. Николай II пострадал за Христа в более сильном смысле , чем Борис и Глеб. Люди Юровского казнили его как царя , почему мы и зовем их цареубийцами, то есть расправились с ним как с Божьим слугой, ибо именно таков статус русского царя. Эти палачи хорошо понимали, что убивают Божьего Помазанника, о чем и оставили надпись в доме Ипатьева, а вот профессор Осипов этого не понимает. Может быть, он полагает, что, открыв рот и произнеся слова отречения от трона, Николай Александрович снял с себя неизгладимую харизму венчания на царство? Но если бы это было так, то любой муж, заявив “я отрекаюсь от таинства венчания на брак”, становился бы холостым человеком и переставал бы нести ответственность за судьбу своей жены. Говорить, что в Екатеринбурге был расстрелян “гражданин Романов”, может либо атеист, либо невежда.

В интервью Осипова нет никакой логики, в изобилии присутствуют прямые фальсификации, не говоря уже об умолчаниях. Он собрал все доводы, которые, по его мнению, работают на дискредитацию царя, не заботясь о том, согласуются ли они друг с другом и соответствуют ли они истине. Сначала он вменяет Николаю II в вину его мягкотелость: надо было, дескать, поступать со смутьянами круче. Но дойдя до 9 января, он начинает обвинять царя в жестокости. На протяжении одного выступления неплохо все-таки иметь какое-то одно мнение – крутым должен был быть царь или нет? Ответа на этот вопрос не дается, зато есть полная ясность в другом: что бы царь ни делал и ни говорил, все это, как у ягненка в басне Крылова, предосудительно и достойно наказания. В этом есть некая логика, но это логика ненависти, которая ослепляет и не дает заметить собственных противоречий, а затем и толкает на подлоги. Один из них связан как раз с “кровавым воскресеньем”. Священник Георгий Митрофанов по поручению Комиссии по канонизации детально разобрался в этом деле по документам и установил, что царь ни сном ни духом не был повинен в случившемся, что его просто подло “подставили”, и когда манифестация шла к Зимнему Дворцу, его там не было, и Гапон это знал. Свое заключение о. Георгий представил Комиссии, и ее председатель митрополит Ювеналий вздохнул с облегчением: ну, слава Богу, тут он чист. Не знать об этом расследовании профессор Осипов не может, но в своем интервью о нем не упоминает, надеясь, что большинство читателей с ним незнакомо и поэтому поверит в то, что Николай действительно был “кровавым”. Но это еще не предел недобросовестности в очернении государя. Ссылаясь на документ, якобы найденный его учеником в одном из немецких архивов, Осипов делает вывод, что Николай II принадлежал к оккультной ложе “Крест и звезда”. Из этой, как он сам признает, не проверенной пока информации профессор заключает, что Российский Император мог намеренно вести свою державу к гибели, выполняя задание неких “сил”. В этом “разоблачении” давно уже вышедшая за все разумные пределы масономания достигает кульминации, а вместе с тем и полного абсурда, ибо невозможно представить себе наличие какой-либо мотивации, побудившей русского самодержца уничтожать свою горячо любимую Отчизну и обрекать на гибель своих горячо любимых детей.

Можно было бы привести еще много таких перлов из интервью Осипова, от которых берет оторопь. Но это все-таки частности. Абсолютно неприемлемой для христианина является общая установка Осипова, с которой он подходит к оценке исторических событий. Он убежден, что оптимальное воздействие на ход истории может быть рассчитано, как рассчитываются ходы в шахматной партии, и что царь был обязан произвести такой расчет и действовать согласно его результатам. Но откуда нам знать, что было полезно тогда для России, а что вредно? Осипов исходит из постулат, а, что царь должен был делать все, чтобы предотвратить революцию. Это было бы верно, если бы он действительно был просто главным полицмейстером. Но он был харизматическим исполнителем Божьей воли, а она состояла как раз в том, чтобы наказать нас катастрофой и тем вразумить. К началу ХХ века Россия подошла такой обезумевшей, что без того, чтобы стукнуться лбом об стену, она не пришла бы в себя. “Россия, которую мы потеряли” была сытой страной, это верно, но она шла к духовной смерти в своей сытости, как уже почти пришел к ней еще более сытый Запад. И если сегодня она отвергает “новый мировой порядок” и возрождается как оплот веры и надежды всего человечества, это есть результат шокотерапии, которую Господь прописал нам в виде нашей страшной революции. В начале 1918 года прозорливый старец протоиерей Михаил Прудников на слова одного дворянина, что надо как-то противостоять большевикам, резко ответил: “Никто ничего поделать не может до тех пор, пока не окончится мера наказания, назначенного от Бога русскому народу за грехи; когда же окончится наказание, тогда Царица Небесная сама помилует, а что помилует – я знаю”. Неужели тогда можно сомневаться в том, что знал это и Слуга Божий Николай? Благодатью своего помазанничества он прозревал неизбежность катастрофы, а поэтому и не противился ей, сделав для России то единственное, что мог: предав себя, свою жену и своих детей на заклание, чтобы невинно пролитая кровь его семьи потрясла потомков и привела их к примирению через общие слезы покаяния. Официальным же актом покаяния и будет церковная канонизация Божьего Помазанника, принесшего себя в жертву ради будущего своей страны.

Осипова эта жертва не потрясает, у него к умученному царю нет никакой жалости, он весь дышит к нему злобой. И тут возникает вопрос: почему он питает к царю такую ненависть? И не только к Николаю, а к любому царю. Говорит же он, что если мы канонизируем как мучеников еще и Павла с Александром II, то наши четьи-менеи превратятся в нечто вроде свалки...

Пытаясь ответить на этот вопрос, я задаю себе другой: почему ненавидел царей Лев Толстой? И Александра, и Наполеона он выставил в “Войне и мире” кретинам, каковыми, мягко говоря, они никогда не были. Узнав, что очередное покушение на Александра II не удалось, он воскликнул: “Как жаль!” (свидетельство Тургенева). Что плохого сделал Толстому освободитель русских крестьян от крепостной зависимости и болгарского народа от османского ига, за что он желал ему смерти? Ничего, конечно. “Величайшего писателя земли русской” бесило одно: он публикует гениальные произведения и публикует, а царю все равно воздают больше почестей, чем ему. И в нем поднимается протест: человека нужно судить не по должности, а по трудам! Этот агрессивный эгалитаризм был у Толстого лишь прикрытием его непомерного честолюбия, перешедшего в гордыню. Боюсь, что нечто подобное мы имеем и в случае Алексея Ильича. Привыкнув к громадному успеху своих лекций, к тому, что слушатели смотрят ему в рот как проводнику мыслей Бога, он постепенно стал проникаться неприязнью к другим проводникам, в частности, к русским царям, которые смели действовать от имени Бога не потому, что изучили богословие, а просто по факту рождения. Зреющая в Осипове гордыня стала нашептывать ему, что это несправедливо, что цари были бездельниками, заслуги которых сильно преувеличены. А когда гордыня начинает производить в человеке свою работу, это кончается трагедией. Эта трагедия и произошла с бывшим богословом и ученым Осиповым, и он потерял ощущение ранга как богоустановленного института, на котором держится мир. Лишившись этого ощущения, он стал лаять на слона. Мудрый Крылов, которого мы уже упоминали, хорошо объяснил нам, какова тут мотивация.


Олег ШЕСТИНСКИЙ “КАК НИКОГДА, СЛУЖА ДОБРУ...”

Поздравляем нашего давнего автора, соратника и единомышленника, прекрасного русского поэта с 70-летним юбилеем! Редакция “Завтра”


ЛЕНИНГРАД Ивану Сабило

Мой Ленинград погребен Пискаревкою.

Санкт-Петербург – это город не мой.

Разве забуду, как мерли погодки над бровкою

снежной дороги блокадной зимой?

Разве забуду могилки умявшиеся,

в сонме крестов моя бедная мать –

тихие люди, без позы поклявшиеся

город врагу ни за что не отдать?

Разве из сердца признательность вынется

к тем, кто спасали нас, духом сильны –

Зина Круглова, девчушка-дружинница,

ставшая позже министром страны.

Санкт-Петербург, что в духовном наитии

мощно десницу над миром простер,

дабы кубанцы рванулись по Индии,

а на Балканы полки гренадер.

Град лейб-гвардейцев, монарха, Империи,

томных красавиц Двора роковых...

Предки мои удалились в поверия,

сказы, преданья скрижалей родных.

Град, опочивший без завещания

на перехлестах гражданской войны...

Смутно сегодня для слуха звучание –

Санкт-Петербург – не его мы сыны!

Гордое имя разменено биржами,

души мельчит банкометный устав...

Были героями – стали мы бывшими

при шутовстве новорусских забав.

Мы, на кладбищах войны похороненные,

дети блокады, завьюженным днем

годы, историей провороненные,

горьким предательством лишь назовем.

РУССКИЙ

Свел меня случай с Русским Бойцом –

в черной рубашке с бледным лицом.

Юноша глянул, красив и высок,

был его голос тих и жесток:

– Шел с княжьим войском воин-монах,

благословенный в горних мирах...

Черной одеждой чтим память его,

не устрашимся, как он, ничего.

Если Россию спасти не суметь,

мы предпочтем унижению – смерть...

– Мальчик, – сказал я, – в жизни своей

ты никаких-то не видел смертей.

Я же в блокадном аду голодал,

ну а что выжил, – совсем не гадал.

И до сих пор наяву, не во сне

мертвые дети мерещатся мне...

Юноша глянул, красив и высок,

был его голос тих и жесток:

– Там-то от голода – в снег головой,

здесь-то за золото – кровь и разбой...

Там – омертвение в тусклых домах,

здесь – онемение в русских умах.

Разве не стыдно, в блокаду спасясь,

с новой блокадой не чувствовать связь?

Он удалился, красив и высок...

Честно пытался я жить, – видит Бог!

Сколько же можно обиды копить

да скулежем поднебесье коптить?

К Богу ли, к Князю ли или в твой Строй, –

только б не тлеть в этой гнили сырой!

“Умом Россию не понять,

Аршином общим не измерить...”

Ф. И. Тютчев

ПОЛУКРОВКИ

Живем, как божии коровки,

беззвучные в своей стране...

Да мы ведь сами полукровки,

не нужно их искать извне!

Мы сами, не моргнув и оком,

смирясь с народною бедой,

кровь, нам дарованную Богом,

кривясь, разжидили водой, –

водой бесстыдных умалений

на евро-западном крыльце,

никчемных ссор да словопрений

с брезгливой метой на лице.

Мы так тихи в рассудке квелом,

что нас князья под знамена

не кликнули б на рать с монголом

или на брань Бородина.

А урки вьют из нас веревки,

как бы исподтишка, спроста,

а урки-то не полукрови,

в них кровь кипуча и густа;

они не с бухты – не с барахты

Русь разоряя до сумы,

высвистывают дев и шахты,

порты и юные умы...

Пора уж нам понять, разиням,

что эти самые враги

страну обмерили аршином

и выбросили на торги!

К ПОГРЕБЕНИЮ ЦАРСКОЙ СЕМЬИ

Поколдовали над останками,

скроили книжицы удало,

Русь оглушая перебранками

от Петербурга до Урала;

и размордевшие министрики

интриге следуя дворцовой,

искали в духе новой мистики

разгадку во кости берцовой.

Какими маленькими, жалкими

предстанут миру суетливцы,

бредущие за катафалками

до Петропавловской гробницы!

А души девушек династии

задумчивы на небосклоне,

чин ангельский приняв во счастии

за казнь в ипатьевском поддоне.

А вот душа их бедной мамочки

застонет плачем птицы-пеночки

все о ненайденных – о мальчике

да о своей четвертой девочке.

А будь сам царь на царском месте, –

себе не дал бы упокоя,

пока десантники без чести

гниют в Чечне на поле боя.

ПРАВНУКИ А. С. ПУШКИНА

“Товарищ! Верь, взойдет она,

Звезда пленительного счастья...”

А. С. Пушкин

Во дни большевистского паводка,

во лоне безумной земли

служили России два правнука

поэта и род свой блюли.

Один, лишь кудрявые выкресты

погнали царя на восток,

не смог унижения вынести, –

пустил себе пулю в висок.

Другой, лишь казачьи, некормленные

станицы краском распушил,

как руки свои обескровленные

в тоске на себя наложил.

Быть может, в часы одиночества,

огладив уже пистолет,

примнилось им предка пророчество...

А счастья как нет, так и нет!

Но если б нисколько не верили

мы в чьи-то святые слова,

то не было б нашей Империи,

а просто песок да трава.

И вижу в мистическом проблеске

одно наваждение сам, –

как Пушкин, сын правды и доблести,

тетрадку подносит к очам

и мыслит над строками яркими,

предчувствуя будущий рок...

Но все же своими помарками

не переиначил листок.

А правнуков в смертной готовности

быть символом жизнь обрекла

не творчески-праздной условности,

а чести, спалившей дотла.

В ДЕНЬ ПОКАЗА ПО НТВ ФИЛЬМА

“ПОСЛЕДНЕЕ ИСКУШЕНИЕ ХРИСТА”

1. НА МИТИНГЕ ПРОТЕСТА В ОСТАНКИНЕ

Послышалось:

– Жидо-масоны!..

Но это не я произнес,

а те, кто пропащи, бессонны,

а тот, кто бесхлебен и бос.

Послышалось в ужасе:

– Дьявол!..

И сказано это не мной,

а тем, кто надежду оставил,

забитый расстрельной страной.

Послышалось:

– Люде святыя!

Как жить под расклев воронья?

А это сказала Россия,

а это сказал уже я.

2. ХУЛИТЕЛЯМ

Исподтишка зомбируя страну,

презрев тысячелетней веры догмы,

вы выдворили на святые стогны

Москвы фигляров, нищих и шпану,

и кистенем разбойничьих реформ

вы череп продырявили народу,

выслушивая праздничную оду

гоп-шоу-менов, взятых на прокорм.

Вы ствол спилили, и от вас на срезе,

не сок, а сукровица, слизь и гной, –

с “Последним искушением” Скорсезе

отождествили вы свой дух и строй!

Мы – выше вас, и эта мысль проста:

свои идеи непреклонно сея,

мы не подняли б дрын на Моисея,

как вы в безумстве ныне на Христа.

Обкуренная пошлостью реклам,

похабной болтовней телеэкранцев,

вам – во своей державе иностранцам –

в свой срок Россия врежет по рогам,

которые за эти десять лет

у вас набухли и окостенели...

Исподнее стирающим в купели

вам до моей России дела нет.

Но есть –

“есть Божий суд, наперсники разврата”,

когда национальная утрата

моей страной ее сыновьих прав

вам отольется... Впрочем, не слезами.

А чем? Час грянет, – и узрите сами.

И будет гневен Бог,

Вам даже слез не дав.

3. “ПРОСНИСЬ!..”

Как сладострастно унижать

нас, русских, стали напоказ,

сочтя, что будем скрежетать

зубами лишь

в который раз!..

Как откровенна сволота,

облив помоями Христа!

Не автомат, а Крест беру,

как никогда, служа Добру,

и отправляюсь на войну,

религиозную войну.

Давно Россия за Христа

не шла в Москве на правый бой...

И вновь растрепанной толпой

мы месим грязь, сомкнув уста.

Проснись, страна кукушек,

кряхтя от колотушек!

ПРОСНИСЬ!..

* * *

А зачем нам плакать о России,

причитать,

если мы у Бога не спросили –

кто же тать?

Если Крест лишь на словах нам дорог,

как и честь,

то, быть может, самый страшный ворог –

я и есть?

Новые и подержанные автомобили opel astra 7

[Закрыть]
от официального дилера General Motors в Петербурге.


Виктор Пронин ПРОЩАЙ, СТАРИК ( фрагмент романа )

НА ЭТОМ СЧАСТЛИВАЯ ЖИЗНЬ преуспевающего красавца-банкира Владимира Николаевича Апыхтина, можно сказать, и закончилась. Началась другая – пьяная, полная лишений, смертельного риска и крови. Да, всего этого оказалось в его жизни более чем достаточно. Так бывает, происходит какое-то событие, неожиданная встреча, да что там встреча, слово, взгляд, жест могут переменить жизнь настолько, что невольно начинаешь делить свою жизнь на ту, которая бывала до, и которая пошла после. У Апыхтина это был телефонный звонок, когда он, выпроводив захмелевшего от недоедания поэта и пообещав ему деньги на книгу, вернулся к своему столу, на котором настойчиво дребезжал-ворковал телефон самого настоящего японского производства.

– Да! – сказал Апыхтин, поднимая трубку, весело сказал, напористо, готовый ответить на любой вопрос, решить любую задачу, ввязаться в любое дело, которое было по плечу ему самому, его банку, его друзьям.

– Владимир Николаевич? – спросил незнакомый мужской голос, и с первыми его звуками все веселие Апыхтина как рукой смело, не осталось в нем ни игры, ни шалости. Голос был служебный, по цвету серый и какой-то неживой – все эти оттенки Апыхтин узнавал сразу.

– Да, – ответил он и ничего больше не добавил, хотя обычно сыпал прибаутками вроде: я вас внимательно слушаю, говорите, пожалуйста, банк Феникс на проводе и так далее.

– Говорит капитан Юферев.

– Очень приятно, – настороженно произнес Апыхтин. – Слушаю вас.

– Звоню из вашей квартиры.

– Так, – произнес Апыхтин, с трудом осознавая происходящее. – Вы хотите сказать... Что-то случилось?

– Да, – голос капитана был все так же сер и мертв.

Апыхтин почувствовал, что не может стоять и, обойдя вокруг стола, не отнимая трубки от уха, сел в свое мягкое глубокое кресло, сел, как упал, как опрокинулся навзничь.

– Что-то печальное? – спросил он.

– Да.

– Совсем печальное?

– Да, – сказал капитан.

– Вы сказали, что звоните из моей квартиры? – если бы Апыхтин услышал сейчас самого себя, то ни за что не узнал бы. – Как вы туда попали? Вас Катя вызвала? – Апыхтин невольно задал единственный вопрос, который еще таил в себе надежду на то, что не все так плохо, как показалось ему с самого начала.

– Дверь была раскрыта и я вошел... С сотрудниками.

– А почему вы решили...

– Дверь была раскрыта... Нас соседка вызвала. Вы можете сейчас подъехать?

– Буду через десять минут.

– Жду вас, – сказал капитан и положил трубку.

...Едва “мерседес” остановился у подъезда, Апыхтин выскочил и, не закрывая за собой дверцу, вбежал в подъезд. Лифт стоял внизу, в это время дня он всегда стоял внизу, и Апыхтину сразу удалось подняться на свой этаж. Дверь была закрыта, он позвонил и по погасшему дверному глазку понял, что его рассматривают. Когда стальная дверь отошла в сторону, на пороге он увидел человека в милицейской форме. Тот молча посторонился, пропуская Апыхтина, и тут же снова закрыл за ним бронированную дверь.

Апыхтин остановился, обернувшись к капитану. Он не решался вот так, сразу пройти в комнату и смотрел почти беспомощно.

– Юферев, – капитан пожал Апыхтину руку.

– Они живы? – спросил Апыхтин чуть слышно.

– Нет.

Апыхтин постоял несколько секунд, глядя в пол, и лишь после этого, решившись, шагнул в комнату. Катя лежала на полу, неловко подвернув ногу, и вокруг ее головы растеклось большое кровавое пятно. Апыхтин подошел ближе, опустился на колени, осторожно коснулся пальцами Катиного лба и поднял голову. Вокруг были люди с фотоаппаратами, с какими-то предметами в руках – они стояли в разных концах комнаты и, повернувшись к нему, молча смотрели на него.

– Так, – сказал Апыхтин негромко. – Так...

Он поднялся, поискал глазами капитана, шагнул к нему, хотел что-то спросить, но голос изменил ему, только невнятное сипение раздалось.

– Там, – сказал Юферев, показав рукой на дверь в другую комнату.

– И его тоже?

– Да.

Апыхтин шагнул к двери, постоял перед ней, не в силах сразу войти, оглянулся на капитана и, словно наполнившись от его твердого взгляда какой-то силой, толкнул дверь.

Вовка тоже лежал на полу, и его окровавленная голова оказалась как раз на большой карте Кипра. Губы у мальчишки были полуоткрыты, но уже серые, мертвые. Апыхтин почувствовал вдруг сильную непреодолимую тошноту, слабость, голова его закружилась и он медленно осел на пол.

– Потерял сознание, – сказал Юферев.

– Тут потеряешь, – отозвался эксперт с фотоаппаратом. Но о своих обязанностях не забыл – подойдя к Апыхтину, несколько раз с различных точек сфотографировал его.

– Не притворяется? – спросил Юферев.

– Посмотри, он совсем зеленый.

– Принеси воды.

Взяв из рук эксперта литровую банку с водой, капитан тонкой струей начал поливать виски Апыхтина, голову, шею – так что вода стекала за шиворот. Через некоторое время Апыхтин чуть шевельнулся, открыл глаза, не в силах сразу стать на ноги, чуть приподнялся, сел, прислонившись спиной к стене.

– Я не хочу жить, – сказал он негромко и через некоторое время повторил, – я не хочу жить.

– А придется, – ответил Юферев, помолчав.

– Мы на Кипр собирались, – несколько некстати сказал Апыхтин. – Вовка карту изучал...

– Поезжайте один, – посоветовал Юферев. – Это самое лучшее для вас сейчас.

– Что с ними сделали?

– Жене перерезали горло, – голос Юферева оставался таким же мертвенно-серым, без всякого выражения. И это было самое лучшее, – не выдержал бы сейчас Апыхтин ни казенного сочувствия, ни соболезнования.

– А Вовка?

– Мальчику ткнули чем-то в висок. Судя по тому, что смерть наступила быстро, рана глубокая.

– А почему вы решили, что смерть наступила быстро?

– Есть некоторые признаки, – ответил эксперт, полноватый, румяный, лысый.

– Они сопротивлялись?

– Да.

– Это тоже можно установить?

– Предположительно, – уклонился эксперт от твердых, уверенных слов.


АПЫХТИН ВСЕ ТАК ЖЕ СИДЕЛ У ДВЕРИ, упершись ладонями в пол и откинув голову назад. Он старался дышать глубже, каждый раз полностью выталкивая из себя воздух. Видя, что хозяин пришел в себя, снова задвигались в комнате люди, принялись что-то замерять, высматривать, выискивать. Апыхтин с трудом поднялся, постоял некоторое время у стены, видимо, неуверенный, что может идти, но потом все-таки шагнул и направился в кухню. На ходу обернулся на Катю, лежащую посредине комнаты, но не остановился.

На кухне стоял легкий чад, запах чего-то горелого. Подойдя к плите, Апыхтин увидел на сковороде несколько черных обуглившихся комков.

– Все правильно, – проговорил он, – она жарила котлеты...

Тут же, на столике, стояла тарелка с уже готовыми котлетами. Обернувшись на шорох, Апыхтин увидел входящего на кухню Юферева. Тот оставался таким же сдержанным и никак не проявлял своих чувств, если они у него и были.

– Садитесь, капитан, – Апыхтин слабо махнул рукой в сторону кухонной табуретки.

– Когда мы вошли, здесь было полно дыму... Газ я выключил. И открыл окно, чтобы немного проветрить. Вся квартира была в дыму.

Апыхтин открыл холодильник, вынул початую бутылку водки, налил себе в чайную чашку, вопросительно посмотрел на Юферева.

– Нет-нет, спасибо, – ответил тот на непроизнесенное предложение.

Апыхтин выпил водку, потянулся было к котлетам, сложенным в тарелке, но на полпути рука его остановилась, он так и не решился закусить.

– Закусите, Владимир Николаевич, – Юферев поставил тарелку перед Апыхтиным. – Вам надо держаться.

– Зачем?

– Пройдет неделя... Вторая... И вы уже не будете задавать этот вопрос.

– Я все забуду? – вяло усмехнулся Апыхтин.

– Нет, у вас появятся силы, чтобы помнить.

– Да? Так бывает?

– Только так и бывает.

– Мы на Кипр собирались, – медленно проговорил Апыхтин, глядя на сковородку с черными головешками. – Там есть гора Троодос. А на горе монастырь... Монахи самогонку гонят и угощают туристов... Говорят, совершенно потрясающая самогонка... И закусить дают, – Апыхтин бормотал все тише, тише и, наконец, совсем замолк. – Зачем они это сделали? – спросил он неожиданно четко и внятно.

– Первое объяснение, которое напрашивается само собой... Ограбление.

– А убивать зачем?

– Надежнее.

– Так всегда делается?

– Далеко не всегда... Но случается. Отморозки.

– Что? – Апыхтин поднял голову.

– Так их называют в уголовном мире. Отморозки. Люди с отмороженными мозгами. Внешне они не отличаются от нормальных людей, вроде, как все... И улыбаются, и женщин любят, у некоторых даже дети рождаются... Но мозги отморожены. И все остальное, что с этим связано, тоже отмерло – совесть, сочувствие, порядочность... Но яйца действуют.

– И это... Это было здесь?! – спросил Апыхтин почти с ужасом. – Это здесь тоже было?

– Нет, не было, – ответил Юферев тихо, но твердо.

– Точно не было? – настойчиво продолжал допытываться Апыхтин, словно это было самым главным в случившемся.

– Совершенно точно. Сами можете посмотреть... На ней трусики... В порядке. Я вот о чем хотел просить вас, Владимир Николаевич... Может быть, вы посмотрите внимательно, что именно у вас пропало и пропало ли что-либо вообще?

Апыхтин некоторое время моча смотрел на Юферева, осмысливая его вопрос и, наконец, кивнул, словно давая понять, что он понял сказанное.

– Вы хотите сказать, что могло и ничего не пропасть? – спросил он. – Вы хотите сказать, что убийство было единственной целью этих... Как вы говорите, отморозков?

– Будем думать, Владимир Николаевич, будем работать... Я вызвал машину, сейчас увезут... ваших близких, – на долю секунды запнулся капитан перед тем, как произнести “ваших близких”, но Апыхтин уточнил мгновенно.

– Трупы увезут. Близких у меня уже нет.

– Я понимаю, что поступаю безжалостно, пытаясь задавать вам сейчас вопросы...

– Задавайте.

– По линии банка... Были угрозы, предупреждения, требования? Вы понимаете, о чем я говорю. Может быть, шантаж...

– Не было. Ничего этого не было.

– Хорошо. У вас ведь есть крыша?

– Да.

– Кандауров?

– Он самый.

– С ним у вас все в порядке.?

– Да, капитан... С Кандауровым у меня все в порядке. Просто идеально. Лучше не бывает.

– Откуда вы знаете, как бывает, – без вопроса спросил Юферев, просто дал понять, что бывает по-разному, что вряд ли сейчас все это стоит уточнять. Он хотел было снова задать вопрос, но, взглянув на Апыхтина, остановился. Тот сидел на неустойчивой кухонной табуретке и, зажав ладонями колени, уставившись в какую-то точку на стене, ритмично раскачивался из стороны в сторону. Вряд ли он вполне осознавал сейчас все, что говорит ему Юферев. Он весь был там, в комнате, в нескольких метрах отсюда, где лежала Катя со вспоротым горлом, из которого вытекло так много крови, а дальше, в следующей комнате, лежал с продырявленной головой Вовка...


И ВО ВСЕМ ПРОИСШЕДШЕМ была такая бессмыслица, такая тупая необъяснимая жестокость, даже не жестокость, жестокость тоже имеет свой смысл, цель, свою причину... Здесь же ничего этого не было, тупая необъяснимость. Отомороженность, как говорит капитан Юферев.

– Не понимаю, – Апыхтин потряс большой лохматой головой, протер запотевшие очки, снова надел их, беспомощно посмотрел на капитана, словно ожидая, как тот может все объяснить, все расставить по своим местам, назвать своими именами. – Ничего не понимаю... А вы, капитан, вы что-нибудь понимаете?


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю

    wait_for_cache