Текст книги "Побег"

Автор книги: Заур Зугумов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

Ближе к вечеру я получил от Валерии целое послание, написанное аж на шести страницах. Оно могло бы быть бальзамом от любой болезни. Я был уверен, что даже умирающий в муках человек, которому бы прочли это письмо, умер бы с улыбкой на устах. Вот концовка того письма: « Заур, милый, я знаю, что в жизни моей уже ничего подобного больше не повторится, это чувствует, наверное, любая женщина. Благодарю тебя за то, что ты подарил мне этот миг волшебного счастья. Я знаю, что у меня родится сын, я даже уверена в этом, но, к сожалению, не могу тебе это объяснить. Я назову его твоим именем, я уже так решила. Вряд ли мы с тобой теперь когда-нибудь встретимся, но я хочу, чтобы ты знал, что я люблю тебя, и пусть моя любовь согревает тебя везде, куда бы ни забросила тебя твоя злая судьба. Прощай, „мое чудовище“! Валерия».

Много лет я хранил оригинал этого письма. И в минуты, когда мне бывало очень плохо или тоскливо, я доставал его и перечитывал по нескольку раз, и оно действительно согревало мое сердце, оно было бальзамом для моей истерзанной души.

Но однажды на шмоне какой-то ретивый мусорок решил проявить излишнее любопытство, углубившись в текст. Я кинулся к нему, вырвал у него из рук письмо и разорвал его в мелкие клочья. Но потом, как ни странно, сам же и воспроизвел его слово в слово, все шесть страниц. Даже имитируя почерк Валерии. Сам того не замечая, я запомнил его наизусть.

При всех превратностях судьбы самое большее несчастье – быть счастливым в прошлом. Но это лишь только начало той истории, продолжение которой читатель узнает чуть позже, ибо судьба явила нам свой милостивый лик, дозволив еще раз увидеть друг друга земными очами. Я лишь не хочу сейчас разрывать хронологию событий.

Прошли почти сутки после нашей разлуки. Мы не спали, не ели и не разговаривали вообще. Что мы могли сказать, даже не видя друг друга, чего уже не сказали в блаженном единении прошлой ночью? Из-за перегородки я слышал, как моя милая подруга тихо плачет. Иногда, чтобы убедиться, что все это не сон, я корябал по перегородке, и, когда слышал то же самое в ответ, на сердце становилось чуть-чуть легче. Ведь я сам был тогда как затравленный псами зверь и почти убит. Любовь не ищет подлинных совершенств, более того, она их как бы побаивается, ей нужны те совершенства, которые творит и придумывает она сама.

Ближе к вечеру конвоир, проходя по коридору, предупредил женщин, чтобы те морально подготовились и не орали при расставании с мужиками, как обычно, ибо на перроне состав должно встречать их начальство. Поезд приближался к Перми. Это было мучительное ожидание. Наконец, замедлив ход, состав встал.

Девчата содержались в четырех купе, но первым конвоир открыл то из них, где находилась Валерия. Я слышал, как она уговаривала начальника конвоя, чего только ни суля ему при этом, но он и без всяких подарков удовлетворил ее желание. Да, в тот момент не внять ее мольбе мог бы разве что мертвец. Я понял это тут же, взглянув в ее пылающие глаза, когда она подбежала к моему купе и наши пальцы впились друг в друга сквозь мелкое сито решетки. Изумрудные глаза блестели как у лани, и из них ручьем текли слезы. Чуть распухшие гранатовые губы вздрагивали то и дело. Она была поистине прекрасна и бесподобна в своем молчаливом отчаянии.

В купе нашем стояла непривычная мертвая тишина. Да и женский этап выходил на перрон непривычно медленно и молча. Как будто никто не хотел пропустить наших последних слов, но их не было. Даже банальное «прощай» мы не хотели разделить с кем-либо. До самого конца, пока не вышли все девчата и не осталась она одна, мы стояли, вцепившись в решетку, и смотрели молча друг на друга, пытаясь запомнить малейшую черточку или морщинку на лице.

Нет на свете большего чуда, чем то, как женский образ проникает в сердце мужчины и оставляет в нем неизгладимый отпечаток, и человек даже не понимает почему. Ему просто кажется, что именно этого ему до сих пор недоставало. Но всему в этом мире рано или поздно наступает конец. И когда солдат выкрикнул ее фамилию, она взглянула на меня с такой тоской и мольбой, что у меня по телу пробежали мурашки. Но затем она невероятными усилиями воли взяла себя в руки, гордо вскинула голову и, не говоря ни слова, пошла к выходу. Честная женщина может оказаться недостаточно сильной, чтобы подавить движения своего сердца, но она всегда сохранит рассудок.

Я не берусь описывать свое состояние, когда в последний раз увидел ее и она скрылась с моих глаз. В душе человека иногда бушует смерч, и для него земля и небо, море и суша, день и ночь, жизнь и смерть сливаются в один непостижимый хаос. Действительность душит нас. Мы раздавлены силами, в которые не верим. Откуда-то налетает ураган. Меркнет небесный свод. Бесконечность кажется пустотой. Мы перестаем ощущать самих себя. Мы чувствуем, что умираем. Что-то подобное и происходило в тот момент со мной. Все события, которые последовали потом, я даже не воспринимал. Благо рядом были бродяги.

Но когда этап наш прибыл на Свердловскую пересылку, мне все же пришлось скинуть с себя этот груз оцепенения. Жизнь диктовала свои правила, и не считаться с ними было невозможно. Есть два пути избавить человека от страданий – быстрая смерть и продолжительная любовь.

Глава 4
Инцидент в свердловской пересылке

Так уж устроено в природе, что на смену яркому солнечному дню всегда приходит ночь, на смену жизни – смерть. Взлеты и падения – неизбежная жизненная реальность. Природа мудра, и в ней вообще не бывает ничего лишнего. Человеку не мешает иногда помнить об этом.

Итак, Свердловск. В какой уже раз я проходил через этот тюремный «мегаполис». Снова огромная камера пересылки, знакомство или желанная встреча – у кого как, с такими же, как и мы, каторжанами. В общем, все, как и бывало всегда в тюрьмах.

В камере, куда нас водворили, сидел урка. (Я не стану называть его имени.) Лично знакомы не были, но слышать о нем приходилось не раз. Встретили нас, конечно, хорошо, как и подобает в таких случаях, по-братски. Мы разместились кто где, и потекла обычная, монотонная тюремная жизнь со своими извечными проблемами, стремлениями и волнениями.

Конечно, еще свежи были в моей памяти воспоминания о недавнем прошлом, но, к сожалению, скоро их на время оттеснило роковое стечение обстоятельств.

Камера, естественно, была воровской, поэтому и контингент в ней содержался соответствующий. Дважды в день надзиратели обходили пересылку с поверкой. Здесь во время поверок обычных построений, как в следственных тюрьмах, не было: пересылка являлась своего рода тюремным караван-сараем, поэтому такие поверки были нецелесообразны, и здесь они проходили быстро и просто.

Надзиратели пересчитывали всех, войдя в камеру, затем, постучав деревянными киянками по нарам и решеткам, уходили. Заключенные же в этот момент занимались кто чем, даже играли в карты, вообще не обращая внимания на поверку. Надзирателей это нисколько не волновало. Для них главным было то, чтобы в камере во время обхода не оказалось трупа и не готовился побег. Убедившись, что все относительно нормально, они уходили почти так же молча, как и входили.

Так уж повелось издавна, очень редко в этой связи возникали какие-нибудь серьезные эксцессы. Они были абсолютно не нужны ни тем ни другим, и поэтому их тут же гасили по обоюдной договоренности. Если все же что-то происходило, братва всегда находила дипломатическое разрешение конфликта. Но на этот раз одна паршивая овца спровоцировала все стадо.

К тому времени, о котором пойдет речь, мы пробыли на пересылке с неделю. В тот день, как и обычно, вечерняя поверка не заставила себя долго ждать. На этот раз в наряде у надзирателей появился молодой мусорок, не знаю, откуда и взявшийся. Как выяснилось на суде, ему, оказывается, давно хотелось увидеть живого вора в законе, но, как оказалось, не только увидеть.

Как сейчас помню тот вечер. Мы с Игорем Французом третили, сидя на нарах друг против друга, а Женька Колпак сидел рядом и вел счет. Рядом с нами лежал урка и держал прикол с одним бродягой.

В тот момент, как и обычно, вокруг нас бурлила камерная суета вперемежку со смехом и громкими возгласами по ходу какого-то прикола, когда дверь в камеру открылась и с поверкой вошел вечерний наряд надзирателей. Став среди камеры, молодой мент, видно с непривычки прищурив глаза, зайдя в полутемное помещение и держа в правой руке киянку, стал осматривать присутствующих. По его поведению было видно, что он ищет кого-то. Видимо, до этого ему в глазок показывали урку, но одно дело – смотреть через призму глазка и совсем другое – стоять посередине камеры и глазеть вокруг, как пучеглазый индюк. Тем более что урка был наполовину закрыт нами, игравшими на нарах у противоположной стенки от дверей, на нижнем ярусе.

Наконец, обнаружив того, кого хотел, этот ментенок двинулся в нашу сторону. Мы, естественно, не прекращали игру и не обращали на него по привычке никакого внимания. Тогда он, подойдя к нам, ткнул киянкой Француза в спину.

– А ну разбежались, блатота вшивая! – заорал он так громко, что, по-моему, сам испугался своего голоса.

Француз успел развернуться, свесил с нар ноги и замер от неожиданности. Я смотрел прямо в глаза этому сопляку, и у меня по ходу пьесы даже челюсть отвисла от наглости этой тупорылой овцы. Да что там я, даже старые менты, которые стояли рядом, замерли на месте от такой тупости своего юного собрата и, конечно, в предчувствии уже чего-то неладного.

Когда мы с Французом пришли в себя и уже оба стояли на полу возле него, не успев ему еще ничего сказать, он ударил той же киянкой по ноге урку со словами:

– Чего разлегся, пидор, как на пляже?

Увидев, что все оцепенели, он, набравшись, видно, храбрости, хотел выкинуть еще какой-нибудь фортель, но не успел: сильнейший удар урки, рысью соскочившего после таких слов с нар, тут же сбил его с ног.

Опомнившись, надзиратели кинулись на выручку своему юному коллеге, но и мы были рядом с вором, так что началась натуральная потасовка. Увидев происходящее, ключник – мент, который открывает и закрывает камеры, – захлопнул дверь нашей хаты и тут же побежал вызывать наряд, который долго ждать себя не заставил. Они всегда были наготове. Мы еще не успели особо помахаться, как в камеру с ревом вбежала целая орава легавых, и вот тут уже началось невообразимое…

Думаю, нетрудно догадаться об исходе драки и финального побоища. Мне, Французу, Колпаку, Пеце и Жулику переломали кости в буквальном смысле этого слова, но больше всех досталось Женьке. Менты чуть ли не пополам развалили ему голову, я даже до сих пор удивляюсь, как он выжил. Вот после этого случая ему и дали погоняло Колпак, потому что он иногда после сильных головных болей впадал в безумие. Это, правда, случалось очень редко, но, когда болезнь прогрессировала, его лучше было оставлять в покое, иначе он мог выдать что-нибудь непоправимое.

За десять дней после этих событий всю нашу камеру разогнали кого куда. Первым на этап ушел урка со сломанными ребрами и изуродованным ухом, следом отправили остальных. Лишь только нас четверых как зачинщиков – Француза, Колпака, Пецу и меня – отправили в следственную тюрьму и поместили на больничку, ибо мы были здорово покоцаны. Ну а после относительного выздоровления нас раскидали по следственным камерам, только один Колпак до самого суда оставался на больничке.

Около трех месяцев мы находились под следствием. Общение между собой у нас было постоянным, для этого, как и во всех тюрьмах страны, существовал тюремный телеграф (кабуры, дороги, малявы и прочая нехитрая тюремно-почтовая атрибутика).

Почти ко всем людям, которые ждут добавки к основному сроку, отношение окружающих их арестантов было всегда благожелательным, потому что всем и каждому было ясно: человек крутится, а значит, он не в ладу с внутренним тюремным законом. А нарушитель, ясное дело, ближе к ворам, чем к мусорам. Это аксиома тюремной жизни. Если же арестант крутится за дела воровские, а тем более за уркагана, то к такому человеку подход и отношение окружающих его арестантов было безукоризненным. Из нас четверых меньше всех, наверное, тюремные бродяги могли знать меня.

Француз был старым питерским кошелечником, за плечами которого к тому времени был уже не один десяток лет, отсиженных по разным северным командировкам страны. Ну и проявил он себя по ходу отсидок соответственно своему образу жизни. Он был одинакового со мною роста, но хорошо сложен и мускулист. Глубокие морщины вокруг глаз и складки, которые пролегли около носа и рта, выдавали его возраст. Ему было около пятидесяти. Тяжелое прошлое наложило на его лицо неизгладимую печать грусти, и редкие проблески веселости казались вспышками молнии, озаряющими грозовую тучу.

Пеца был одессит, по «профессии» – домушник, намного моложе Француза годами, но почти в таком же авторитете, как и он. Да и отсидел он также немало. Это был высокий стройный мужчина лет тридцати пяти, худощавый, но мускулистый и сильный. Лицо его с правильными чертами и орлиным носом выделялось небольшим шрамом, который он когда-то получил в отсиженных по разным северным командировкам страны прессхатах, в драке с блядями. Черные проницательные глаза смотрели грустно и даже несколько строго. Губы его давно отвыкли от улыбки. На его высоком лбу не было ни одной морщинки. Но лицо его было бледно, бескровно и щеки ввалились – жизнь в лагерях на дальняках не могла все-таки не оставить следов…

С Французом мы познакомились на Свердловской пересылке, что же касалось Пецы, то с ним я сидел еще на Весляне, на «бетонке», в одной камере, под раскруткой за побег. Тогда это был жизнерадостный, никогда не унывающий босяк. О таких, наверное, и говорили – он настоящий одессит. Его любимым словом, я запомнил еще с Весляны, было слово «дэмона», когда он видел какую-нибудь нечисть в глазок их замороженных камер или случайно встречался с ними в коридоре.

Что касалось Игоря, то погоняло Француз он получил за то, что, во-первых, неплохо знал французский язык, а во-вторых, любил повторять: «а ля Париж».

О Женьке Колпаке и еще о троих наших корешах я писал в первой книге, когда нас, малолеток, мусора морили «на спецу» в Нерчинском остроге 15 лет тому назад.

Глава 5
С Новым годом! С новым сроком!

Сразу после наступления Нового, 1978 года над нами состоялся суд. Каждому из нас добавили к основному сроку еще по два года – якобы за сопротивление властям. Не могу не отдать должное старым надзирателям Свердловской пересылки: их показания здорово помогли нам! А глядя на сосунка-солдата и слушая его невразумительные ответы, у судей сложилось определенное мнение в нашу пользу, да и наши увечья сыграли свою роль. Но срока, конечно, нам было не избежать.

Примерно через неделю после суда нас отправили на пересылку, а еще дней через десять – на этап. Но по этапу ушли лишь мы с Французом. К сожалению, с Пецей мне больше встретиться не довелось, хотя слышать о нем приходилось, и не один раз.

Что касается Женьки, то, как ни странно, мы встретились с ним вновь аж 18 лет спустя, и, к сожалению, опять в тюрьме. В 1996 году, 2 мая, меня этапировали из Бутырок в Матросскую Тишину, на «тубонар», где он, оказывается, находился уже не один месяц. Там мы и увиделись после столь долгой разлуки. Но к этим событиям я еще вернусь в свое время и опишу их поподробней, ибо там тоже немало поучительного для молодежи.

А пока «столыпин» уносил нас с Французом куда-то в северную даль, откуда не все, к сожалению, возвращаются. С нами в купе ехали почти все арестанты, осужденные на «крытый» режим, то есть на режим тюремный, так что компания подобралась веселая. Все присутствующие смотрели на свою жизнь с нескрываемым воровским оптимизмом, и никто из нас даже не рассчитывал увидеть хоть когда-нибудь свободу, разве что, если повезет невзначай. Путь и на этот раз нам выпал неблизкий: Омск, Новосибирск, Красноярск – на каждой из этих пересылок приходилось провести где по неделе, а где и по две, прежде чем мы добрались до станции Тулун. Здесь мы распрощались с нашими «крытниками».

На этой станции была знаменитая на весь союз тюрьма Тулун. В то время, о котором я пишу, она еще была замороженная, впрочем, как и почти все «крытые» того времени в Союзе, но пройдет немного времени – и сюда заедет Славик Япончик. Одному Богу да ему самому будет известно, через что предстоит пройти, чтобы разморозить эту «крытую», да так, что воры умудрялись играть в ее стенах настоящие свадьбы своим близким. С невестой в белоснежной фате да со столом, ломившимся от яств…

Но обо всем этом нам предстояло узнать чуть позже, а пока после разлуки с босотой в Тулуне наш вагон по этапу приближался к Иркутску. Как знаком мне был этот маршрут, который я когда-то, 15–16 лет назад, проделал и в ту и в другую сторону со своими корешами. Но теперь это был другой Заур – повзрослевший и набравший немного опыта, да и время было другое. Но вот методы легавых если и изменились, то только к худшему.

В Иркутске нас продержали, как почти и везде, около двух недель, и мы снова были в дороге. Вновь, как и много лет назад, я лежал на верхних нарах купе «столыпина» и любовался красотами озера Байкал, когда поезд огибал его в 150 километрах от монгольской границы. Больше нас нигде не ссаживали, и, миновав без всяких мусорских эксцессов Улан-Удэ и Читу, в один из солнечных весенних дней 1978 года мы прибыли в Комсомольск-на-Амуре.

Часть IV
Битвы динозавров

Глава 1
Сучий мир

Это время совершенно искренне я могу причислить к одному из самых черных периодов моей жизни. Из «столыпина» «воронками» наш этап доставили в лагерь меньше чем за час и после соответствующих процедур водворили в карантин. Конечно, еще задолго до прибытия сюда, в этот сучий бедлам, мы отчасти поняли, а где-то уже могли почти с полной уверенностью предположить конечный пункт нашего маршрута и были в относительной степени готовы к грядущему, но все же нашу готовность показало время. Комсомольск-на-Амуре – одна из самых что ни на есть сучьих зон Страны Советов. Наши приготовления к встрече, конечно же, были примитивны, ибо капитальных шмонов было не избежать.

Еще на пересылке в Иркутске мы загнали себе под кожу по паре игл, по образцу сапожного шила, но очень тонких. Такой иглой можно было запросто проткнуть глаз или воткнуть ее в шею, деморализуя таким образом противника.

В каждой из буханок хлеба, которую дают на любой этап и которые мы держали постоянно под мышками наготове, мы спрятали заточки – супинаторы.

Но главное оружие, конечно, было у нас в душе. Главным оружием против любого врага являлась воровская идея. И, видит Бог, это – грозное оружие для любого врага, и не считаться с ним легавым было никак нельзя. У людей, которые сидели с нами в карантине, то есть пришли с нами этапом (человек двадцать), почти у всех на лбу ярко светилось: СВП. Это расшифровывалось просто – «секция внутреннего порядка», то есть, проще говоря, сучий комитет.

Лишь нескольких человек, тех, которые в основном молчали, можно было причислить к мужикам. Остальные, как говорится, блатовали как могли, со всевозможными понтами. Мы на них не обращали никакого внимания, нам надоело смотреть на такого рода клоунов и дебилов, наперед зная, что бывает с такими говорунами после первых же мусорских прожарок.

Парадокс ситуации заключался в том, что, будучи теми, кем были мы, то бишь ревнителями воровской идеи, мы не имели права не только на то, чтобы упрекнуть их, но даже сказать что-нибудь негативное относительно их предстоящего рандеву с ментами. Думать можно что угодно, то же самое и предполагать, но без фактов или прямых доказательств никто в преступном мире, в вотчине воровской, не имеет права делать никаких выводов, а уж тем более спрашивать с человека. Поэтому в таких ситуациях всегда приходилось ждать, ну а время, как обычно, всегда расставляло все по своим местам.

Что же представлял собой этот лагерь? Контингент его состоял процентов на 30 из сук и процентов на 70 – из «некрасовских» мужиков. Цветных мусоров мы почти не видели, – всем или почти всем заправляла мразота. Этап из карантина был обязан либо пройти через запретку, либо помыть дальняк (общественный туалет), и лишь только тогда эти бляди были полностью уверены и знали наверняка, что человек, прошедший через все эти унижения, уже никогда не сможет им противостоять: дорога назад ему была заказана.

Больше того, такие надломленные люди после своего позора либо переходили на сучью сторону, либо, на худой конец, шли на них пахать – да-да, не работать, как мужики на обычных зонах воровских, а пахать, как некрасовские мужики за кусок хлеба или чужие объедки, лишь бы не помереть с голоду. Их блядво содержало хуже, чем рабочих лошадей содержал колхоз.

Все наклонности у таких людей зависели от восприятия ими окружающего мира, ну и еще от некоторых факторов, которые читателю будет понять очень сложно, да, мне кажется, и не нужно. Ибо эти, с позволения сказать, люди позволяли низвести себя до уровня мыслящих животных: полускотов-полулюдей, отличавшихся от первых способностью самосознания, но не принадлежавших к последним из-за прискорбного паралича потребностей души. Внешний облик мог быть даже хорош, а нутро – гнилое и червивое. Вот, пожалуй, краткая характеристика подобного рода людей.

Если же вы отказывались от выхода в зону, мотивируя это чем угодно, то вам предстояло огромное испытание, вплоть до того, что эти ничтожества могли изможденных, приморенных, но несломленных людей даже опетушить. Для них не было ничего святого.

Вся эта сучья процедура выхода в зону, которая была задействована ментами, нам стала известна не вчера. Знали мы также и о последствиях для отказников, но такова была жизнь. Мы прекрасно понимали, что если карта с крестовым валетом сегодня выпала нам, то что ж, придется, стиснув зубы, не уронить свое достоинство. По-другому мы и не могли мыслить.

Мразота не заставила себя долго ждать. На следующий же день после прибытия этапа на зону дверь нашей камеры отворилась и на пороге появилось несколько мрачных личностей с красными повязками на рукавах и улыбками гиен. Внимательно осматривая присутствующих, так, как пастух осматривает стадо, ища ту овцу, которую следует зарезать сегодня на шашлык, но никак не может ее найти, он провыл, противно писклявя:

– Все знаете, в какую зону прибыли?

Тишина повисла в хате после слов падальщика.

После некоторой паузы, затянувшейся на несколько минут, и будто уже найдя ту овцу, которую следует зарезать, эта блядь резко вскинула голову, как козел-провокатор на бойне, и сказала:

– По одному на выход, быстро.

Надо было видеть эту картину! Куда девалась удаль и бахвальство этих гореблатных? Как стадо баранов, с опущенными головами, молча и не спеша шли они на выход навстречу своей уже точно нелегкой судьбе, а у дверей их встречала стая шакалов с дубинками в руках и со звериными оскалами на поганых мордах.

Как же можно оценить людей, если не дать им возможность собственного выбора, чтобы тем самым высветить истину? Через несколько минут в камере остались только мы с Французом. Мы стояли на изготовку в углу камеры, сжимая под мышками буханки с хлебом, и сверлили взглядом этих блядей. Камера была большая, а потому здесь было где как следует развернуться.

– А вы, значит, блатные и отказываетесь выходить в зону, так я понял? – услышали мы все тот же противный голос гиены. Как потом оказалось, кликали эту падаль, главного из всей своры, Деревня.

– Да, отказываемся, – ответил ему тут же Француз за нас обоих, чтобы не решили, что задумался.

– Ну что ж, посмотрим, посмотрим, – проговорил все тот же голос, внимательно вглядываясь в нас, как будто шнифтом пробивая на вшивость.

Наши взгляды сцепились как клинки перед боем, и пока в этой дуэли победа осталась за нами. Потому что через несколько минут он повернулся и резко вышел, что-то бурча себе под нос, и следом за ним закрылись двери.

За все то время, пока происходили эти неприятные для любого порядочного человека события, мы не увидели ни одного цветного мента, даже ключник, и тот был из сучьего комитета, а это обстоятельство не предвещало ничего хорошего.

Так в ожидании прошел целый день. Вокруг было слышно клацанье кормушек, стук открываемых и закрываемых дверей, разные голоса, но к нашей камере никто не подходил. Даже поесть, нашу кровную пайку, нам не принесли. И дело было не в том, что мы были голодны, а в том, что по неписаным законам тюрьмы, какой бы неординарной ни была ситуация, пайки кровной менты вас никогда не лишали. Такое отношение к арестантам можно встретить разве что в морге, что же касалось блядей, то они, конечно же, во сто крат были хуже легавых. Они были под стать сорвавшимся с цепи бешеным псам.