Текст книги "Подельник эпохи: Леонид Леонов"

Автор книги: Захар Прилепин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 48 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

Леонов и Есенин

Когда Леонов прочитал Есенина впервые, точно неизвестно, но 20 марта 1918 года в архангельском «Северном дне» было опубликовано стихотворение Есенина «Пушистый звон, и руга…». Это была перепечатка из одного столичного издания. Скорее всего, стихотворение в печать отобрал сам Леонид.

Лично с Есениным они познакомились в начале 1924 года в Гнездниковском переулке, на квартире Анны Абрамовны Берзинь. К тому времени у Леонова вышли две книжки, и одна из них – повесть «Петушихинский пролом» – Есенину очень понравилась.

В тот момент есенинские разногласия с имажинистами уже достигли точки, близкой к критической, но неизменным оставалось желание поэта собрать вокруг себя людей близких по духу, буйных, даровитых. Леонов – подходил.

«Аннушка Берзинь была своеобразной дамой, – рассказывал Леонов литературоведу Александру Лысову о той встрече. – Крупная женщина с вызывающим характером. Одевалась пышно: немыслимая какая-то шляпка, боа из перьев. Роскошная по тем временам дама. Первый облик Есенина тоже обескураживал. Роскошная шуба, надменные бачки, шапка уж не помню какая».

Есенинскию шубу Леонов надолго запомнил – и припрятал в памяти; скоро она ему пригодится.

Они, пожалуй, не сдружились накрепко. Есенин, при всей его в метафизическом смысле человеческой, поэтической чистоте, не очень любил общаться с равносильными себе литераторами и зачастую тянулся к людям отчасти с подпольным, отчасти с сектантским мышлением. Леонов, безусловно, не относился ни к первому, ни ко второму типу, и вообще с младых лет шумными и пьяными компаниями тяготился, предпочитая общество вдумчивых и неспешных стариков.

Однако близкий Есенину человек – поэт Николай Наседкин, муж родной сестры Сергея Александровича, все-таки позже называл Леонова в числе близких его приятелей той поры, 1924–1925 годов. Внешне так оно и было, хотя заметим, что на свадьбу свою с Софьей Толстой Есенин Леонова не позвал, а, например, Всеволода Иванова и Пильняка пригласил.

Но это все детали.

Года с 1919-го Есениным владела идея создать журнал «Вольнодумец» – название говорит само за себя.

Поэт присматривался и к поэтам, и к прозаикам, мысленно отбирая лучших.

Леонов был одним из немногих, кто глянулся сразу.

Когда в очередной раз зашла речь о «Вольнодумце», Есенин рассказал имажинисту Матвею Ройзману, что печатать в журнале он будет прозу и поэзию «самого высокого мастерства, чтобы журнал поднялся на три головы выше “Красной нови” и стал образцом для толстых журналов».

«По его планам, – писал Ройзман о Есенине, – в “Вольнодумце” будут участвовать не связанные ни с какими группами литераторы. Они должны свободно мыслить! <…> Сергей сказал, что для прозы у него есть три кита: Иванов, Пильняк, Леонов».

Леонов, в свою очередь, цену себе быстро понял; и ощущения, что смотрел он на Есенина в годы их знакомства снизу вверх, – его нет вовсе.

Сохранились две фотографии, где Есенин и Леонов вместе, вдвоем.

Первый снимок сделан в том же 1924 году, в редакции журнала «Прожектор», по просьбе Александра Воронского. Критик и сам понимал, кого он ставит рядом, к тому же Воронский как раз тогда писал статью о Есенине и Леонове.

Кажется, что ни с кем у Есенина из современных ему писателей и не могло быть большего сближения, чем с Леоновым.

Оба, по крови, черноземные простолюдины, лишенные наследственного аристократизма.

Корни у обоих деревенские, и, в конечном счете, Есенин провел в сельской местности времени немногим больше, чем Леонов. Детство оба провели в домах своих дедов по материнской линии.

Оба наделены были даром удивительным, прирожденным, глубоко русским. При этом очень важная деталь – Есенин, конечно же, никакой не «крестьянский сын», как сам любил говорить, а почти подобно Леонову – сын плохо закрепившегося в Москве приказчика, работавшего в купеческой лавке. И отношения с отцами у обоих были не самые внятные. Зато с дедами, напротив, куда более крепкие и терпкие. Немаловажная деталь: и дед Леон Леонович Леонов, и дед Есенина по материнской линии Федор Титов любили церковную литературу.

Наследство они впитали из окружавшей их среды очень схожее – очевидное русофильство, в чем-то языческий взгляд на мир… «Язычество – это как молодость матери», замечательно точно сказал как-то Леонов. Ранний Есенин это очень остро чувствовал и понимал. Созвучны приступы богоборчества, одолевавшие то первого, то второго, при том, что у обоих присутствовало неистребимое, кровное и костное ощущение, что Бог – есть.

Они и вели себя поначалу отчасти схоже: играли в прозрачных нестеровских мальчиков, то тишайших и нежнейших, то способных спеть зазорную частушку. Только Леонов этот путь прошел быстрей, в два года: времена уже были другие, и качества ценились не те.

Наконец, и революцию два эти «попутчика» восприняли вполне себе схожим образом: «с большим крестьянским уклоном», по Есенину (интерес к «барсукам» у них был в то время обоюдный и острый), или, если угодно, по национал-большевистски, в терминологии Николая Устрялова, первого русского идеолога этого течения. Только Есенин, пожалуй, в революцию даже был поначалу влюблен, чего о Леонове сказать нельзя никак.

На той, первой фотографии писателя и поэта они замечательно похожи: смотрятся как два брата, один – золотой, второй – черный, и даже не очень заметно, что Леонов моложе. Есенин присел на край стола, галстук поверх пиджака случайно выпростался, в руке папироска. Леонов рядом стоит, в блузе и тоже в галстучке. Оба – чубатые, красивые, лица по-хорошему круглые, никаких декадентских впалых щек, «деревенские ребята», на сметане вскормленные. И Есенин смотрит на Леонова внимательно. А Леонов – прямо, мимо Есенина.

Очень правильная фотография, повторимся. Не смотрел он на Есенина подобострастно.

Фотографию ту проявили сразу же, пока Есенин и Леонов сидели в «Прожекторе» и общались с коллективом. Обоим снимок понравился, и никто не захотел с ним расставаться. Спорили-спорили, в итоге фотографию разрезали: Есенин забрал свое изображение, а Леонов – свое.

И еще один снимок есть, судя по всему, он сделан тогда же, хотя его часто датируют мартом 1925 года. Они на диване сидят, но лица уже другие: Есенин вроде как даже поддатый чуть-чуть, а Леонов – трезвый, хотя в те годы еще выпивал порою, позволял себе. У Есенина выражение лица такое, словно он Леонову что-то говорит, а тот слушает, но отвечать не торопится.

Существует свидетельство об одной из встреч поэта и писателя. Рассказывал эту историю уже упоминавшийся нами поэт и художник Павел Радимов. Встреча случилась в квартире давней и преданной есенинской знакомой Галины Бениславской: на улице Станкевича, за Моссоветом. Время действия – начало 1925 года, зима.

В квартире собралось множество народу: Всеволод Иванов, критик Зелинский, поэты Кириллов, Орешин, Казин, сам Радимов – и Леонов пришел.

Все выпивают, хлеба на столе нет, но нажарена сковородка картошки с печенкой. Настроение у собравшихся, видимо, не самое лучшее: Есенин все время на взводе, ежесекундно ожидается скандал. Леонов решает разрядить обстановку: берет гитару в руки и поет. Поет красиво, играет замечательно, все довольны. Даже Есенин подходит к Леонову, вроде как растроганный, и хочет обнять – Леонов кладет гитару на диван, Есенин легко подхватывает его, прижимает к себе и вдруг неожиданно отталкивает. Леонов не удерживается на ногах, садится на диван и гитару ломает.

Дурацкую ситуацию свели к шутке: возможно, Есенин и не собирался обижать недавнего своего знакомого. В любом случае, они не поругались.

Тем более к 1925 году у Леонова возник свой интерес к Есенину: ему нужна была живая плоть и кровь для «Вора», который он замыслил.

Для начала Векшина оденут в есенинскую шубу, а потом еще Леонов пририсует Мите есенинские бачки.

При появлении Векшина на страницах «Вора» Есенин угадывается несомненно и даже как-то болезненно. Для начала скажем, что первый выход его происходит в кабаке. Векшин – «…молодой и в чем-то даже подкупающе скромный, если бы не эта неуместная для ночного кабака енотовая шуба и такая же дорогая шляпа – на них еще сверкали мельчайшие бриллиантики измороси. Крохотными вызывающими бачками на щеках не менее, чем шубой, дразнил он <…> а по высокому лбу, ранняя, похожая на шрам, бежала морщина».

Прямым прототипом поэта Векшина никак не назовешь, но первый рисунок понятно с чьей натуры сделан.

Впрочем, здесь стоит на минуту остановиться и сказать несколько слов о леоновском методе создания персонажей.

Как правило, Леонов сначала рисовал некую сложносочиненную схему и потом уже под эту схему подбирал составляющие. Векшин к моменту знакомства с Есениным у него уже был в голове, а тут вдруг такая удача: у него и бачки выросли именно такие, какие надо, и шуба образовалась енотовая. И пресловутая есенинская скромность пригодилась, и разрез морщины. То есть в конечном итоге Леонов не Векшина с Есенина делал, а Есенин на Векшина поработал, сам того не зная.

И с выдуманным Векшиным, и с реальным Есениным у Леонова отношения сложатся на всю жизнь. Судьбу первого Леонов будет переписывать трижды и, в конце концов, Митю безжалостно и мстительно убьет, ко второму станет возвращаться в своих трудных, неоднозначных размышлениях.

Описав своих «барсуков» (Леонов в одноименном романе, Есенин – в «Стране негодяев»), они оба, и вновь синхронно, заинтересуются московским «дном».

Есенин после «Москвы кабацкой» заходил на очередной, ниже кабацкого, круг ада – в поисках последних озарений и последней нежности. А еще ему нужны были читатели с судьбою страшной, как освежеванный труп. Только такие, казалось Есенину, и могут его услышать по-настоящему, только таким и стоит читать стихи вслух.

«Когда “Вор” только начинался, – рассказывал о том же времени Леонов, – я нашел одного парнишку, который был связан с бандой “ткачей”, что орудовала под Харьковом. Он, что называется, “завязал” и стал агентом уголовного розыска. С ним я побывал в некоторых злачных местах. Но по ходу дела хотелось вглядеться во все подобное попристальнее, лицом к лицу. Здесь-то и потребовался Вергилий этих мест, более, так сказать, знакомый с обстановкой».

В этой точке совпали совместные интересы Есенина и Леонова. Последнему важно было воочию увидеть, как Векшин смотрится на самом дне. Леонов, можно сказать, работал на живца, и ничего циничного в этом нет: раз Есенин сам отправляется в ночлежку, чего ж не пойти с ним вместе.

В Ермаковском ночлежном доме, располагавшемся у Лондонского переулка, Есенин уже бывал. В августе 1925-го заглядывал туда с молодым поэтом Василием Казиным. Пока Есенин читал стихи, у одной женщины кошелек украли – так заслушалась. В другой раз Есенин стал свидетелем, как одна из его слушательниц разрыдалась. Поэт был и растроган, и ошарашен, и польщен, а женщина оказалось глухой.

В любом случае, многие обитатели ночлежек Есенина уже знали и относились к нему уважительно.

С Леоновым они оказались там поздней осенью 1925-го. Сопровождала литераторов Анна Берзинь.

«Туда местная шпана объявлялась на ночь спать, – рассказывал потом Леонов. – Идти надо было часам к 10 вечера, в такую пору весь их “свет” предполагался в сборе. Посреди ночлежки стоял громадный стол на низких ножках, такой, как у портных, на котором тачают пиджаки. Запомнилось – был какой-то неправильной формы. Зашли. Сели. Окружающая публика, как по приказу, придвинулась к нам плотным кольцом. Все больше молодежь – с быстрыми глазами, движениями, с острой переглядкой. Посматривали на нас, будто что-то выщупывали. А затем принялись за нас на соответствующем их представлениям о вежливости лексиконе. Анна Берзинь тут же решительно отреагировала на жаргон: “Перестать! Вам приятно будет, если мы о вас на французском заговорим?”»

Обитатели ночлежки Берзинь не послушались, обстановка накалялась, все уже были на нервах, но тут кто-то наконец узнал Есенина, и вокруг поэта уважительно засуетились. Начался наконец разговор: не очень внятный, путающийся и сбивающийся поминутно.

Есенин вскоре вышел куда-то. Леонов отправился вослед за своим товарищем. Нашел его в соседнем отделении ночлежки.

«Там кругом нары стояли, грубые, двухэтажные, – вспоминал Леонов. – И на них, наверху, царили “мегеры” из тех, что прошли, как говорится, весь тлен земной “наскрозь”. И им, седым и заброшенным, Есенин читал стихи “Москвы кабацкой”. Был он какой-то неуместный в небрежно-щегольской своей одежде посреди этого гноища жизни. Но темные души вокруг по-своему чувствовали только одно: что он делает свое последнее в жизни пике в землю. Слушали его… Плакали…»

…Дальше события развиваются стремительно.

Леонов и Есенин несколько раз мельком встречаются. Сохранилась записка Есенина, адресованная писателю Ивану Касаткину: «Если ты свободен сегодня, то заходи вечером. Посидим, побалакаем. Будет Леонов. Приходи с женой. Соня оч. просит». Соня – это последняя жена Есенина, внучка Льва Толстого, Софья Андреевна, которую он «увел» у Пильняка.

Творческая жизнь Леонова в ту пору складывается замечательно: в ноябре 1925-го он по просьбе Станиславского переделал неопубликованный «Унтиловск» в пьесу. Станиславский очарован Леоновым и в сочинение его, как вспоминают современники, «влюблен».

– В Леонове что-то есть такое… леоновское! – произносит тогда именитый режиссер запомнившуюся многим колоритную фразу.

Для постановки «Унтиловска» был приглашен режиссер Василий Сахновский. В пьесе задействовали театральных звезд первой величины: Москвина, Добронравова, Ливанова. На начальном этапе репетиций одну из главных ролей играл друг Есенина – Василий Качалов, тот самый, чьей собаке посвящено гениальное «Дай, Джим, на счастье лапу мне…».

В декабре Леонов начинает перерабатывать в пьесу своих «Барсуков» – для театра имени Вахтангова. В том же месяце он устраивается на работу в литературно-художественный совет Госкино.

У Есенина, напротив, дела безрадостны: 26 ноября он ложится на лечение в психиатрическую клинику 1-го Московского государственного университета, 21 декабря сбегает из нее и спешно собирается в Ленинград.

Леонов случайно встречается с Есениным за пять дней до смерти поэта. Снова на квартире Галины Бениславской, и в этой истории вновь фигурирует несчастная гитара. Есть основания предполагать, что две эти истории, рассказанные несколькими мемуаристами и крайне скупо самим Леоновым, являются на самом деле одной, за давностью лет распавшейся в сознании современников.

Итак, Леонова ждали, ему открыла Бениславская.

Сам Леонов рассказывал, что в момент его прихода Есенин был вдвоем с писателем Иваном Вольновым в комнате. Было слышно, как Есенин рыдает и клянет жизнь, жалуясь Вольнову.

Заслышав голос Леонова, Есенин вышел из комнаты, внутренне расхристанный, взбудораженный, с мокрым лицом.

– Как он себя чувствует? – спросил Леонов у Бениславской в то мгновение, когда Есенин выходил.

– А вы, а вы как меня чувствуете?! – закричал Есенин.

В руке его был гриф разломанной гитары, и, размахивая им как кнутом – струны со свистом носились перед лицами стоявших в коридоре, – Есенин начал стегать пространство вокруг себя.

По другой версии, они были с Леоновым в комнате вдвоем, и там Есенин вдрызг разбил гитару об пол, а потом размахивал остатками грифа, выкрикивая иступлено:

– Ничего ты, Лёня, не знаешь!

Что это было? Безадресная истерика стоящего на грани, измученного, исстрадавшегося поэта? Или это напрямую касалось Леонова: Есенин, видя пред собой человека родственного, схожего, близкого во многом, вдруг болезненно остро понял, что тому еще жить и жить, и цвести, а ему – уже нет?

…Леонов никогда не сомневался в самоубийстве Есенина. У него были для этого основания: он его видел.

Малоизвестный факт: на следующий день после самоубийства Есенина вместе с писателем Владимиром Лидиным Леонов отправляется к члену Политбюро ВКП(б) Троцкому. Писатели просят Льва Давидовича выступить на похоронах Есенина. Троцкий отказал, но вежливо – даже лично проводил гостей на улицу.

В 1927 году Троцкого сняли со всех постов, в 1929-м отправили в ссылку, и Леонов, естественно, о том своем визите напрочь «забыл».

Следующая встреча Леонова с Есениным состоялась уже во время прощания. Гроб с Есениным стоял в Доме печати, у гроба оказались втроем: Леонов, Всеволод Иванов и Сергей Буданцев, известный в те времена литератор.

«Спрашивали друг у друга глазами: “Кто это?”» – рассказывал Леонов: Есенин был неузнаваем.

Буданцев наклонился к Леонову и спросил: «Кто следующий?», неожиданно кивнув на Иванова.

Леонов такую страшную шутку не поддержал, смолчал.

Следующим, впрочем, оказался сам Буданцев: в апреле 1938 года он был арестован и спустя два года умер на Колыме. Иванов пережил и 1937-й, и Отечественную войну. А Леонов пережил всех.

В 1985 году, спустя шестьдесят лет после смерти Есенина, он вспомнит в разговоре, как в те зимние дни они втроем разглядывали посмертную фотографию поэта, только вынутого из петли: «Лицо красивое, удивленное, с трагическими бровями. Каждый понимал, что на это нельзя смотреть, но невозможно было отвести глаз от этого страшного откровения».

«Всё это припомнилось мне позднее, при вести о гибели Павла Васильева, – продолжит Леонов. – Он также был поэтом непростой русской судьбы, также безоглядно шел навстречу гибели, правда, уже на “огонек” тогдашнего российского “аутодафе”. И позже такое же впечатление, как от есенинской фотографии, я вынес от посмертного снимка Зои Космодемьянской, напечатанного в “Правде”. С тех пор они как-то связаны у меня внутри, как будто вместе брошены на разъезженный снег газетной полосы…»

О Есенине в феврале 1926 года Леонов опубликует в журнале «30 дней» статью «Умер поэт». Статья, признаться, проходная: недаром Леонов больше никогда ее не публиковал: «…глубоко верю, что много еще мог сделать… еще не иссякли его творческие соки… как по весне проступает светлый и сладкий сок на березовом надрезе…».

Всё он знал, Леонов, и не верил ни в какие «творческие соки». Но что еще он мог написать в журнале «30 дней»? Как за пять дней до смерти увидел самоубийцу, размахивающего собственными оборванными жилами на гитарном грифе?

Рассказывать о Есенине Леонов не любил, хотя спрашивали о поэте часто.

Однажды, уже будучи стариком, Леонов огрызнулся на очередную просьбу: «О Есенине? Может, вам еще о любовницах рассказать?»

Гитару он ему все-таки не простил.

«Вор»: две редакции

«Вор» был завершен 18 октября 1926 года, и с января по май 1927-го публиковался в «Красной нови».

Роман прозвучал; удачно найденная Леоновым интонация оказалась заразительной для очень многих литераторов, от тандема Ильф-Петров до Булгакова.

Вот, к примеру, начала двух известных книг. Сначала «Вор».

«Гражданин в клетчатом демисезоне сошел с опустелого трамвая, закурил папиросу и неторопливо огляделся поверх крупных очков, куда занесли его четырнадцатый номер и беспокойная его профессия. Но и зоркий полицейский глаз не усмотрел бы в том подозрительной бездельности: круглые очки придавали ему вид неоспоримой учености, а совокупно с пальто, вдобавок и заграничный вид, и, может быть, даже вид чрезвычайный. <…>

А на боковой пустоватой улочке увидел путешествующий в демисезоне полупочтенного гражданина в парусиновом картузе и зеленых обмотках. Сидя на ступеньках съестной лавки, он с сонливым удивлением взирал на это клетчатое событие. <…>

– Проветриться вышли? – спросил демисезон, пряча умные глаза за безличным блеском очков и присаживаясь. – Наблюдаете течение времени, отдыхая от тяжких трудов?..

– Водку обещали привезть, дожидаю, – сипло и не словоохотливо ответствовал тот».

И второй роман, начатый, между прочим, спустя два года после журнальной публикации «Вора» и спустя год после выхода романа Леонова отдельной книгой:

«Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах появились два гражданина. Первый из них, одетый в летнюю серенькую пару, был маленького роста, упитан, лыс, свою приличную шляпу пирожком нес в руке, а на хорошо выбритом лице его помещались сверхъестественных размеров очки в черной роговой оправе. Второй – плечистый, рыжеватый, вихрастый молодой человек в заломленной на затылок клетчатой кепке – был в ковбойке, жеваных белых брюках и в черных тапочках. <…>

Попав в тень чуть зеленеющих лип, писатели первым долгом бросились к пестро раскрашенной будочке с надписью “Пиво и воды”.

– Дайте нарзану, – попросил Берлиоз.

– Нарзану нету, – ответила женщина в будочке и почему-то обиделась.

– Пиво есть? – сиплым голосом осведомился Бездомный.

– Пиво привезут к вечеру, – ответила женщина.

– А что есть? – спросил Берлиоз.

– Абрикосовая, только теплая, – сказала женщина.

– Ну, давайте, давайте, давайте!..

<…> Абрикосовая дала обильную желтую пену, и в воздухе запахло парикмахерской. Напившись, литераторы немедленно начали икать, расплатились и уселись на скамейке лицом к пруду и спиной к Бронной.

Тут приключилась вторая странность, касающаяся одного Берлиоза. Он внезапно перестал икать, сердце его стукнуло и на мгновение куда-то провалилось, потом вернулось, но с тупой иглой, засевшей в нем. Кроме того, Берлиоза охватил необоснованный, но столь сильный страх, что ему захотелось тотчас же бежать с Патриарших без оглядки. Берлиоз тоскливо оглянулся, не понимая, что его напугало. Он побледнел, вытер лоб платком, подумал: “Что это со мной? Этого никогда не было… сердце шалит… я переутомился. Пожалуй, пора бросить все к черту и в Кисловодск…”

И тут знойный воздух сгустился перед ним, и соткался из этого воздуха прозрачный гражданин престранного вида. На маленькой головке жокейский картузик, клетчатый кургузый воздушный же пиджачок…»

Это, конечно же, «Мастер и Маргарита».

Если, закрыв глаза, вслушаться в звучание двух приведенных отрывков, можно обнаружить не только явную схожесть словесной походки, но и повторение одних и тех же деталей: Москва, первый же встречный герой – писатель в необычайно крупных очках, и клетчатые одежды эти, и желание что-нибудь выпить, и разговор на скамеечке, и какая-то общая замороченность пространства. И у Булгакова, как все помнят, вот-вот появится в романе еще один герой, похожий на иностранца; а у Леонова – уже появился. И у Булгакова роман начинается с видения, обернувшегося, впрочем, явью, – но и у Леонова спустя две страницы герою тоже предстает видение – и тоже вскорости обернется явью самой неприглядной.

И у Булгакова в десятой строке замечено, что «следует отметить первую странность этого страшного майского вечера. Не только у будочки, но и во всей аллее, параллельной Малой Бронной улице, не оказалось ни одного человека».

И у Леонова, в той же десятой строке, сказано: «Москва тишала тут, смиренно загибаясь у двух линялых столбов Семеновской заставы».

То есть оба автора словно бы заглушают все звуки большого города, чтоб в создавшемся звуковом вакууме вступили в мир их герои.

И трамвай, конечно же. Неслучайный трамвай прозвенел у Леонова и сделал следующую остановку в первой же главе «Мастера и Маргариты».

Едва ли Булгаков сам все это заметил; но сегодня оба романа стоит прочесть одновременно или один за другим. И юмором своим, и стилистикой, и общей атмосферой книги Леонова и Булгакова часто схожи настолько, что хоть абзацы переставляй: хотя, безусловно, леоновский язык и плотнее, и вязче, а булгаковский – легче, стремительней.

Стоит добавить, что книга «Мастер и Маргарита» была окончена в 1940-м, и в том же году Леонов начал писать давно задуманный роман, где в сталинской Москве, так же как и у Булгакова, действует дьявол. Но в данном случае писатели были независимы друг от друга.

С романом «Вор» связан странный, малообъяснимый миф: будто создав его в 1926 году, Леонов заново переписал на потребу советской власти книгу в 1959-м, чем безвозвратно испортил хороший текст.

Предлагалось даже публиковать оба варианта под одной обложкой, дабы доказать, что творила эпоха с талантливыми людьми, как гнула и ломала их.

Миф этот крайне устойчивый, прижился достаточно давно и даже стал общим местом благодаря мнению нескольких весомых авторитетов. Достаточно назвать одно имя – Александр Солженицын.

В опубликованной «Новым миром» в 1993 году статье о Леонове Солженицын пишет, что к 1950-м годам роман «Вор» «…изрядно забылся, и, видимо, автор захотел дать ему новую жизнь, но уже приемлемую в советском русле. (Этой редакции я вовсе не смотрел.) Судя по году, выскажу догадку, что уступки могли быть значительны и досадны для автора».

А вот не судили бы по году, Александр Исаевич, судили бы по тексту.

В словах Солженицына можно почувствовать потайную авторскую уверенность в том, что в 1959 году никто б не решился писать безоглядно и как душа велит…

В послесталинские годы, в 1968 году, «Вор» был издан в США – так и американцы взяли для перевода первый вариант романа, будучи истово уверены, что тот, 1920-х годов вариант, более радикален.

Но всё ровным счетом наоборот.

После первого отдельного издания в 1928-м «Вор» вышел в том же году в третьем томе собрания сочинений Леонова. Затем его переиздавали в 1932, 1934 и 1936 годах, а после «Вор» попал под негласный запрет, его изъяли из библиотек, почти четверть века не издавали и упоминали крайне редко. Поэтому и «подзабыли» к пятидесятым, как подметил Солженицын. Но к тому времени и Платонова «подзабыли», и Булгакова.

Леонов переписал роман в 1957–1959 годах, предельно акцентировав все самые сложные моменты в книге. В том же 1959-м вышла новая редакция «Вора». Потом Леонов еще три раза вскользь прошелся по тексту – в 1982-м, 1990-м, 1993-м.

Отличаются, впрочем, два варианта романа не глубинным смещением сюжетных пластов, но как раз детальной проработкой наиболее сложных и труднодоступных тем.

Мы приведем всего лишь несколько примеров отличий двух вариантов романа.

Вот в первой главе приезжает в Москву из деревни один из главных героев повествования – Николка Заварихин. Едет он с небольшим капитальцем и желанием покорить столицу. На вокзале он встречается с одной из главных героинь книги – Манькой Вьюгой, которая обворовывает его, исчезает и, вместе с тем, очаровывает обворованного надолго.

«Менялось Николкино чувство по мере его роста, – пишет Леонов в первом варианте романа о влюбленности Николки. – Сперва, в молодости, думал о ней с неутоленной яростью и жаждал настигнуть. Когда же вырос и прадедовскую бороду обстриг, навсегда уйдя из деревни, когда пенькой и льном даже и за границей прославил свой безвестный мужицкий род, вспоминал видение младости с тихой грустью. Уже не накатывала горячая, оплодотворящая туманность; отускневшая от опыта и знания душа давно растратила жар свой по пустякам. Тогда закрывал глаза и вытягивался в кресле, глава фирмы и хозяин льна, и сидел в неподвижности трупа, бережно блюдя час горького своего молчания».

И вот какое будущее Николке рисует Леонов во втором варианте:

«История иначе вмешалась в Николкину судьбу и, свалив его в самом начале пути, в различных положениях повлекла его тело по своему порожистому руслу.

Но и тогда, из всего отускневшего к старости опыта жизни, пожалуй, единственное такое по силе своей сохранилось в нем видение младости… После тяжкого лагерного дня накатывала на него иногда как бы знойная, всезавихряющая туманность. Тогда, закрывая глаза, и вытягивался под потолком на нарах несостоявшийся глава фирмы и хозяин российского льна, и подолгу лежал в неподвижности трупа старый Заварихин Николай Павлович».

Мы, наверное, даже не станем комментировать эти фрагменты. Другой пример возьмем.

Напомним, что в романе есть удачно найденное действующее лицо – писатель Фирсов, который, как и Леонов, сочиняет книгу о тех же самых событиях, что происходят в «Воре»: и герои у него те же самые, и коллизии. Только в отличие от Леонова Фирсов лично общается с персонажами.

Эта сложная конструкция «романа в романе» поразила в свое время и Горького, и многих европейских литераторов, ознакомившихся с книгой Леонова в многочисленных переводах.

Однажды заходит Фирсов в гости к одному из героев – Манюкину, из «бывших», напрашивается у него посидеть, а Манюкин вяло отказывается.

В первом варианте романа попытка отказа сформулирована так:

«– Сожитель у меня… – еле слышно сдавался Манюкин. – Этакий, знаете, обозленный плеватель на мир. Очень, знаете, мышцы плеветальныя у него развиты! – и барин выжидательно посмеялся, но Фирсов неделикатно промолчал, упорствуя в своем. – Они и не плохой человечек, а, как бы это сказать… с подлецой человечек».

В новом варианте незваный гость Фирсов все-таки вступает в диалог с Манюкиным и спрашивает о соседе:

«– А что, больной, нервный или, скажем, из блюстителей?

– Куда там… – отмахнулся Манюкин. – Просто выдающийся нашего времени негодяй. Управдом, но числит себя в борцах за всемирную справедливость и страсть любит, чтобы его называли другом человечества… между прочим, если такой анекдотец услышит, то в уборную ходит смеяться… воду спускает при этом, чтоб никто не слыхал, не застал его на запретном, на человеческом».

(Надо сказать, что управдом этот, Пётр Горбидонович Чикилёв, несколько рифмуется со Швондером из «Собачьего сердца». Но и тут о заимствовании речи нет. Писались эти книги почти одновременно, однако повесть Булгакова вышла в свет много лет спустя, ей повезло гораздо меньше «Вора».)

Примеров, подобных приведенным выше, в романе десятки, на каждой странице, и всякий любопытствующий может сравнить обе редакции.

В «Воре» 1959 года буквально нагнетается атмосфера осклизлой мерзости наступившего времени со всеми его пакостными приметами – от неустанного доносительства до нового социального расслоения и разделения совграждан на «чистых» и «нечистых». Так, подруга одного из персонажей оказывается из «подшибленного сословия» – подобно, кстати, жене Леонова, изгнанной в год, когда писался «Вор», со второго курса университета: за «буржуйское происхождение».

Но знакомство и с первой редакцией «Вора» тоже может озадачить: в советские времена подобную книгу публиковать вроде бы и не должны были.

Центральная фигура романа Митя Векшин – бывший красный офицер, разочаровавшийся в революции и ушедший в «медвежатники». Он и есть тот самый вор, закавыченный в заглавии книги.

Еще в пору своего комиссарства Векшин был человеком с жестокой придурью. Однажды в бою белый офицер убил комиссарского коня. За то обозлившийся Векшин после боя отрубил пленному офицерику, совсем еще мальчику, руку. Причем ни в первом варианте романа, ни во втором комиссара Векшина за содеянное безобразие не отдали под трибунал и даже вскорости представили к награде.