Текст книги "Старое предание (Роман из жизни IX века)"

Автор книги: Юзеф Крашевский

IV

Всё и все уже проснулись – и в дворовых постройках и в загонах для скота. Работники выгоняли стадо, девки несли воду из колодца. Смерд тоже поднялся и торопил своих людей в путь, Хенго послал сына поить лошадей, старые прислужницы разводили огонь в очаге. Встал и Виш, всегда чутко спавший; накинув на плечи сермягу, он вышел, опираясь на посох, поглядеть, какой выдастся денёк.

Небо к утру заволокли серые тучи, только на востоке они рдели, и, хотя не было ветра, в вышине облака быстро неслись, опережая друг друга и клубясь. Над болотом колыхался густой туман, то бледнея, то снова темнея. Крупная роса белела на траве и искрилась на молодых зелёных листочках. В загоне блеяли овцы, ржали кони в лугах, журчала река, и неутомимо заливались соловьи.

Два ворона, медленно летевшие с запада, приостановились над домом и лениво потянулись дальше… Старик посмотрел им вслед и покачал головой.

Прислужницы несли из конюшни только что надоенное кобылье молоко. В горнице уже снова стояла кадка пива и лежали лепёшки, чтобы гости не уехали со двора голодными. Виш заранее положил на лавку медвежью шкуру; жалко ему было её отдавать, но он боялся, как бы, обозлясь, Смерд не пожаловался своему господину.

Самбор покорно собрал себе на дорогу узелок, надел поршни и туго обмотал вокруг ног оборы. Лук и пращу он закинул на плечи, а секиру заткнул за пояс. Тоскливо ему было. И все же по молодости лет он утешался тем, что увидит белый свет… за один день больше, чем в усадьбе за всю жизнь. А в то же время жалко было всех, и он поминутно поглядывал на дом, но, кроме старой Яги, которая принесла ему хлеб на дорогу, он уже никого не увидал. Только работники один за другим бросались ему на шею.

Спутники Смерда, сам он, Хенго и старый хозяин собрались у очага. Все спешили ехать: грозно нависли тучи, и они опасались, что скоро польёт дождь; только Виш уверял, что небо прояснится.

Немец, казалось, ничуть не огорчался, что его забирают на княжеский двор, и, хотя княжьи люди жадно поглядывали на его тюки, держался так, будто шёл туда по доброй воле. Герда молчал; он встревожился больше отца, но об этом никто не догадывался.

Над ним смеялись, тыкали в него пальцами: немой!

Наконец, наевшись и напившись, все пошли к лошадям. Самбор повалился хозяину в ноги, но старик, едва кивнув, сухо отослал его прочь. Лошади ему из дому не дали, и он должен был пешком поспевать за другими.

Смерд поехал впереди, за ним четверо его спутников, возле которых шёл, опустив голову, новобранец, позади всех Хенго и его сын. Так они выехали из ворот, и, растянувшись вдоль берега, вскоре углубились в чащу и скрылись с глаз старого Виша. Когда Самбор обернулся, уже ничего не было видно, кроме дыма, столбом поднимавшегося над усадьбой.

Как предсказал старик, так и случилось: только мелкий, как роса, дождик покропил землю; когда он прошёл, сильнее запахли берёзы и из-за облаков показалось чистое небо. Тучи, громоздясь, сбились на западе, над головами путников прояснилось, и бледное солнце выглянуло из-за прозрачной пелены. Ехали молча. Лошади сами прокладывали себе путь, хотя не видно было ни малейшего признака дороги.

Смерд дремал, спали, поминутно просыпаясь, и остальные всадники. Бодрствовали только Хенго и Самбор.

Ехали то берегом, спустившись к самой реке, то, немного поднявшись по склону, лугами или продирались сквозь чащу, где лошади обрывали зубами листья, – и неуклонно продвигались вперёд. Направо, у самой дороги, тёмной стеной стоял густой бор, широко раскинув ветви. Кое-где из глубины пробивался тинистый ручей, заросший травой, и, журча, бежал по узкому руслу к реке.

Был уже день, когда они увидели на холме громадную глыбу, а вокруг неё несколько камней поменьше, стоявших словно на часах. Иные из них уже вросли в землю, другие окутал седой мох… Вокруг камня, опираясь на белый посох, расхаживал сгорбленный старик. Это было древнее урочище, где некогда приносились жертвы… Но вот старик остановился, простёр руки к камню и, что-то бормоча, стал бросать на него какие-то травы. Вскоре они потеряли его из виду. Дальше на берегу возвышался покрытый дёрном курган, возле которого лежали груды зелени. Проезжая мимо, каждый из них бросил к его подножию отломленную по дороге ветку. Только Хенго с любопытством посмотрел, но воздержался от жертвоприношения.

– Что это за курган? – спросил он.

– Зовут его Лешековым, – ответил Самбор. – Здесь пал, сражённый стрелой, князь, защищая переправу от неприятеля. Рать его бросилась вперёд и разбила наголову врага, а господину своему, бросая землю горстями, насыпала этот курган… В нем, люди говорят, зарыты великие сокровища, но их охраняют духи. Раз в год, под Купалу, курган раскрывается, и всякий, кто хочет, может туда войти и взять, сколько вздумает; только надо скорей возвращаться, а то, едва пропоют петухи, курган закрывается; так многие уже остались в нём.

Чтобы развеять горе, Самбор рассказал сказку о том, как однажды, в ночь под Купалу, какой-то человек, позарясь на богатства, прокрался к кургану, спустился под землю и увидел громадный дворец, а в нём великолепные палаты, ломившиеся от золота, но человек все шёл и шёл не заметил, когда пропели петухи… Целый год он пропадал… И только, когда курган снова открылся, он вышел из него, живой, но немой: это духи закрыли ему рот, чтобы он не выдал их тайну.

Дальше пошли более людные места: направо и налево в рощах вился дым над хижинами; на берегу то и дело попадались следы погасших костров и конских копыт… Кое-где лежали побелевшие кости…

Около полудня они остановились в зеленой дубраве, где были и тучные пажити для коней и близко вода – для привала. Спешившись, все разлеглись в тени и принялись есть – что у кого было. Самбор достал белый хлеб, который дала ему Яга, поглядел на него и спрятал: легче ему было голодать, чем съесть его, – ведь это был домашний хлеб!

Солнце пекло, как и вчера, ни малейшее дуновение ветерка не умеряло зноя. Вокруг ничего не было видно, кроме леса и кустарников, лугов и топей. Лишь кое-где в ложбине ярко синело озеро и смотрело в небо, словно сверкающий глаз; как ресницы, окаймляли его камыши, и дугами бровей чернели над ним леса.

В полдень даже птицы затихли, только стрекотали кузнечики да проносились шмели. Великое безмолвие навевало сон. Смерд дремал, Хенго сдвинул брови, как будто что-то считал, как вдруг Самбору послышался чей-то голос.

Вокруг никого не было видно, однако до слуха его, все приближаясь, доносилось протяжное пение. Кто-то тихо напевал глухим, дрожащим голосом, перебирая в лад песне звенящие струны. Слов ещё нельзя было уловить, но напев был жалобный, заунывный, печальный.

Все с любопытством обернулись к реке, откуда, казалось, доносился голос.

Внизу, по песчаному берегу, шёл слепой старец с мальчиком-поводырём. Он держал перед собой гусли, пробегая по струнам трясущейся рукой. Проснулся Смерд и, увидев его, закричал сверху:

– Иди сюда, старик!

Слепец остановился, медленно поднял голову и белые глаза в красных ободках век.

– Поди сюда, старик, иди отдохни! – повторил Смерд. – Переломим с тобой лепёшку да послушаем песню.

Певец снова пробежал пальцами по струнам, но песня оборвалась. Он стоял в раздумье, потом палкой сделал знак поводырю и стал взбираться наверх.

– Куда идёшь, старик? – спросил его Смерд.

– Сам не знаю! – отвечал слепой. – Хожу с песнями по свету, от хаты к хате.

Он принялся ощупывать палкой место, на котором стоял, и осторожно опустился наземь. Положив гусли на колени, старик задумался. Повременив немного, тихо и невнятно, как бы про себя, старик запел, запел так, словно вся жизнь его воплощалась в песнях и они переполняли его грудь, словно песнями он дышал и без них не мог жить.

Все примолкли. Один из дружинников достал из мешка лепёшку и сунул её в руку старику, тот медленно принялся жевать. Мальчик-поводырь пошёл с ковшом на реку за водой.

Самбор подсел к слепцу.

– Старый Слован, – сказал он, – ночевать попроситесь в Вишеву избу, там вас с радостью примут.

– Ночевать? В Вишевой избе? Не по моим это ногам, – ответил слепой, – ноги у меня старые и сбитые. Насилу их таскаю… Ползу, как улитка… Чуть пройду немного, они уж заставляют сесть да отдохнуть. А до старого Виша далеко… ох, далеко…

– Но ведь вы туда пойдёте, – продолжал своё Самбор. – Как остановитесь у ворот, скажите, что шлёт им поклон тот, кто сегодня с ними простился.

– Так вы из Вишева дома? – спросил старик. – А кто же ещё тут с вами? И много, я слышу, народу? Хоть и не видят мои глаза…

– Княжьи люди… вот кто! – неожиданно вмешался Смерд. – В городище едем, в башню. И этот с нами. А вы бывали там?

– Встарь… встарь! – ответил слепой. – Теперь мне незачем туда ходить… Там мечи поют да железо играет… Песни слушать им недосуг.

Он вздохнул.

– А на что князю песни? – воскликнул Смерд. – Это бабье дело.

– А война… война, – словно разговаривая с собой, бормотал Слован, – война – дело диких зверей. Покуда чужой дух не повеял среди полян, отцы пахали землю, пели песни и в покое и мире славили богов, а в оружии не нуждались – разве что на зверя…

Смерд засмеялся.

– Э-эх! – вскричал он. – Не те сейчас времена…

– Не те благословенные времена, – подхватил слепец, – не те времена, когда гуслей у нас было больше, чем железа, а песен больше, чем слез. Нынче слепой гусляр поёт лесам, оттого что некому его слушать. Так пусть запомнят леса, как жили те, что спят теперь в каменных могилах. А как помрут старики, сыны не узнают о деяниях своих отцов: могилы умолкнут. Старый мир канет во мрак.

Речь его была медлительна, слова сами переходили в песнь, и старик не заметил, как запел. Руки, отбросив хлеб, забегали по струнам, а струны, жалуясь, застенали.

– Я, быть может, уже последний певец, – сказал Слован, – в отрочестве мне – выкололи глаза, чтобы душа моя смотрела в иной мир. Я исходил все земли, но не видел ни одной. От бурного Дуная до Белого моря и от вершин Хорватских гор до лесов на Лабе. Не глаза, ноги несли меня, не разбирая пути, куда судьба вела и где собирались толпы людей. Я садился наземь, меня обступали кольцом, женщины хлопали в ладоши, старики оплакивали отцов. А я шёл от урочища к урочищу, от кургана к кургану, от источника к источнику… далеко-далеко, на край света, где уже не слышно нашей речи.

Он умолк. Смерд наполовину слушал, наполовину дремал. Когда старик остановился, Смерд оглянулся:

– Пой дальше, певец!

– О чем же вам петь? – пробормотал слепец, как будто раздумывая вслух. – Вам иные песни нужны, старых вам не понять. О чем же петь? О пращурах с Дуная, о прапращурах с востока или о братьях с Лабы и Днепра? Вы их не знаете. О белых и чёрных богах[19]19
  Древние славяне были политеистами, то есть поклонялись многим богам, почитая разных духов, явления природы. Они верили в существование двух враждебных друг другу начал – доброго и злого – Белобога и Чернобога.


[Закрыть], о Вишну[20]20
  Вишну – одно из главных индийских божеств.


[Закрыть] и Самовиле[21]21
  Самовилы, вилы – горные, лесные и другие духи, божий у славян.


[Закрыть]?

Голос его понизился, голова тряслась…

– Прежде не так бывало! Певца встречали толпы, старики вели его к священному дубу или к священному источнику, на вечевое городище или могильные жальники[22]22
  Жальник – место погребений у славян.


[Закрыть].

Старики и молодёжь становились в круг, слушали. Перед слепым ставили мёд и пиво, возлагали венки ему на чело. В городище князь сажал его на почётное место – покрытую ковром лавку; нынче мы, голодные и холодные, поем на выгоне пастухам…

– Пой же, старик, пой! – требовал Смерд.

– Пой нам! – повторили за ним и другие. Слован ударил по струнам.

– Гей, гей! Послушайте старую дунайскую песню. Вокруг стало тихо, слепой затянул слабым голосом:

 
За семь рек с реки Дуная
Прилетела эта песня.
В страхе ждёт король дунайский:
Рать собрав, идёт к ним Читай.
Мало там земли народу,
Пашен сёлам, пастбищ коням;
И взывает Читай к богу:
«Гибнут люди, дай им землю!»
Сжалился бог Вишну, молвит:
«На Дунай иди с народом,
В степь широкую, раздолье.
Ну, а ты, король дунайский,
Не противься же Читаю».
Мечется король, горюет:
«Читай завоюет землю.
Королевством завладеет!
Миром встретить иль войною?
Иль готовить войско к бою?»
Кличет деву: «Молви, дева».
Говорит ему Камьяна:
«На Дунай иди с войсками.
Не поборет он народ твой».
Читай чернью верховодит,
Всех сзывает, где проходит,
Рать сбирает. Девки плачут,
Читай молвит: «Слез не лейте.
Я веду вас в край зелёный,
Дикие живут там люди,
Что не пашут и не сеют…
Будем их учить и править…»
Слезы высохли у девок…
Все пошли… Дунай белеет…
Лёд ломается и тает…
Войско берег охраняет,
С ним король… Как перебраться?
Как сломить такую силу?
Читай думает и молвит:
«На колени, все молитесь
Богу древнему Коляде,
Самовиле – богу ветров.
Пусть поводья пустит ветрам,
Белым льдом Дунай покроет,
Перейдём его по суху».
Все упали пред Колядой,
Жарко молят Самовилу.
Ветер дунул, встали воды,
И прошли войска по суху.
Деве внял король дунайский:
Рать собрал, и на Дунае
Он раскинул грозный лагерь…
Самовила ветром хлещет,
На Дунай морозом веет,
Зноем вражью рать сжигая.
Вот Дунай прошли, а в поле
Лишь костей белеют груды.
И Камьяна горько плачет.
Читай занимает землю,
В поле с плугом посылает…
Скот ведут и избы строят,
Учат здешних зёрна сеять…
«Тщетна речь твоя, Камьяна,
Если боги за Читая».
Побелев, Камьяна скрылась
И в Дунае утопилась.
Нынче песнь о том поётся.
Да пошлют вам боги здравья,
Мне же песнь мою оставят…
 

Певец кончил, воцарилась тишина.

– Ещё спой, – закричал Смерд, – не скупись, старик!

Слепец снова ударил по струнам.

– Эта песня с Хорватских гор, – сказал он, – она хоть длиннее, да помоложе, так, может, больше придётся вам по сердцу.

И зазвучал иной напев – смелей и пламенней, и слова полились быстрее, только белые глаза певца жутко поблёскивали.

 
«Висла, Висла, мать родная,
Что так мутны твои воды?»
«Как же мутными не быть им,
Если падают в них слезы?»
Люди на берег приходят,
Молят о спасении,
А спасенья нет им…
Под горой дракон в пещере,
Что увидит – похищает,
Что похитит – пожирает…
Когда с голоду бесится,
Вся гора дрожит от рыка…
Когда сытый дышит в яме,
Сеет мор своим дыханьем…
День и ночь покоя нету,
В поле пусто, люди скрылись,
В страхе в лес бежали звери…
Все дракон опустошает,
Душит старых, душит малых,
Никогда не сыт добычей
И, рыча, заразу сеет…
Как же истребить дракона?
Меч проткнуть бессилен шкуру.
Палкой череп не проломишь,
И рукой не сдавишь глотку,
Не разят его и громы.
И вода не поглощает,
И земля не погребает.
В замке Крак[23]23
  Крак, или Кракус – легендарный основатель города Кракова.


[Закрыть] сидит невесел,
Щиплет бороду в тревоге,
Думу думает, понурясь.
«Как мне сжить со света змея,
Как сгубить дракона злого?»
Семь раз в небе месяц вырос,
Семь раз снова он растаял,
Вот Крак Скубу призывает:
«Скуба, друг, внемли, что молвлю:
Заколи вола, овечку,
Требуху их выбрось в воду,
Да возьми смолы горячей,
Набери и серы жгучей
Да углей, от жара красных.
Этим всем набей их шкуры
И в пещеру брось дракону,
Когда с голоду взревёт он,
Пусть дракон поглотит пламя
И сожжёт себе утробу.
Пусть страшилище издохнет!»
Крака мудрое веленье
Скуба тотчас же исполнил.
Заколол вола, овечку,
Да набил смолой и серой
И в пещеру потащил их.
С голоду дракон ярится,
Пасть несытую разинув.
«На-ка, змей-дракон, попробуй!»
Змей схватил, и рёв раздался,
Сотряслась гора, и башни
В старом замке покачнулись.
Угли жгут утробу змея,
Все нутро сжигает пламя.
Змей из ямы выползает,
Мчится к Висле, хлещет воду.
Хлещет, хлещет, весь надулся,
Вдруг взревел и с треском лопнул.
Крак идёт с мечом из замка,
Рубит голову дракону
И на шест её втыкает.
«Вот, гляди, народ мой милый,
Кончились твои страданья».
Птицы весть несут, ликуя,
По полям летит с ней ветер,
Чтобы вышел пахарь с плугом,
А пастух бы стадо выгнал.
Веселились дети в поле —
Нет уже дракона боле.
На горе, над ямой змея,
Терем высится из камня,
Крак-король в нём мудро правит,
Перед ним четыре края,
Все четыре покорил он.
Борода его седая
Вьётся по груди, густая,
И колени закрывает.
А когда земли коснётся,
Смертный час его настанет.
Он не грустен и не весел,
Что покинет королевство:
С ним живут его два сына
И красавица – дочь Ванда[24]24
  Ванда – мифическая королева польских племён, дочь Крака.


[Закрыть]
Борода земли коснулась.
«Ну, знать, время помирать мне.
Королевство поделите,
Дочь приданым не обидьте
И живите в братской дружбе».
Плачь, народ, отец твой умер!
Слезы льёт народ, и тело
На гору несёт Ляссоту[25]25
  Ляссота – известковая скала на правом берегу Вислы к югу от Кракова. Ныне называется Кшемёнки.


[Закрыть]
На костёр его сажает,
Тризну с жертвами справляет,
Пепел Крака собирает.
Все по горсти да по горсти
Землю сыпали, покуда
Не возрос курган высокий.
Королевство поделивши,
Крак и Лех страною правят…
Половиной Крак владеет,
Лех – второю половиной.
Лех на Крака смотрит в страхе:
Ох, задумал злое братец.
«Едем, братец, в лес на зверя,
Поохотимся мы славно,
Едем вместе в бор дремучий…
Не загоним ли оленя,
Не пристрелим ли медведя…»
Сели на коней, а Ванда
С башни молит их не ездить:
«Кровь во сне мне ночью снилась,
Утром ворон чёрный каркал…
Вы людей с собой возьмите:
Зверь-то дикий, лес дремучий!»
Крак смеётся: «Нет, сестрица,
Не страшны нам лес и звери».
Вот в дремучий лес въезжают.
Встал меньшой с коня и молвит:
«Брат старшой, прощайся с жизнью,
Всей страной хочу я править».
Молвив, молот в Крака мечет,
Кровь со лба багрянцем хлещет,
Брат на землю повалился, —
Как же быть тут с телом брата?
В землю класть – разроют волки,
Труп его узнают люди.
Меч взял, четвертует брата,
Рубит мелко на кусочки,
Зарывает на распутьях.
Он песком их засыпает
И утаптывает землю.
Звезды и луна смотрели,
Да видал их лес дремучий.
Звезды выдавать не станут,
Леса шум никто не слышит.
Едет в замок Лех и плачет, —
Рвёт свой плащ, ломая руки.
«Горе мне: родного брата
Зверь загрыз в лесной чащобе.
Видите – в крови одежда,
Но – увы! – не спас я Крака».
Долю братнину присвоив,
Лех один стал править в замке.
На распутьях, там, где тело
Под песком зарыто Крака,
Лилии чистые белеют.
Ветер клонит их, колышет
И, как стонут лилии, слышит:
«Тут, в песке, могила Крака,
Он убит рукою брата».
Кто б ни шёл там, слышит в страхе
Стон иль странный сказ о Краке.
Вихрь песок с него свевает,
Люди тело поднимают
И уносят его в замок,
Где старейшины собрались.
«Пусть уйдёт братоубийца
Прочь отсюда на край света.
Ванда лишь одна осталась,
Что дала обет безбрачья.
Пусть же будет королевой!»
«Как же быть мне королевой,
Если я богам поклялась
Навсегда остаться девой?..»
«Ванда моря, Ванда леса
И полей всех королева, —
Так поёт народ, взывая, —
Крака дочь да правит нами».
На границе притаился
Немец, как в норе лисица,
Весть летит к нему, как птица:
Дева царствует в столице,
Не корону носит – венчик.
И в руках не меч, а прялка;
Мужа взять она не хочет!
Ридгар войско собирает
К битве с безоружным краем.
Он ведёт его к границе,
Шлёт послов своих к девице:
«Ванда, будь моей женою,
Иль твой край огнём, мечом
Весь разрушим, весь сожжём!»
Уж в полях чернеют рати,
Лесом копья вырастают,
Кони ржут, щиты блистают,
Вновь послы – к ним вышла Ванда.
«Я богам своим поклялась
Никогда не выйти замуж.
Вы с войной? И я рать кликну,
Пусть решает бой кровавый».
С тем ушли послы, а рать их
Тотчас край весь затопила.
Меч подняв, в венке из лилий,
С светлым ликом едет Ванда.
«Где же, немец, твои силы?»
Где войска его стояли,
И следа их не осталось —
В лес и в горы все бежали.
Ридгар злой один остался.
Он клянёт богов и рок свой,
Меч хватает, грудь пронзает.
«Ну, твоя удача, Ванда!»
Возвратясь с победой, дева
В замок свой народ сзывает.
В белом платье и в веночке
Их с цветком в руке встречает
«Мир вам всем, отцы честные!
Час настал мой, завещала
Жизнь богам я и исполню
Свой обет, расстанусь с жизнью
Чтоб руки моей не ждали
Те, что царства пожелали,
И с мечом не нападали.
Так ведите ж меня к Висле,
Где в волнах бездонный омут».
И сокрыла Висла деву…
На берег народ сбежался,
Все жалеют королеву,
Все курган ей насыпают,
Плача, песнь о ней слагают.
Да пошлют вам боги здравья,
Мне же песнь мою оставят…
 

Когда старик стал петь о Ридгаре, сидевший неподалёку Хенго засопел и запыхтел так, что тот его услышал. Едва кончив песню, слепец схватил палку и, опираясь на неё, попытался встать. Его подняли Самбор и дружинники.

– Что с тобой, старик? – спросил Смерд.

– Чужого я почуял, – дрожащим голосом отвечал Слован, – перед чужаком пел… Словно мёд лил в лужу!

Он насупил брови и, беспокойно бормоча, заторопился, подгоняя палкой поводыря. Никто не посмел его удерживать. Старец удалился, прижав рукой струны, чтоб они не издали звука, и сомкнув губы, чтоб не вырвался голос.

V

После ухода старика все бросились к лошадям: пора было в путь. Тотчас пришлось вброд переезжать реку, и Герда подсадил Самбора на свою лошадь. На противоположном берегу зеленело засеянное поле, огороженное засекой, но за ночь его истоптали медведи. Лес тут был редкий, и то и дело попадались обгорелые пни. Дальше пасся табун лошадей, его охранял вооружённый человек с заткнутым за пояс рогом и биркой в руке. Снова потянулась роща, и только за ней открылась бескрайная ширь полей. Отсюда уже видно было большое озеро, в котором отражалось заходящее солнце. Над гладью вод кружились стаи птиц, у берега покачивались два или три чёлна, ещё несколько скользило вдали.

Подняв глаза, Хенго и Самбор увидели высокую и стройную серую башню, горделиво возвышавшуюся среди полей. Она стояла на самом берегу, угрюмая и страшная, а вокруг, у подножия её, теснились срубы пристроек, службы и избушки.

– Вот княжеское городище! – воскликнул Смерд, оборачиваясь к немцу и с гордостью показывая на башню. – Мы вовремя приедем, там ещё не лягут спать.

У спутников его заблестели глаза. Самбор взглянул на городище и приуныл, лошади припустились резвей, и ему пришлось догонять их бегом. Немец зорко посматривал исподлобья.

По мере того как они приближались, городище вставало перед ними все более отчётливо. Башня из серого камня, казалось, росла у них на глазах; уже можно было различить ярко раскрашенный терем, избы, пристройки и службы, частью закрытые валом. К башне примыкали большие деревянные дома с крышей из дранки, сквозь которую местами пробивался дым. Во дворе толпились люди и стояло множество лошадей. На берегу поили скотину. По валу расхаживали часовые в железных шлемах, вооружённые копьями…

Вал и глубокий ров опоясывали городище, к которому вели подъёмный мост, охраняемый стражей, и плотина на озере… Они долго скакали, пока не подъехали, наконец, к узким воротам; Смерда узнали, и им тотчас отперли; при виде ехавшего за ним Хенго любопытные стали протискиваться к нему и расспрашивать.

Немец и теперь не выказывал страха; он слез с коня и, ведя его под уздцы, спокойно следовал за своим проводником. Перейдя плотину и мост, они вошли на широкий двор; в конце его стояла башня, в которой не было двери внизу: проникали в неё только по приставной лестнице. Вплотную к башне примыкали княжеские палаты и хоромы, а перед ними тянулась длинная галерея на деревянных столбах. Терем был ярко расписан алой, белой и жёлтой красками, на передней стене его, как раз посередине, возвышалось на толстых столбах, покрытых искусной резьбой, просторное крыльцо. С широких лавок, которые стояли вдоль стен на крыльце, можно было видеть весь двор, все службы, ворота, озеро и вал.

Когда Смерд со своими людьми въехал во двор, по которому взад и вперёд сновала челядь, на крыльцо вышел человек среднего роста, коренастый, с длинными чёрными волосами, падавшими из-под меховой шапки с белым пером. У него было красное лицо, опушённое жидкой бородкой, и дикий, пронзительный взгляд. Казалось, он отсюда следил за всем, что делалось в городище. Самый убор, а ещё больше лицо изобличали в нём господина. Одежда его была того же покроя, что и у всех, с широкими рукавами и открытым воротом, перехваченная наборным поясом с серебряными и медными бляхами; обут он был в поршни, завязанные красной шерстяной тесьмой. Только одежда его была из тонкой ткани с великолепной каймой, за поясом торчал меч в драгоценных ножнах, а на цепочке висел такой же нож.

Он стоял с грозным видом, засунув обе руки за пояс и надвинув шапку на мрачно нахмуренные брови. Ещё издали, едва увидев его Смерд присмирел, соскочил с коня и, обнажив голову, пошёл к нему, низко склонившись. Приблизясь, он ещё ниже нагнулся и коснулся рукой ног своего господина.

– Кого это ты поймал на дороге? – послышался грубый, хриплый голос, – вижу, не свой?

– С Лабы он, немец, коробейник, – начал Смерд сдавленным голосом. – Он говорит, будто не первый раз шатается по нашим краям… Я нашёл его в гостях у кмета Виша, кто их знает, за каким сговором. Потому я и велел ему ехать со мной. Да он и не противился вовсе, даже обрадовался и клялся мне, что послан к вашей милости и хочет бить вам челом…

Князь молча посмотрел на Смерда и перевёл взгляд на Хенго: немец стоял поодаль, словно ожидая, когда его позовут. Князь, не отвечая, долго раздумывал, потом равнодушно отослал Смерда прочь.

– Пусть он у вас там пока побудет… у меня нынче гости, недосуг мне… да не морите его голодом, накормите и напоите… завтра утром приведёте его ко мне…

Смерд снова поклонился в ноги.

– У кмета Виша взял я невольника, малый здоровый и сильный, сумеет носить рогатину и копьё. Мало у нас людей, милостивый господин… Пошипел старый змей, да пришлось отдать…

– Все они шипят, – буркнул князь, – но я им глотки заткну, научу их слушать и молчать… Знаю я их, старая волчья свобода все кружит им головы… Нищие слепцы песни о ней поют, людей на бунт подбивают… Совсем одичали, давно пора их обуздать.

Смерд не осмеливался отвечать, он стоял, склонив голову и опустив руки.

– Виш! Виш! – продолжал князь, расхаживая по крыльцу, – знаю я его, он там, в лесу, мнит себя князем и господином, а меня и признавать не хочет…

– А богат как, – подхватил Смерд, – всего у него вдосталь – людей, скота, всякой домашней утвари, пива и меду… Кто его знает, может, и меди, а то и серебра и золота! Все кметы таковы, ваша милость…

– До поры, до времени… – проворчал князь и сел на лавку.

Смерд отправился исполнять приказания. Хенго ждал его, не отходя от своего тюка, на который жадно посматривало множество глаз.

– Его милость только завтра допустит вас к себе, – вполголоса сказал ему Смерд, – хватит у вас времени и отдохнуть и язык навострить. Приказал мне князь не морить вас голодом, а у нас от этого ещё никто не помирал, разве что в подземелье под башней, – прибавил он ухмыльнувшись. – Нынче, – шепнул он на ухо Хенго, – нынче его милость мрачен, брови нахмурены, глаза кровью налились… Оно и лучше, что велел вам прийти завтра… – Он ещё ниже нагнулся к уху Хенго. – Да и не диво, что гневен: вчера, слыхал я, привели его племянника, он было сбежал и снюхался с кметами… Так пришлось посадить его в темницу и глаза выколоть, чтоб не вредил. А как ни говори, своя кровь… Лешек…

Смерд пожал плечами.

– Да и двоих людей его пришлось повесить… А жаль, годились бы для дружины, здоровые были, но это опасные волки…

Смерд не то подлаживался к немцу, не то ему хотелось поболтать, и он продолжал рассказывать:

– Трудно тут управлять, народ нехороший… С кметами не прекращаются распри, да князь их помаленьку изничтожит… Он зовёт их, кормит, поит… Ну, и за язык тянет… а под конец…

Он засмеялся и дико поглядел на терем.

Хенго – успел уже немного осмотреться; он немало поездил по свету, немало замков перевидал, и, может быть, потому его ничто тут не удивляло и не страшило, хотя окружали его дикие лица, и, казалось, мигни только, и эти люди набросятся на него. Они ходили вокруг, разглядывали его, и Хенго слышал, как все твердили: «Немой! Немой!»

Он все стоял, словно дожидаясь чего-то, как вдруг увидел красиво одетого отрока, с длинными волосами, рассыпавшимися по плечам; мальчик кивнул ему, показывая, чтобы он шёл за ним.

Хенго велел Герде присмотреть за лошадьми и покорно последовал за проводником.

Они прошли через широкие ворота в стене и оказались во внутреннем дворе. Тут все было как-то по-иному, не так воинственно. Крыльцо, окрашенное в светлые цвета, было обращено к солнцу, и на нём сушилось на верёвках бельё и женская одежда. Посреди двора росло несколько старых деревьев, а в глубине суетились какие-то женщины и играли в песке дети.

Приложив палец к губам, отрок медленно вёл Хенго к боковому входу терема; дверь перед ними отворилась, и немец очутился в великолепной горнице, с широко распахнутым ставнем. В окно, выходившее на озеро, вливался отблеск вечерней зари.

Во всем убранстве комнаты чувствовалась женская рука.

Горницу наполняло благоухание чуть увядших трав. У пылавшего очага, на покрытом подушкой табурете, сидела женщина в просторном шерстяном платье, падавшем тяжёлыми складками. На голове её было накинуто белое покрывало, но лицо – некогда прекрасное – оставалось открытым. От былой её красоты сохранились теперь только чёрные огневые глаза. Подле неё на маленькой скамеечке стояли какие-то горшочки, кружечки, плошки и лежали пучки трав.

С любопытством взглянув на пришельца, который смиренно кланялся ей до земли, она улыбнулась и заговорила с ним на милом его сердцу языке Тюрингенских лесов.

– Откуда ты?

– Милостивая госпожа, – начал немец, оглядываясь на прислужниц, которые из любопытства не покидали комнаты, – я с Лабы, но привык шататься по свету и редко заглядываю домой… Я знаю немного здешний язык, вожу сюда с запада товар и веду мену с ними…

– На что же ты меняешь? – спросила женщина. – Разве можно что-нибудь найти в этой глуши и убожестве? Ни золота, ни серебра, ни других металлов у них нет… как звери, живут они в лесах… Даже городов и сел у них нет… а уж люди…

Она вздохнула. Хенго, с интересом разглядывая её, незаметно сунул руку в карман, достал из него перстень с камнем и издали показал ей. Увидев его, женщина вскочила, велела прислужницам уйти, выслала за дверь отрока и порывисто приблизилась к немцу. Он опустился на одно колено.

– Ты принёс мне весть от моего отца? – воскликнула она.

– И от сыновей ваших, милостивая госпожа, – прибавил, вставая, немец.

– От сыновей, – повторила она, радостно всплеснув руками, и простёрла их к небу. – Рассказывай, рассказывай мне о них, много, долго…

Она снова уселась и, подперев голову, поглядывала то на Хенго, то на огонь, где варилось какое-то зелье, распространяя по комнате пряный аромат.

– Ваш старый отец, – говорил посланец, – шлёт поклон вашей милости. Он дал мне этот перстень в знак того, что вы можете мне довериться.

Шагнув вперёд, он слегка понизил голос:

– Туда доходили разные вести… отец вашей милости встревожен… Он готов прибыть на помощь с людьми, если вам грозит опасность… Для того он и послал меня.

Женщина нахмурила брови и пренебрежительно махнула белой рукой.

– Князь сам скажет вам, нужна ли ему помощь, – проговорила она, – но мы и одни управимся с дядьями, племянниками и кметами… Существуют разные средства…

Говоря это, она как бы ненароком глянула на огонь и на зелье.

– Кметы давно бунтуют, но уже многих нет. И с каждым днём их становится меньше… А мы никого не боимся, городище неприступно, людей у нас достаточно, а мой господин умеет с ними обходиться. Рассказывай мне о детях… Ты видел обоих?

– Видел своими глазами, – отвечал немец, – на свете не сыщешь юношей прекраснее их, ни лучше владеющих оружием, ни таких наездников, как они… Все восхищаются ими…