Текст книги "Старое предание (Роман из жизни IX века)"

Автор книги: Юзеф Крашевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 28 страниц)

Так, поддерживая его и останавливая хлещущую кровь, кметы уехали из городища, громко сетуя и грозя князю.

Хвостек неистовствовал, взбешённый тем, что их выпустили. Он хотел было перевешать своих людей за то, что они вовремя не подоспели к нему на помощь и дали кметам уйти живыми. Тут же, на дворе, их стали пороть розгами и плетями.

Княгиня с окровавленным ножом в руках стояла на крыльце и показывала пальцами на трусов, выкликая их по именам.

Многих Хвостек избивал собственноручно.

Нескоро утихло в городище: до поздней ночи раздавались стоны и вопли. Лишь когда истязатели выбились из сил, избитых оставили в покое, позволив им разбрестись по углам.

К тому же князь и супруга его сообразили, что сейчас не время ожесточать людей, – они в любую минуту могли понадобиться для обороны.

И, как часто бывало в ту пору, тотчас же после жестокого наказания наступило примирение – князь велел выкатить бочки с пивом и послал избитым несколько баранов. Так посоветовала ему княгиня. Ещё кряхтя от боли, те потянулись к бочкам и, потирая исполосованные спины, стали пить и насмехаться друг над другом. Тем временем Смерд и остальная челядь чинили сломанные ворота и приводили в порядок плотину и мост.

Хвостек при падении сильно расшибся и теперь, лёжа в горнице на лавке, сыпал проклятиями и стонал. У изголовья его сидела княгиня и смотрела на него с презрительной жалостью.

– Сам ты виноват, милостивый господин, – говорила она, – надо было меня слушаться. Все бы по-иному кончилось. Пригласить бы их учтиво в покои, усадить за стол да вести с ними сладкие речи… А тем временем стража встала бы у ворот – вот бы и поймал их, как рыбу неводом. Или ещё лучше… ещё лучше обманывать их обещаниями, прикидываться, будто идёшь на уступки и, пока не подоспеют саксы, не спешить с войной. – Тут она хлопнула его по лбу белой рукой.

– У тебя, господин мой, больше силы в руках, чем в голове. Я слабая женщина, а скорее бы управилась с этим вероломным племенем. Слушайся меня!

Князь изрыгал проклятия и стонал.

– Что теперь делать?

Брунгильда призадумалась.

– Созвать друзей и привлечь их на свою сторону. Ты по опрометчивости вооружил против себя дядьев, племянников – весь свой род, и теперь они готовы присоединиться к кметам; снова снискать их расположение – первая задача.

Хвостек слушал.

– Говори, как это сделать: у тебя разум немецкий. Я умею только драться, – бормотал он. – Говори, как это сделать.

Бледное лицо княгини слегка разрумянилось, она поднялась и стала расхаживать по горнице.

– Дядья и вся родня должны быть на нашей стороне: если они присоединятся к кметам, будет плохо. Покуда саксы придут, они могут напасть.

Уставясь на неё, Хвостек только ворчал. Брунгильда остановилась перед ним.

– Предоставь это мне, – предложила она. – Одного сына Милоша ты убил, другому выколол глаза. Нужно отдать отцу слепца и уверить, что глаза у него выкололи без нашего приказания. Я пойду к нему в башню. Надо его накормить, одеть и со слугами отправить к отцу. Может быть, старый Милош помирится с нами, получив обратно сына.

– А двое других? – спросил Хвост. – А племянники и остальная родня?

– Надо к ним послать умных людей и пригласить в городище. Наша беда – их беда. Не станет нас, кметы истребят всех Лешеков, ни один не уцелеет – они должны это понять… Пусть съезжаются, пусть держат совет.

– А если не захотят?

Брунгильда, не отвечая, скрестила руки на груди и покачала головой. Они посмотрели друг другу в глаза.

– Захотят? Не захотят? Лишь бы они приехали, а там видно будет, что делать.

Князь приподнялся. Супруга подала ему чарку и погладила по голове.

– Ты только слушайся меня, – сказала она. – Я хоть и женщина, а скорее тебя слажу с людьми. Ты силён в бою, а где нужно подойти с хитростью и взять лаской, предоставь мне.

Она погладила его по лицу.

– Пойду в башню, освобожу Лешека и пошлю к Милошу. Слуг отправлю к дядьям. Поручи это мне и отдыхай, нечего тебе тревожиться.

С этими словами она оставила Хвостека на лавке, а сама выскользнула во двор и кликнула своего приближённого, кашуба[53]53
  Кашубы – восточная часть племени поморян (см. прим. 9). Это название появилось позже IX века.


[Закрыть], которого звали Мухой.

Это был красивый парень, весёлый и живой. Княгиня сама зачислила его в дружинники, обнаружив в нём хитрость и сметливость, а в этом она знала толк. Между ним и немцем, посланным с перстнем, не прекращалась борьба за милостивое расположение княгини, и она любила посмеяться над их соперничеством, которое ей льстило.

У Мухи с немцем не раз дело кончалось кровопролитием. Теперь, избавившись от соперника, кашуб торжествовал. Брунгильда улыбнулась ему. Он тотчас подбежал, готовый к услугам.

– Мне нужно в башню и в подземелье, где сидит ослеплённый Лешек, – сказала она. – Ты пойдёшь со мной… Надо снарядить четверых людей и приготовить красивую пышную одежду. Сегодня же отправим Лешека к отцу.

Муха молча поклонился в ответ.

Нетерпеливая княгиня уже шла к башне. Проникнуть туда можно было только по лесенке с перилами, которую приставляли к пробитым вверху дверям. Лесенка как раз стояла на месте, потому что сторож понёс заточенному в темницу Лешеку воду и хлеб. Брунгильда ловко вскарабкалась по приступкам, приказав Мухе следовать за ней. В башне уже было темно. Дощатые ступеньки вели вниз. Здесь, за тяжёлой дверью, находилось подземелье, где томился ослеплённый Лешек. Другая лесенка вела вглубь темницы, освещённой лишь одним узким оконцем.

В этой тесной, сырой норе на охапке сгнившей соломенной трухи лежал красивый юноша лет двадцати двух или трех. Сквозь дыры в грубой, грязной одежде видно было исхудалое, пожелтевшее тело. Он полулежал и, казалось, смотрел куда-то вдаль широко раскрытыми кровавыми глазницами. Услышав необычный шум, Лешек приподнял голову, и бледный лоб его нахмурился. Брунгильда, испуганно осмотрев подземелье, прислонилась к лесенке, по которой вошла, и робко кашлянула.

Лешек сел, видимо встревожась.

– Кто тут? – спросил он.

– Это я, – тихим, нарочито ласковым и нежным голосом отвечала женщина, – это я… Брунгильда…

– Меня сейчас убьют? – снова спросил узник.

– Нет! Я приношу тебе свободу! – воскликнула княгиня. – Я всегда желала добра тебе и твоему брату и старалась вас спасти. Князь не виноват, недруги подстрекали его против вас, страшили вами. Это произошло по вине слуг, без нашего приказания.

Лешек презрительно усмехнулся и недоверчиво покачал головой.

– Верь мне, – продолжала Брунгильда, – князь сожалеет, что брата твоего лишили жизни, а тебя – глаз.

– По чьему же приказанию это сделано? – засмеялся узник.

– Приказания не было.

Лешек смеялся; подняв с пола пучок прелой соломы, он, сам того не замечая, теребил её исхудалыми белыми пальцами.

– Я пришла освободить тебя, – повторила княгиня, – и хочу отправить тебя к отцу. Достаточно раздоров было у нас в роду, достаточно крови пролилось. Помиримся все и объединимся, у нас и без того слишком много недругов, Лешек. И твой отец и ты будете спокойно жить в своём доме.

Говоря это, Брунгильда медленно подвигалась к Лешеку, но, услышав её приближающийся голос, он в ужасе отпрянул, словно испугавшись нового предательства.

– Не бойся! – повторила Брунгильда. – Клянусь тебе, завтра же ты будешь свободен, будешь сидеть со своим старым отцом у домашнего очага. Князь хочет мира и покоя. Позволь вывести тебя отсюда, одеть тебя, накормить; кони и люди уже ждут во дворе.

Лешек, казалось, ушам своим не верил; по его судорожным движениям можно было догадаться, что он ищет чего-нибудь, что могло бы послужить ему для защиты или хотя бы для мщения тем, кто покушался на его жизнь. Дрожащие руки хватали холодную стену.

– Не бойся! – повторила Брунгильда. – Клянусь тебе!

Бедный узник молчал; он вскочил со своей подстилки и прижался к стене, как будто хотел в ней укрыться, когда двое слуг, приведённых Мухой, осторожно взяли его под руки. Громко застонав, он попытался вырваться, не поверив клятвам Брунгильды, но был слишком слаб, и его без труда одолели. Наконец, его взвалил на плечи дюжий невольник и понёс по лестнице. Брунгильда и Муха следовали за ним. Внизу на него накинули епанчу, а затем кашуб повёл его в кладовую, где ему должны были дать новую одежду. Приказано было выбрать самую дорогую. Между тем Брунгильда поспешила к себе в покои, где хотела накормить и успокоить выпущенного из темницы Лешека.

Слуги в одно мгновение приготовили для изголодавшегося юноши всякие яства и поставили на стол белый хлеб, мясо, молоко и мёд – сотовый и сыченый. Княгиня рассчитывала на то, что сумеет привлечь его к себе ласковым голосом и словами. Муха должен был его к этому подготовить.

Вскоре отворилась дверь, и наперсник Брунгильды ввёл в горницу изменившегося до неузнаваемости Лешека. Юность и красота при страшном увечье возбуждали жалость к нему даже в людях, привыкших к подобным зрелищам. Одели его по-княжески: на нём был расшитый кафтан, обувь с красной тесьмой и, словно в насмешку, меч на боку. Светлые, только что вымытые волосы рассыпались по плечам, мерцая золотистым отливом; бледное лицо с едва пробивающимся пушком было печально, а кровавые глазницы, неплотно прикрытые посиневшими веками, внушали ужас.

Брунгильда велела усадить его за стол и сама, стоя подле него, подавала ему кушанья и питьё.

Лешек так изголодался и истомился жаждой, так успокоился, вняв уверениям Мухи, что почти с жадностью брал всё, что ему подавали. Но молчал.

Немка, заискивающе склонившись над ним, соболезновала его несчастью.

– Расскажи отцу, как я скорблю, что это случилось. У меня тоже есть сыновья почти того же возраста, и я горько плакала, когда об этом узнала. Князь был тогда хмелен, а люди его не поняли: он, правда, приказал убрать тебя с глаз долой, но не выколоть глаза. Он чуть не убил человека, осмелившегося посягнуть на тебя.

Брунгильда говорила, а он слушал и молчал, и это молчание тревожило её, заставляя предполагать, что он ей не верит. Тем более старалась она внушить ему, что это несчастье произошло против их воли.

Лешек, казалось, был так занят едой, что едва слушал её уверения. Княгиня села рядом и сама стала потчевать его и подливать ему мёд.

– Ты тотчас же возвратишься домой, – сказала она. – Я упросила освободить тебя в надежде на то, что ты примиришь с нами отца. Скажи ему, что и князь и я хотим жить с ним в дружбе. Пусть же он приедет к нам, пусть они подадут друг другу руки.

Лешек все молчал.

– Ты скажешь ему? – спросила она.

– Я передам всё, что слышал, – отвечал юноша, – все скажу.

Ничего больше Брунгильда не сумела из него вытянуть. Лошади и люди были готовы: два человека верхами должны были ехать рядом с Лешеком и поддерживать его по дороге. Брунгильда подарила племяннику пышную одежду и всё, что требовалось для путешествия, и минуту спустя на мост уже въезжала кучка людей, сопровождавшая Лешека. Муха стоял на пороге. Брунгильда подошла к нему. Они были одни в горнице, она погладила его по лицу и поднесла ему чарку меду.

– А теперь поезжай, – сказала она, – и действуй с умом, тут его немало потребуется. Поезжай к дядьям, скажи им, что видел, как освободили Лешека, скажи, что мы хотим помириться с ними и просим приехать к нам. Кметы нам угрожают, и защищаться нужно не только моему господину, но и всему нашему роду… Пусть скорей, как можно скорей приезжают. Они, верно, гневаются – ты успокой их, говори красно, пусть только приедут. Настаивай на том, чтобы они тотчас, же ехали. Понимаешь?

Муха, стараясь казаться весёлым и уверенным в себе, говорил, что понимает, сколь важное ему доверили поручение, и что он надеется выполнить полученные приказания. Брунгильда велела ему не мешкая ехать, а когда увидела, что он уже на мосту, неслышно ступая, пошла посмотреть, что поделывает её супруг. Князь, утомясь и опорожнив всё, что стояло подле него, оглушительно храпел, растянувшись на лавке.

XVI

На следующее утро Хвостек, хотя и утешал себя тем, что кметы не посмеют напасть на городище, по совету Брунгильды начал готовиться к обороне. Девкам приказали носить камни на вал и на башню, а на вершине её поставили стражу, которая должна была с высоты озирать окрестности и караулить, не покажется ли кто-нибудь из лесу.

Князь с супругой и Смердом держали совет в горнице.

– Не посмеют они напасть на городище! – кричал Хвостек.

Брунгильда поддакивала ему, но советовала из предосторожности готовиться к обороне и подсчитать свои силы. Их было в городище достаточно, и при хорошем вооружении можно было устоять против любого врага, будь он хоть в десять раз многочисленнее. К тому же в башне было полно всяких припасов, и они могли ждать подкрепления, не опасаясь голода. Князь самолично в сопровождении Смерда отправился осмотреть, все ли там в порядке.

Огромная башня в городище была возведена в незапамятные времена, и о возникновении её ходили странные слухи. Толстые стены башни были воздвигнуты на скале, внутри она была пуста и разделена на ярусы только балками, столбами и помостами.

В самом низу находились кладовые с княжеской казной и съестными припасами в закромах и боднях. Ещё ниже было то тёмное и сырое подземелье, из которого лишь вчера освободили Лешека и где ещё томились в заточении другие узники, а также колодец, куда спускали осуждённых на голодную смерть. На помосте над кладовыми было навалено множество камней для скатывания и метания при обороне. Тут стояли бочки со смолой, которую поджигали и горящей обливали осаждающих. Ещё выше был помост для стрелков, откуда они легко могли метать копья из бойниц. Вдоль стен лежали груды камня, дров и щепы. Был в подземелье и колодец, откуда брали воду, и печи, где выпекали хлеб, так что осаждённые могли долго продержаться в башне, а в ту пору осада в чужом краю никогда не бывала длительной. Враг нападал неожиданно, хватал всё, что можно было унести, и столь же стремительно уходил.

Хвостек молча обошёл башню.

«Не возьмут они меня здесь, собачьи сыны!» – сказал он про себя и воротился на свою лавку.

Уже надвигалась ночь, а никто чужой не подходил к городищу, и не приносили никаких вестей. Вокруг царила тишина. Вечер был прекрасный, на небе ни облачка, на озере ни рябинки, лес вдали не шелохнулся. Стража, расставленная повсюду, расхаживала с копьями по валу.

В этом безмолвии тревожило лишь одно: собаки карабкались на вал, садились против ветра и беспокойно, пронзительно выли. Велели их согнать и избить, но это не заставило их умолкнуть. Сгоняли с одной стороны, они перебегали на другую, а когда их заперли в сарай, они завыли ещё страшней и протяжней. Вою псов вторило карканье воронов. Они стаями слетали со стен, кружились над городищем и снова садились на башню.

Была уже полночь, и все спали, кроме стражи, когда на мосту послышался топот. Кто-то стучался в ворота: его впустили и провели во двор. То был старый Лисун, пастух княжеского табуна: в испуге он лепетал что-то невразумительное, чего никто не мог разобрать. Князь с супругой ушли в опочивальню, их не посмели будить, и пришлось ждать до утра. После дневных тревог и обычного вечернего угощения Хвост спал, как убитый. Пока хмель не выдыхался, он ничего не понимал, только приказывал бить и убивать.

Утром, когда он проснулся, Смерд ждал уже у дверей с пастухом, который повалился ему в ноги.

– Милостивый князь, – воскликнул он, – беда случилась! Вы послали ко мне Хадона за конём. Но не успел он добраться до табуна, как на него напали следившие за ним кметы. Стали его трясти, все искали, нет ли при нем какого знака, и нашли перстень. Связали его лыком и увели в лес, только и успел он шепнуть, чтоб я бежал к вам и рассказал, что стряслось. Просил их Хадон, грозился – ничего не помогло. Видать, те, что поймали его, что-то проведали.

Князь, разгневанный недоброй вестью, изо всей силы замахнулся на посла и размозжил бы ему голову кулаком, как это неоднократно случалось, если б пастух со страха не повалился наземь. Князь ругался, призывал Перуна и чёрных духов. Брунгильда, заломив руки, горевала о своём любимце. Крики и вопли огласили терем.

Хвост хотел было тотчас же послать людей, чтобы отбить немца, но Лисун не мог сказать, чья это была челядь и куда его увели. К тому же и опасно было теперь выпускать людей из городища. Похищение Хадона означало, что кметы понимали, зачем он был послан, а хватать княжеского слугу мог отважиться лишь тот, кто собирался воевать с князем. В городище ещё больше переполошились, и слуги, сев на коней, тотчас же поскакали по ближним посёлкам и хижинам – собирать людей на княжий двор.

До полудня все было тихо, с башни тоже ничего не было видно, князь понемногу опомнился от гнева, а княгиня – от горя.

Оба ждали возвращения слуг, сопровождавших Лешека, и Мухи, который должен был пригласить в городище двух дядьев – Мстивоя и Забоя, но в этот день никто не возвратился.

Слепой Лешек по дороге к отцу был столь же молчалив, как и в городище: несмотря на клятвы тётушки, он боялся, что посланные с ним люди убьют его где-нибудь в лесу. Так он доехал до старинного отцовского городища и очнулся, лишь услышав у ворот звуки рога и хорошо знакомый ему голос старого стража. При виде несчастного слепца, возвратившегося домой, люди вскрикнули, отперли ворота, сбежались домочадцы, сняли Лешека с коня и на руках понесли его к отцу, одновременно плача и радуясь.

Милош, ни о чём не зная, растравлял свою скорбь, стеная на ложе, когда услышал необычные возгласы в давно затихшем доме. Он вскочил с постели; грозно рыча, зашевелился медведь; из светёлки прибежала старуха мать. В эту минуту отворилась дверь, и показался Лешек с развевающимися золотыми волосами, которого слуги несли на руках. Старая мать первая бросилась к нему и с воплем схватила в объятья, обливаясь слезами. Милош не двигался, ещё не постигнув, что произошло, и с громкими стонами воздевал руки к небу.

Когда родители увидели, что, наконец, почти чудом они вновь обрели своё ослепшее, столь жестоко изувеченное дитя, отчаяние, горе и скорбь овладели их сердцами. Они разразились проклятиями и лили потоки слез, плакал и Лешек, которого посадили на пол, на звериную шкуру. Подошёл старый медведь и стал облизывать его и ластиться, как собака.

Долго ещё слышались стоны, плач и проклятия. Наконец, стали его расспрашивать.

– Что же мне вам сказать! – отвечал Лешек. – Я ничего не знаю и помню только ту минуту, когда палач пришёл мне выколоть глаза, которыми я смотрел на белый свет; помню, как он вонзил железо, вынул глаз и, бросив его наземь, растоптал ногой. Ах, если б он оставил мне хоть один! Другой пошёл вслед за братом, я слышал, как он упал, и вместе с ним разбилась вся моя жизнь. И вот я – слепой и полумёртвый, а вместо глаз у меня зияют две впадины, чтобы лить слезы.

Отец и мать плакали навзрыд.

– Потом меня бросили в сырое подземелье, на гнилую солому, давали мне протухшую воду и заплесневелые сухари, – продолжал Лешек, – а умереть я не мог. Наконец, однажды я услышал над собой знакомый женский голос, вкрадчивый и страшный, как шипение змеи… Брунгильда пришла мне сказать, что несчастье моё случилось против их воли, что никто не давал такого приказания, а надумал сам палач. Они жаждут прощения и мира.

– Никогда! – вскричал старый Милош. – Теперь, когда им угрожают кметы и мы им понадобились, они протягивают нам руки, – поздно! Я не пойду с кметами, но не пойду и с палачом моих детей!

Мать снова бросилась обнимать своё дитя, отец прижимал его к груди. Слуг отпустили и наглухо заперли ворота городища. Наутро старая мать, как младенца, водила за руку сына по саду и выплакивала свои глаза, горюя о сыновних.

Так прошёл день и другой, как вдруг застучали в ворота и затрубили рога. По условному сигналу Милош узнал своих братьев – Мстивоя и Забоя.

Стража бросилась отпирать – действительно, то были они, а с ними сыновья их и родня – всего душ пятнадцать.

Милош вышел им навстречу во двор, ведя с собой слепого сына. Молча поздоровавшись, все уселись отдыхать в тени дубов. Мстивой и Забой, хоть и старики, были ещё крепкого здоровья, и их важные, суровые лица покрывал загар. В обоих ключом кипела жизнь.

– Милош, – сказал старший, – мы приехали к тебе за советом – решай и говори. Попелек зовёт нас к себе, хочет мириться, ему угрожают кметы, и он нуждается в нас, но и мы нуждаемся в нём. Мы долго с ним воевали, но настала пора нам вместе идти против общего врага. Падёт он – и погибнет весь наш род.

– Да, – прибавил Забой, – мы советовались и порешили ехать к нему. Спасая его, мы спасём и себя!

Милош поднял руку.

– Меня уже никто не спасёт! – вскричал он. – Взгляните на моё дитя! Одного он убил, а другому выколол глаза, чтобы продлить его мучения. Нет, мне о мире с ним не говорите. Пусть погибает и он, и я, и мы все! Себя мы не спасём, но будем последними псами, если пойдём ему ноги лизать. Пропади он пропадом!

С минуту все молчали. Мстивой опустил глаза, Забой смотрел на Лешека, и у него навёртывались слезы.

– Но он нас позвал, – сказал Мстивой, – мы должны к нему поехать и поедем. Посмотрим, что делается в городище.

– Мне всё равно, что там делается, – отвечал Милош, – и поедете вы или нет. Оставьте меня с моим горем и проклятием. С кметами я не пойду – я князь и господин, и они мне не ровня, но, случись мне встретиться с Попелеком на длину меча, я вырву у него жизнь!

Старец умолк, и никто уже не смел проронить ни слова. Двоюродные братья подошли к Лешеку с соболезнованием и ласковым участием. До поздней ночи слышались в саду приглушённые голоса и шёпот. На другое утро Мстивой и Забой выехали из городища и направились со своей дружиной, к Гоплу.

Там их ждали с нетерпением. Муха возвратился, сообщив, что князья лишь заедут за Милошем и скоро должны прибыть. Все же на приезд старика никто не надеялся. К ночи снова выставили стражу и, как накануне, выли собаки и беспокойно кружились вороны, а Брунгильда велела следить с башни, не покажутся ли дядья.

В городище и людям и всякой твари было нехорошо и тревожно. Ласточки покинули свои гнёзда и долго с пронзительным свистом вились около башни и терема, потом собрались стаей и улетели куда-то за озеро. В загонах рвались и ржали кони и мычали коровы. Однако ночь прошла спокойно, ярко светили звезды, под утро над лесом взошла луна, и бледное её сияние озаряло городище, пока не показалась румяная заря.

Княгиня деятельно готовилась к приёму дядьев, в волнении расхаживала, рвала какие-то травы в саду, варила в горшках питьё. По её приказанию жарили мясо и цедили самые старые меды. Зарезали козла и насадили его на вертел в очаге, принесли с озера рыбу, пекли калачи и пироги, чтоб ни в чём не было недостатка на этом пиру.

Солнце уже высоко поднялось, когда на опушке показались всадники, которых узнали по седым бородам и по свите. Старики ехали впереди, за ними сыновья и другая родня, позади челядь и слуги. Одеты они были не по-праздничному, словно нарочно хотели казаться простыми кметами. Только оружия у них было при себе вдоволь. Неторопливо приближались они к терему, но, увидев, что Хвостек сам вышел навстречу и, учтиво обнажив голову, ждал их у моста, все спешились и медленно пошли к нему. Что порешили они дорогой и о чём собирались говорить, – по лицам трудно было отгадать. На крыльце стояла Брунгильда, бледная, в тяжёлом расшитом платье, отделанном золотыми и серебряными цепями… С великими почестями привели в терем стариков: они, видимо, не ожидали столь любезного приёма. Пошли прямо в трапезную, где гостей усадили на покрытые шкурами лавки, и принялись потчевать всякими яствами и питьями.

Хвостек, наученный женой, тотчас же заговорил о том, что делалось у него на земле: как злые духи обуяли людей, которые дерзостно вышли из повиновения, как кметы сзывали веча, собирались для совета и заносчиво держали себя. Затем он просил, чтобы они сказали ему, что делать.

После долгого молчания Мстивой, нахмурясь, начал:

– Что делать? Прежде ты с нами не советовался, а теперь поздно. Созвали они вече – надо было ехать на него или созвать другое, выслушать жалобы и обиды и не возбуждать народ.

Забой сказал почти то же вслед за братом. Хвост мрачно слушал, понуря голову над чаркой.

– Ещё не дошло до того, – сказал он, – чтобы господин торговался со слугами. Чему быть суждено, то и будет, а этого я не сделаю.

Мстивой, помедлив, заговорил о том, как трудно идти против веча и общин, а потому надобно хорошенько подумать и действовать так, чтобы не вступать с ними в бой, ибо сила у них страшная, а народу великое множество.

Велено было высказаться и молодым, и братья по очереди повторяли слова своих отцов, советуя не ссориться с кметами, а лучше добиваться мира и уже потом, если понадобится, поодиночке покарать смутьянов.

Князь молча переглянулся с супругой и ничего не ответил. Только просил есть и пить, не стесняясь.

Гости пили и ели, беседовали об охоте, но Мстивой снова вернулся к прежнему разговору.

– Правду должно вам молвить, если вы спрашиваете совета, – сказал он. – Жестоки вы были с людьми, и много крови пролилось на вашей земле; мы не жаловались, хотя и нам доставалось. Что мы потеряли, о том поминать не будем. Не как князей, а как чернь, люди твои притесняли нас: брали, что хотели, мучили, как вздумается. Что же с другими было, если с родными дядьями такое делали? Кметов дружинники твои убивали в лесу, стада их угоняли, над женщинами насильничали. Так диво ли, что они сзывали веча и носили по избам окровавленную одежду и вицы?

Хвостек и супруга его мрачно молчали. Княгиня, побледнев, вышла и долго не показывалась; князь слушал, но ничего не говорил, только губы кусал до крови и теребил волосы.

– Что было, то дело моё! – наконец, вскричал он. – Сейчас я спрашиваю вас об одном: если придётся воевать в открытом бою, со мной вы пойдёте или против меня?

Мстивой и Забой безмолвно переглянулись. Они подталкивали друг друга локтями, но не отзывались, и, казалось, каждый хотел, чтобы ответил другой. Хвост все ждал, пока, наконец, не заговорил Мстивой.

– Мы не будем ни против тебя, ни с тобой, – спокойно промолвил он. – С кметами мы не пойдём против своего рода, ибо это своя кровь, и, какая бы она ни была, мы её чтим, но не пойдём мы и с тобой против кметов, потому что нам жизнь дорога. Вы-то не очень нам помогали, так и вам от нас не много будет проку. Как сидели мы жупанами по своим городищам, так и будем сидеть взаперти – что нам до ваших распрей!

– Поистине мудрое решение! – пробурчал Хвост. – Меня прогонят, а кого-нибудь из вас посадят на моё место! И он дико засмеялся, поглядывая на дверь, в которой стояла его жена.

– Однако вы ошибаетесь, – прибавил он, – не будет меня, не станет и вас! Им по сердцу придётся волчья воля, прогонят они и вас из ваших городищ. Увидите!

– Идёмте с нами рука об руку! – воскликнула Брунгильда.

– Этого мы не можем, – возразил Забой. – Брат наш Милош, у которого одного сына вы убили, а другому выкололи глаза, отречётся от нас, если мы пойдём с вами.

– Да, да! – подтвердили за ним остальные – старики и молодёжь. – Ни с вами, ни против вас!

Князь поглядел на жену и ничего не сказал.

Разгорячённые крепким мёдом, старики заговорили смелее, у молодых тоже развязались языки, и они стали сетовать и жаловаться на свою долю.

Хвостек, с которого жена не сводила взгляда, словно глазами держала его в узде, пожимал плечами, но ничего не отвечал… и снова просил гостей есть, не стесняясь.

Пир продолжался. Опорожнились кувшины, и Брунгильда вышла из трапезной, но вскоре вернулась, а следом за ней вошла прислужница с полным горшком золотистого меду, который поставила посреди стола. Брунгильда сказала, что этот мёд она сытила сама, когда народился её первенец, и что лучше и душистее меду ещё не бывало под солнцем. Потчуя гостей, она уговаривала их отведать и пить. Прислужница, усмехаясь, тотчас принялась разливать мёд по чарам. Под шум и гомон голосов княгиня украдкой налила себе и мужу другого питья. Гости, ничего не замечая, пили и похваливали старый душистый мёд.

Хвостек молчал. Старики полагали, что образумили его и наставили на правильный путь. Они пили чару за чарой, а прислужница наполняла их снова.

В открытые окна уже заглядывало закатное солнце.

– Ну! – воскликнул старый Мстивой, отставляя чару, – хватит мне пить: у меня уже все горит внутри. Мёд старый, огненный, а у меня слабая голова, лучше я попью водицы.

– Вот и у меня тоже, – подхватил Забой, – да не только горит, а видно, я выпил лишнего, и, стыдно сказать, все назад горлом идёт.

Вдруг один из младших побледнел и вскочил, хватаясь за грудь.

– Измена! – закричал он. – Измена! Это не мёд, а яд, отрава! Мёд так не жжёт и не клокочет в груди, это яд, это яд!

Сгоряча хватаясь за ножи, младшие повскакали с лавок; старый Мстивой, опершись на стол, хотел встать, но не смог и, обессилев, со стоном упал на пол. Забой взглянул на Хвостека. Белки его глаз поблёскивали, а белые зубы сверкали между полуоткрытых губ – он смеялся!

Младшие метались, пошатывались и падали, извиваясь от боли, одни – хватаясь за лавки, другие – катаясь по полу. В муках они сжимали грудь и ломали руки, рычали и громко стонали. Князь и Брунгильда, сидя на лавке, молча взирали на это зрелище. Хвост с усмешкой покачивал головой.

– Вот и кончилось ваше княжение! – наконец, крикнул он смеясь. – Вы не за меня стояли, а за кметов, оттого и гибнете! Вас они хотели посадить в моем городище, так пусть сажают трупы: ни один из вас не выйдет отсюда живым. Княгиня мастерица вкусно настаивать зелья и сытить добрый мёд! Пропадите же вы пропадом!

Мстивой и Забой уже не отвечали, стыдно им было жаловаться; старший, подперев голову рукой, стиснул зубы, поглядел на своих сынов, тихо вздохнул, закрывая глаза, и слезы потекли по его лицу. Молодые, бледные, как трупы, упав наземь, крепко обнялись за плечи, положив друг другу голову на грудь. Когда умолкли старики, и им показалось зазорно стонать и тщетно сетовать. Несмотря на страшные муки, они стиснули зубы, уставясь глазами, уже застланными смертным туманом, на Хвостека и княгиню. В горнице слышалось только тяжёлое дыхание умирающих, которые бессильно метались, стараясь подняться. Головы их со стуком ударялись об пол. Младшие умирали первыми, словно скошенные колосья, потом покачнулся Мстивой – и рухнул навзничь с пеной у рта, без единого стона. Следом упал его сын, головой к ногам отца. Другой ещё боролся со смертью, но, когда голова отца в серебряном ореоле седины ударилась о половицы, опустился и он, застонал и, закрыв лицо руками, скончался. Забой ещё держался, вцепившись пальцами в край стола: он весь содрогался, терзаемый страшными муками, но вдруг, словно сражённый громом, рухнул вместе с лавкой наземь. Так поодиночке они, глухо стеная, умирали, а Хвостек все смотрел.