Текст книги "Последняя из слуцких князей. Хроника времен Сигизмунда III"

Автор книги: Юзеф Крашевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

– Вот наступит день, тогда мы его и найдем. Через стены он не перескочит, если же где и спрятался, то я подкараулю, когда буду утром открывать ворота.

Пока все не разошлись, князь Януш ожидал в сене на конюшне. Наконец все утихло. По времени, по крикам ночных стражей можно было предположить, что приближалась полночь. Князь не задумывался над тем, как ему выйти, потому что у него был с собой ключ из оттиска на воске, который по его приказу изготовил Тамила. Вот только Януш запамятовал, от какой двери тот ключ. Он вышел из конюшни и пошел вдоль стены к двери на улицу Савич, вытащил засов, но ключ не подходил.

Нужно было пробраться через весь двор, чтобы найти другую дверь. К счастью, князь прошел через двор незамеченным. Как только он приблизился к нужной ему двери, нащупывая ее в темноте, услышал, что кто-то идет за ним. Он остановился. Да, кто-то шел, как и он, к этой же двери. А князь тем временем уже отомкнул ее и собирался выйти.

– Кто там? – послышалось из темноты.

Князь Януш вспомнил, каким способом Тамила Тамилович раздобыл этот ключ, и ответил:

– Свой, иду за вином для пана Барбье.

– Что? – воскликнул подошедший мужчина. – И вы? А кто вам дал ключ?

– Кто? А вам какое дело?

– Очень даже такое, – сказал, приблизившись к нему, пан Брожак (это был он), – потому что и у меня есть ключ от этой двери, мне его дал пан Бурчак, и я тоже иду за вином для пана Барбье.

Пока Брожак говорил это, князь уже исчез в темноте и торопливо зашагал в сторону своего дворца. Там у ворот Януша поджидал встревоженный Тамила Тамилович, он беспокоился, почему князя так долго нет. И уже не знал, что делать, боялся гнева воеводы, опасался, как бы тот не прознал обо всем.

– Это вы! – вскричал он. – Слава богу! Я уже несколько часов трясусь от страха.

– Я же говорил, что ты трус, Тамила Тамил ович! – откликнулся князь. – Если бы ты побывал на моем месте и в моей шкуре, когда меня пытались поймать как вора, то, небось, помер бы со страху.

– Как вора! – воскликнул Тамила. – И кого – вас!

– Это счастье, что у меня с собой был твой ключ, иначе мне бы там несдобровать! – рассказывал Януш, входя во дворец. – А так я выскользнул из их рук.

И со смехом добавил:

– А твой знакомый пьяница снова пошел за вином, я как раз встретил его с кувшином возле двери. Когда он спросил меня, кто я такой, я ответил, что иду за вином для пана Барбье. Там будут очень удивлены.

– Это ничего, – успокоился Тамила. – Хорошо, что вас там никто не узнал, а что уж они будут думать – не наша забота!

Острая брама

Невдалеке от монастыря и церкви Святого Духа с одной стороны, а с другой – от гостиного двора русских купцов, на Остром конце, возвышается одна из пяти городских брам, построенных сто лет назад, когда страх перед нападением татар заставил задуматься короля, воеводу и епископа Войцеха об укреплении города и его защите. Эта брама была надточена зубцами и двумя башнями, в которых, если присмотреться, можно заметить две пустые черные бойницы. Ушли в прошлое годы страха, и орудия снова лежали и ржавели в городском цейхгаузе. Тяжелые дубовые, обитые железными гвоздями ворота держались на мощных осях, сверху опускались густые железные решетки, чтобы закрывать вход. Вблизи не было никаких жилых построек, только со стороны города в деревянной каплице в неглубокой нише можно было увидеть икону Остробрамской Божьей Матери, защищенную окрашенными ставнями. Перед ней слабым огоньком теплилась лампада. По обе стороны ниши была устроена небольшая галерея, к которой верующие могли подниматься по узкой лестнице, примыкавшей к внутренней стене. Уже в те времена икона Остробрамской Божьей Матери была в большом почете у православных и католиков, которые каждый день молились перед ней, шли к ней со своими бедами и горем. Но перед иконой не было алтаря, и в нише горела только одна лампада, зажженная стараниями верующих, а узкая галерея, ведущая к иконе, могла уместить только несколько человек. Если недоставало пожертвований, магистрат зажигал лампаду перед иконой за свой счет – так он стал опекуном и охранителем Остробрамской Матери Божьей, кроткое обличье которой со скрещенными на груди руками возвышалось над головами горожан. Казалось, что она влекла к себе обиженных и плакала над ними. Проходя под брамой, горожане и приезжие по неписанной традиции в знак почтения снимали перед иконой шапки и капюшоны, а русские купцы, стоя в дверях гостиного двора, гоняли евреев, проходящих под Острой брамой, не снимая шапок. Вот почему евреи редко, разве что ночью, отваживались там ходить.

При браме состояли сторож и городской стражник. Они брали у приезжавших на рынок крестьян деньги с каждого воза, а также камни, которые когда-то тоже давали право въезда в город. Их использовали потом при постройке домов и стен.

Недалеко от брамы сидело несколько торговок. Одни продавали то, что покупают верующие: крестики, образки, колечки; другие торговали пряниками и коврижками. Временами они еще разносили по городу сладости и овощи в корзинах. Первые из них были преимущественно убогие женщины, которые стеснялись нищенствовать и таким способом зарабатывали себе на хлеб насущный. Те, кто продавал сладости или овощи, были чаще жителями предместья, они ходили со своим товаром по городу либо сидели на скамейках за деревянными столами, на которых раскладывались по мискам и тарелкам сладости, пряники, маковые головки и овощи.

В этот вечер они уже собирались расходиться, складывали свой товар; уже и городской стражник топтался у ворот, ожидая минуты, когда можно будет с чистой совестью закрыть их и пойти греться в свой теплый уголок. Но вдруг со стороны города, издали, на улице послышались быстрые шаги по мостовой – это высокий молодой мужчина с пустым кувшином в руке почти бегом спешил к браме. Он был будто немного не в себе, какой-то очень разволнованный, и все с удивлением смотрели на него. Он поставил кувшин, взошел на галерею и, не обращая ни на кого внимания, начал горячо молиться, даже плакал, давясь слезами. Лампада светилась перед иконой, а он плакал и молился.

– Гляньте, – повернулась торговка Марыся к брамному сторожу, – какой-то бедный юноша молится перед нашей Матерью Божьей и плачет! Видимо, что-то сильно его гложет!

Стражник вышел из ворот, глянул вверх, покачал головой и сказал:

– Он так горячо молится, словно за ним гнались черти.

Старая торговка Иванова с Лукишек также повернулась, важно вытерла нос, потом промолвила:

– Не иначе как из богатых, прилично одет. Может, боится кары за какой-то проступок и просит Матерь Божью заступиться.

А на галерее, стоя на коленях и плача, молился пан Брожак (это снова был он).

– Чудотворная Матерь Божья! – взывал он, протягивая к иконе руки. – Что же я такого натворил, что мне нужно умирать? Разве же мне пора умирать?

– Говорит о смерти! – шепнула Иванова Марысе. – Наверное, где-то набедокурил!

– О смерти? – заинтересовался стражник. – Значит, надо доложить в ратушу, может, это какой-то разбойник, еще, чего доброго, наложит на себя руки. Взять бы его да посадить в тюрьму, допросить.

– Как бы он и в самом деле чего-нибудь не натворил! – добавила Иванова.

А пан Брожак молился:

– Чудотворная Матерь Божья, спаси меня от смерти! Сжалься над моей молодостью! Я стану жить по-другому, уйду в монастырь!

Стражник прислушался к молитве Брожака.

– Не иначе, как беглый преступник, – прошептал он, – его надо поймать, он, видимо, сбежал из тюрьмы и теперь хочет укрыться в монастыре.

Пока пан Брожак молился, а стражник терялся в догадках, с другой стороны от Острого предместья по Медницкому тракту к Острой браме подъехало несколько всадников. Стражник повернулся к ним, пригляделся. Было их человек пятнадцать, они ехали рысью на крепких выездных конях и очень торопились, опасаясь, как бы перед ними не закрыли ворота. Как только увидели стражника, еще издали начали кричать:

– Эй, стражник! Не затворяй ворота!

– А что такое? – стражник поднес руку к шапке, полагая, что всадники из свиты важного господина.

– Сейчас вслед за нами проедут послы его королевского величества! Сенаторы из Варшавы!

Стражник поклонился. Всадники проехали под Острой брамой, сняли шапки перед иконой и остановились, озираясь по сторонам.

Стражник тотчас подошел к ним:

– А нельзя ли узнать у вас, панове, что это за паны сенаторы?

– А что тебе с того, что узнаешь? – спросил один из них.

– Понятно, ему надо разнести новость по городу, – улыбнулся второй.

– А что же, простому человеку нельзя ничем и поинтересоваться? – сказал стражник с льстивой улыбкой. – Каждому хочется знать немного больше, чем знают другие. Если бы я принес эту новость в ратушу, мог бы что-нибудь получить от панов радцев.

Всадники ничего не ответили, все они раз за разом поглядывали за ворота. А тем временем к ним подошла торговка Марыся с корзинкой и стала предлагать им пряники, до которых приехавшие оказались большими охотниками.

Благодарная горожанка, улыбаясь сенаторским придворным, начала осторожно расспрашивать их. Если спрашивает мужчина – одно, а если женщина – совсем иное. Да если женщина еще и молода, красива – ну как тут не развязать языки! Так оно и случилось. Торговка, поправив свою черную челку и взглянув на них голубыми глазами, спросила:

– И много их, этих послов? Куда они едут?

– Сюда едут! – ответил красивой белоголовой ближайший к ней всадник, пряча коврижки в карман кафтана. – Едут в Вильно, специально к вам, к пану воеводе и пану каштеляну, чтобы примирить и не допустить войны между ними.

– Ну, слава тебе, Господи! – воскликнула горожанка. – Значит, войны не будет?

– Скорее всего, не будет, – успокоил ее второй.

– И в городе станет спокойно! Хвала тебе, Господи! – обрадовался стражник. – И кто же к нам едет?

– Ксендз епископ жмудский, – сказал один из всадников, – мой господин.

– Литовский маршалок, – отозвался второй.

– Витебский воевода, – добавил третий.

– И пан подскарбий, – завершил первый. – Но – тихо! Прочь с дороги! Они уже едут!

Только он промолвил это, как на улице предместья показался длинный кортеж, который направлялся к Острой браме. Все расступились и молча смотрели. Мимо проехали раззолоченные кареты, всадники, среди них свита и слуги, а сзади ехали большие возы, накрытые шкурами – на них везли поклажу и продовольствие. Два сенатора ехали верхом. Их можно было узнать по богатому убранству и важным лицам; двое ехали в каретах. Кортеж проехал через браму, миновал ратушу и направился в сторону древнего замка.

Пока все это происходило, пан Брожак молился на галерее, затем поднял свой кувшин и в глубокой задумчивости побрел назад. Он видел, как проехали сенаторы, а потому хотел вернуться домой с важной новостью. Молитва немного успокоила юношу, поэтому он сначала наполнил кувшин у Мальхера, а потом, спрятав его под полой, подался во дворец Ходкевичей. Прошел по двору, взбежал по лестнице, а там его уже поджидали Барбье, Станислав, Бурчак и еще несколько панов.

– Где ты так долго бродил, пане Брожак? – спросил француз, забирая из его рук кувшин. – Мы тебя не так далеко посылали. Тебя, как здесь говорят, только за смертью посылать, а не за вином.

– Как раз смерть я себе и выходил, – сказал Брожак невесело.

– Что? – испугался Барбье. – Что ты сказал? Какая смерть? Ты со вчерашнего дня ходишь как в воду опущенный.

– Это вчера и стряслось, – подтвердил Брожак.

– И что же вчера стряслось? – начали расспрашивать его.

– Зачем вам знать?

– Нет, ты все же расскажи нам, в чем дело, – настаивал француз, – а то я заметил еще вчера, что ты вернулся будто с креста снятый и никому ничего не сказал. Что с тобой случилось? Может, это все же не тайна? Что это ты заладил про смерть?

– Мне пора умирать… – мрачно промолвил Брожак.

– С чего бы это? Что с тобой? Да рассказывай скорее! – накинулись на него остальные. – Что случилось? Тебе кто-то угрожал, или что еще?

– Если бы только угрожал! Тут иное…

– Но что?

– Было все так, – наконец начал неохотно рассказывать Брожак. – Вчера вы послали меня за вином, было поздно, думаю, что за полночь, а это самая пора для духов и привидений.

– И что же тебе привиделось? – спросил француз. – Где ты углядел привидение?

– Я подошел к двери в стене, чтобы отпереть ее, как вдруг увидел…

– Что увидел?

– Другого такого же гонца, как и я. Тоже с кувшином. Он шел впереди меня. Я спросил: «Кто там?» А он мне таким сильным голосом отвечает: «Я иду за вином для пана Барбье». Я не успел еще испугаться и говорю: «Так это же я иду за вином». «И я», – ответил дух и открыл дверь.

– Дверь! Открыл! Боже милостивый! – вскричал пан Бурчак. – Чем же он ее отпер, если ключ был у васпана?

– Это был дух, – отвечал Брожак. – Я сам видел: отпер дверь, вышел и – исчез!

Все слушавшие застыли в молчании.

– Может, это тебе приснилось? – спросил Барбье.

– Если бы так! – чуть не плача ответил Брожак. – Но это святая правда, могу подтвердить под присягой! Еще вчера я специально ради этого ходил расспрашивать сведущих людей и старых женщин; они сказали мне, что это был дух, который предрекает мне смерть, причем ее не избежать, разве что пойти в монастырь.

– Брехня! – отрезал Барбье. – Все это тебе показалось. Такого не может быть.

– Если говорю, значит было, – не отступал от своего Брожак. – Я же не слепой, там было открыто, потом я сам замкнул дверь, хотя и не отмыкал. Было темно, однако я рассмотрел, что это был в точности alter ego– второй я, – ну просто вылитый я!

– Сдается мне, что ему шибануло в голову вино, – заключил Барбье. – Давайте выпьем!

Он наполнил кубки, а потом обратился к Брожаку:

– Скажи мне, разве ты тогда не был пьян?

– Клянусь Святой Троицей, даже и не нюхал! – заверил Брожак, молитвенно сложив руки. – Был я так же трезв, как и сейчас, видел все своими глазами.

– Страное дело, – прервал его пан Бурчак. – Но самое удивительное, как дух открыл дверь без ключа? Ключ был только у вас.

– Право же, как на исповеди говорю, так и было: открыл и на моих глазах вышел.

Все замолчали.

– А сегодня ты где так долго таскался? – спросил Барбье.

– Ходил молиться, – ответил грустно Бурчак. – Молился Матери Божьей на Острой браме, просил защитить меня. И как раз увидел там, как приехали сенаторы.

– Какие сенаторы?

– Посланные от короля к воеводе и каштеляну, чтобы помирить их.

– Приехали? – воскликнул Барбье.

– Только что.

– Что ж ты молчал? Надо бежать сказать каштеляну, – решил Барбье. Он поставил кувшин, схватил плащ и шпагу.

– Дай мне ключ, – сказал Бурчаку. – Я скоро вернусь.

И почти бегом заторопился в каштелянию.

Отцы иезуиты

Сенаторы, посланные королем, приехали в Вильно 30 января 1600 года. Незадолго до этого разошлись из уст в уста слухи о том, что войско Радзвиллов большими отрядами подтягивается к городу, движется со всех сторон, собирается вместе. Сторонники воеводы не утаивали ни его количества, ни того, кто их прислал. Да и католики рассказывали любопытствующим, что Ян Кароль, жмудский староста, идет с несколькими тысячами войска и с десятком орудий в Вильно, дня через четыре уже будет в городе. Обе стороны в молчании и внешне безразлично готовились встретиться и решить дело силой оружия. Обе стороны повторяли: «Мы еще посмотрим!»

Тем временем слух о приезде сенаторов уже разнесся по городу. Все считали, что это важное событие, от которого многое будет зависеть. Каждый по-своему объяснял причину появления этого посольства; некоторые считали, что приказом короля война вообще будет запрещена, а врагов заставят примириться. Другие же, подальновиднее, видели в сенаторах только советчиков, не имеющих полномочий и власти, чтобы завершить это дело. Все с нетерпением ожидали, что же будет дальше, на сенаторов надеялись, об их роли гадали во всем государстве. Что бы ни случилось, а всегда интересно поглядеть, как будет воспринято посредничество короля, к каким результатам оно приведет. Шептали один одному на ухо: «Сенаторы приехали!» Один другому пересказывали, как приняли послов, самые смелые делали далеко идущие выводы, остальные видели в этом знак будущего согласия, весть о примирении.

Как только сенаторы проехали через Острую браму и разъехались по городу, по домам и дворцам своих родных или друзей, а также по гостиным дворам, как вскоре о них уже все знали. Пан Барбье побежал рассказать о новости каштеляну, Тамила Тамилович сообщил воеводе, иезуитский братчик осторожно вошел с докладом в келью ректора, где отец Гарсиа Алабянус тихо беседовал о чем-то с ксендзом Яном Брандтом.

Они умолкли, когда услышали шаги, повернулись к братчику. Тот молитвенно сложил руки на груди, опустил голову и глаза, трижды поклонился, поцеловал руку ректору и только тогда тихо проговорил:

– Прибыли сенаторы от короля.

– Когда?

– Только что.

– Хорошо, – отозвался отец Гарсиа и знаком приказал братчику выйти. Тот снова трижды поклонился, отступил на несколько шагов, повернулся и вышел. Как только закрылась дверь, отец Гарсиа встал и, разглядывая стены кельи, обратился к Яну Брандту:

– А теперь к делу, отче. Я уже говорил вам, повторять не нужно, что мир еретиков с нашими – это смерть для нас. Лучше было бы выбрать войну, в ней мы, по нашим расчетам, можем надеяться на погибель иноверцев. Надо учитывать и то, что война распалит злобу, заставит ненавидеть тех, кто даже связан кровным родством, одинаковым положением, дружескими отношениями. Если же они помирятся, если Ходкевичи подадут руку Радзивиллам и еретикам, то они подначалят себе и всех нас, а значит, трудно станет нам самим. Здесь понадобится сделать все, причем изо всех сил – с помощью религии, нашего ордена, чтобы сенаторы их не примирили. Нам выгоднее, чтобы продолжалась и расширялась вражда.

– В этом нет никакого сомнения, – согласился Брандт. – Я могу засвидетельствовать, что Ходкевичи далеки от того, чтобы мириться.

– Далеки! Вы так думаете, отче? – спросил ректор. – А я вот думаю иначе. Я побаиваюсь силы писем короля, его приказа, боюсь, что Ходкевичи, учитывая все усилия еретиков, их мощь, побоятся воевать, пойдут на примирение.

– Никого они не боятся, я знаю это. Особенно Ян Кароль, – доказывал Брандт. – Он рассчитывает только на отпор и не согласен ни на что иное.

– Наша задача теперь, – развивал свою мысль ректор, – поддерживать их вражду, раздувать пожар, потому что мир между ними (я об этом уже говорил и снова повторю) нашлет войну на нас самих, лишит нас сильных союзников, мир принесет спокойствие в их помыслы. А для нас спокойствие опасно, поэтому нужно поддерживать в них ненависть к еретикам. Нам нельзя доводить дело как до мира, так и до столкновения. Кто знает, на чьей стороне окажется победа и не возбудит ли она в победителе ощущение собственной силы? Да и вообще могут быть самые нежелательные последствия. Поэтому надо делать так, чтобы не дать им помириться и не допустить столкновения. Вы согласны со мной, отче?

– Полностью, – ответил Брандт. – Я думаю так же, как и вы.

– Постарайтесь сначала достичь первого, – советовал ректор, – а ради этого попробуйте подготовить панов Ходкевичей к тому, чтобы они не принимали предложений о примирении, считали их оскорбительными. Скажите им, что король не имеет права вмешиваться в частные споры, что Радзивиллы жаждут мира, а они покажут свою слабость, если первыми протянут руку дружбы. Пусть смело стоят на своем и будут уверены, что мы поможем им, потому что все католики с ними и с нами.

– Я все это скажу им, – заверил Брандт, – а еще добавлю вот что. Я знаю Ходкевичей, им неприятно, что Радзивиллы сильнее, но они недооценивают их. Я попробую подогреть эти мысли, попробую доказать им, что примирение унизит их, что войны нечего бояться. Вот как раз князь воевода недавно посылал к ним канцлера Сапегу и других панов с посольством. А это значит – скажу я им, – что их боятся. Еще я рассчитываю на большую обиду каштеляна за тот декрет, который затронул его за живое.

– Было бы неплохо, – сказал ректор, – как-то встретиться с сенаторами, которые приехали. Я не раз видел, что тот, кто не рассчитывает достигнуть какого-то результата, теряет надежду на успех. Было бы хорошо, если бы сенаторы сразу почувствовали, что и у них тоже мало надежды что-либо изменить в этой прискорбной ситуации. Они меньше старались бы, не принимали бы эту историю близко к сердцу.

– Надо, прежде всего, проведать жмудского епископа. Мне кажется, он – самое слабое звено, к нему легче всего будет подступиться. А потом было бы неплохо через кого-нибудь познакомиться и с панами Завишами, – предложил Брандт.

– Найдем через кого и успеем вовремя, – прервал его ректор. – Я возьму на себя жмудского епископа и других, попробую найти тропу к ним, а ты, отче, думай, прежде всего, о Ходкевичах, не дай им пойти на соглашение.

– Я так и сделаю, – ответил Брандт.

– У меня есть человек, – неспешно продолжал ректор, – который заранее подогреет также и гордость Радзивиллов, чтобы они не отступались от своих намерений, потому что, повторяю, мир для нас страшнее, он пагубен для нашей веры. В конце концов, не так уж страшно, если они начнут воевать: войной мы немного прижмем еретиков, войной и добьем их. Они могут кричать, создавать конфедерации, но что им поможет, если каждый из них, как exul– нарыв – в стране, чужд ей.

– Одно меня пугает, – тихо откликнулся Брандт, – это положение каштеляна, который во всем зависит от Радзивилла из-за этого неправедного суда…

Ректор не дал ему договорить:

– А зачем же тогда Ян Кароль и Александр? Они не позволят ему примириться. Вы только постарайтесь убедить, что ему будут угрожать, если он надумает мириться, и что согласие с еретиками – невозможное и вредное дело, что брак Януша по законам не только государственным, но и религиозным невозможен…

– Обо всем этом каштелян знает, я уже ему уши прожужжал, на примирение он не пойдет. Но у любого человека может случиться поворот в мыслях…

– Если вы почувствуете, что такой поворот близко, будет самое время напомнить о том, сколько он перенес и натерпелся от Радзивиллов, и наконец…

– Наконец?

– В самом конце, – тихо сказал иезуит, наклонившись к Брандту, – можно намекнуть о том, что он найдет друзей, которые помогут ему выйти из положения так, что его честь не будет затронута.

– А что мне сказать? – спросил Брандт. – Ведь на это нужны большие деньги.

– Поймите же вы, – тихо зашептал ректор, – раз и навсегда поймите: если орден будет уверен в согласии и окончательном успехе, но понадобится некое пожертвование, то каштелян может indirecte– тайно – взять деньги и дать расписку. Кроме всего, такой шаг может произвести впечатление и на других.

– Понимаю, – промолвил Брандт.

– Это такое дело, о котором не следовало бы знать всем, отче. В конце, на завершение, да и то издалека, осторожно (потому что не надо опережать события) можно сказать, от кого это исходит. Нужно попытаться все сделать чужими руками.

Брандт встал с кресла и покачал головой.

– Хватит, хватит, – сказал он, – я так думаю, что в этом не будет необходимости.

– И я хочу того же самого, и надеюсь, что обойдется без значительных пожертвований.

– Сейчас же иду к каштеляну, – добавил Брандт.

– Да поможет вам Бог, – промолвил отец Гарсиа, провожая его к двери. – Когда проведаете его, зайдите ко мне и расскажите о том, что вам удалось.

С тем и удалился отец-иезуит Ян Брандт из ректорской кельи. Он прошел по коридору и зашагал по улице мимо костела Святого Яна.

Иезуит уверенно шел вперед, вышел на Замковую улицу и наконец добрался до жилья каштеляна.

Но Ян Брандт заглянул к каштеляну не вовремя. Как раз пришла пора вечерней молитвы. Набожный старик молился, вышагивая по большой комнате с четками в руках и книгой, оправленной в кожу, с большими серебряными застежками. Иезуит долго стучался, пока его не впустили. Каштелян перестал молиться, перекрестился, положил четки и книгу, приказал подать ксендзу кресло и сам сел напротив него.

– Что слышно, отче? – спросил он. – Наверное, ничего нового?

– Не совсем так, – ответил Брандт. – Есть новость, очень важная.

– Что такое? И кого это касается?

– Вас, пане каштелян, более, чем кого другого, – тихо проговорил иезуит.

– Почему? Что такое?

– Приехали сенаторы, посланные королем, для того, чтобы установить здесь мир.

– Приехали… – с заметным беспокойством проговорил каштелян.

– Да, только что. Час назад. Вы, наверное, уже слышали об этом.

– Да, я знаю об их приезде и даже догадываюсь о том, чего хочет от нас его величество король, – ответил каштелян.

– Благодаренье Богу! Их визит может принести долгожданное примирение.

Каштелян как-то подозрительно посмотрел в глаза иезуиту и ничего не ответил.

– Согласие – всегда желанная вещь, – добавил отец Ян, – а тем более между жителями одной страны, известными людьми, недоразумения между которыми могут очень тяжело сказаться на всех.

– Наверное, так, – ответил каштелян, – но я вам искренне скажу, отче, что я не очень-то верю в примирение.

– Но почему? – с хорошо разыгранным изумлением воскликнул иезуит. – Вы не верите, что оно состоится?

– Я сильно сомневаюсь в этом.

– Вот оно что! – снова, будто на сцене, разыграл изумление иезуит.

– Об этом можно было бы говорить долго, – продолжал каштелян, – но это ни к чему, вы же все знаете и знаете, что нас оскорбили, что…

– Я знаю, что вас оскорбили, – прервал его иезуит. – Они и теперь еще ежедневно усугубляют это оскорбление словами и угрозами.

– А потом, – добавил каштелян, – даже если Радзивилл согласится с нашимиусловиями, мы от своего не отступим.

Иезуит с любопытством заглянул в глаза каштеляну, как будто хотел о чем-то спросить, но нашел в них только подтверждение сказанному и успокоился.

– Видимо, так и будет, – согласился он. – Я сам не очень надеялся, что из этого будет толк. Мир с еретиками может быть даже опасным.

– В самом деле, – откликнулся каштелян, – ведь я мог бы ради согласия вспомнить о дружеских связях, но как католик я их боюсь, потому что прокаженный больной может заразить других.

– Святая правда, – подтвердил иезуит и набожно поднял глаза вверх. – Однако уважение к королю, уговоры сенаторов также могут нечто значить, – добавил он, желая еще раз убедиться в твердости намерений каштеляна.

– Ничего у них не выйдет! – живо откликнулся каштелян. – С нами у них ничего не выйдет. Мы уважаем его королевское величество, но то, что относится к семейным отношениям и чести рода, нельзя решить приказом. Это не ссора между детьми, которым родители приказывают поцеловаться и помириться. Это неслыханное оскорбление, как стрела, глубоко застряло в наших сердцах.

– Действительно, тяжко слушать о таком и жить в такое время! – сказал иезуит. – А началось все из-за одной большой ошибки Сигизмунда Августа: он дал волю людям разных вероисповеданий и разным верам. Вот они и угнездились в нашей стране. Ему, Августу, надо бы, как некогда Ягайло, держать их в страхе. Вот он – итог одной минуты потакания…

– Вы правы, отче, – задумчиво проговорил каштелян, – все пошло от того, что мы не одной веры. Паны Радзивиллы не решились бы на этот брак, не могли бы сделать того, что сделали, если бы нас объединяла одна вера. И согласие было бы, и лучшее понимание с их стороны. А теперь вся страна разделилась, и шляхта, и панство, а разве это хорошо? Разве можно радоваться тому, что у нас теперь две партии в одной стране и вражда между братьями?

– Что тут скажешь? – поддержал его иезуит. – Разве с еретиками можно жить дружно? Да никогда! Во всяком случае, до тех пор, пока они не перейдут в нашу веру. Братья-то они братья, это так, но ведь в темноте живут и к темноте влекутся. Можно ли ожидать от них добрых дел?

Оба помолчали.

– Пошлю я, пожалуй, к панам сенаторам моего придворного с поклоном от меня, – сказал каштелян.

Он взял колокольчик и позвонил. Вошел старший слуга, получил приказание, и тут же один из придворных поехал к сенаторам.

– Только не подумайте, что это означает подготовку к примирению, – обратился каштелян к иезуиту, продолжая разговор. – Так диктует вежливость, а что диктует честь и совесть, вы еще увидите.

Они беседовали еще около часа, и только поздняя пора заставила Брандта попрощаться, к тому же ворота костела должны были вот-вот закрыть.

Вернувшись в монастырь, он сразу же пошел к келье ректора.

– Слава Иисусу Христу!

– Во веки вечные! Что слышно?

– Каштелян даже не помышляет о каком-то мире.

– Прекрасно! А я утром встречаюсь со жмудским епископом. Спокойной ночи, отче! Зайдите ко мне завтра утром, нам нужно посоветоваться.