Текст книги "Дедушка и музыка"

Автор книги: Юз Алешковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

15

Вдруг скрипнула калитка. Я обернулся. По дорожке, пригнувшись, чтобы не задевать веток яблонь, к нам подходил парень, лет двадцати пяти, в соломенной шляпе, ковбойке, шортах. Подойдя, он подал мне руку.

– Здравствуйте. Гена. Археолог.

– Егор. Школьник, – сказал я.

– Внук, – объяснил дедушка.

Я подумал: «Ага! Все-таки внук!»

– Будет хандрить, Степан Егорыч, – сказал археолог и присел рядом с дедушкой. – Я звонил в облисполком. Они санкции не давали. Завтра я туда поеду. Уверен, что все будет в порядке. Рита и я уже доску повесили: «Памятник старины. Охраняется государством. За порчу штраф и позор». Так и написали. А вы себя поберегите.

– «Поберегите». Подъедет бульдозер. Чик и – нету… долго ли им, кибернетикам. – Дедушка кивнул в мою сторону.

– Вы – кибернетик? – спросил меня археолог.

– Интересуюсь, – сказал я.

– Машина у него будет песни писать и музыку сочинять, – сказал дедушка.

– А вы любите музыку? – спросил археолог.

– Нет, – сказал я. – Я люблю науку.

– Позвольте, позвольте! – Археолог пригнул голову и часто заморгал глазами, собираясь ринуться в спор. – А вы знаете, что если физики, химики, биологи, математики и так далее с каждым открытием только еще подходят все ближе и ближе к постижению гармонии мира, то искусство, например, музыка, уже сейчас пробуждает в нас чувство этой гармонии, – он торжественно поднял руку и, как заклинание, прошептал, – гармонии мира!

– Машины в миллион раз быстрей постигнут эту гармонию, – упрямо возразил я, хотя совершенно не представлял, что такое гармония.

Археолог вскочил и замахал руками перед моим носом.

– Вы волновались, читая стихи? Вы плакали, остановившись в удивлении перед прекрасным?

– Даже не думал волноваться и останавливаться! Мы заставим машину заплакать, а сами будем веселиться, – сказал я спокойно и уверенно, и это еще больше разожгло археолога.

– Я презираю запрограммированные слезы! – заявил он.

– Значит, вы не верите, что мы научимся моделировать чувства. Эх, вы! Отрицаете кибернетику? – перешел я в наступление.

– Я не невежда, позвольте заметить! А вы губите в себе человека! Вы не разбужены…

– Я и не сплю и никого не гублю! – перебил я археолога. Меня зло взяло. – Мы все равно научимся моделировать ваши сюсюканья! – Археолог скривил губы, и я, забыв, что идет научный спор, не выдержал. – И не учите меня! И не хихикайте!

– Вот видишь, грубит. Значит, он еще не машина, – сказал дедушка.

– Боюсь, молодой человек, – археолог с трудом сдерживал смех, – что к тому времени, когда моделирование чувств станет технически возможным, именно вам уже нечего будет моделировать! Ха-ха! У вас просто не будет чувств! Ха-ха-ха! И вы, хилые духом, попросите в месткоме путевку к вечно бьющему роднику искусства!

– Все возвращается на круги своя, – загадочно произнес дедушка.

«Не беспокойтесь, археолог, – подумал я мстительно, – я вас буду ненавидеть до тех пор, пока не смоделирую ненависть. Не пропадет у меня это чувство! Даже спасибо вам! А тебя, дедушка, я буду всю жизнь любить и жалеть!»

Тут я чуть не всхлипнул от чувств, которых у меня якобы не было, отказался обедать, залез на сеновал, вздремнул и проснулся от дедушкиного возгласа:

– Ах, негодяй!

Я выглянул, подумав, что это ругают меня, но дедушка разговаривал со снабженцем Сенашкиным.

«Жаловаться пришел. Пусть только попробует что-нибудь сломать!» – Я бросился к лестнице, но, прислушавшись, остановился.

– Егорыч! Ты ж знаешь! Не пьяница я! – со страданием в голосе сказал Сенашкин. – Все – с горя! Душа болит!

– Значит, легкую дорожку выбрал? Пить – пьешь, а сказать людям в глаза, как предал их, боишься? – спросил дедушка.

– Страшно мне… Не за себя. Людей я обидел. Не было такого сроду…

– Ты мое слово слышал. Как на духу признайся. Что решат люди, то и будет. А так ты – не человек! Не ждал от тебя. Не ждал. Эх! – с досадой сказал дедушка.

– Как я до этого дошел? Не понимаю! Сказал бы кто неделю назад, что на это пойду – не поверил бы. Не поверил бы! – крикнул Сенашкин. – И страшно мне от того, что не понимаю! Вот ты можешь объяснить? А? Как я до этого дошел?

– Не могу! – признался дедушка. – Иди. И помни: водкой себе не облегчишь душу.

– Ладно, Егорыч… Ты молчи… Я сам… сам откроюсь, – сказал, вздохнув, Сенашкин.

Потом он ушел. Что это стряслось с ним такое, что даже дедушка не может ничего объяснить?

16

Уже почти стемнело, а мой помощник не приходил.

«Конечно, побаловался, и все… Футбол интересней…» Мне стало грустно: неожиданно нашелся помощник, может быть, друг на всю жизнь, и вот я снова один, окруженный не верящими в науку людьми.

Я сходил за пластинками и, когда вернулся, увидел Жукова. Он стоял около проигрывателя.

– Коллега! – пожурил я его, скрывая радость. – Зачем же через забор? Давайте уж пользоваться калиткой. Пора.

– Ваш дед меня ненавидит, – сказал Жуков.

– За что? Он же добрый.

– Так… было дело… – замялся Жуков и покраснел.

– В футбол целый день играли? – перевел я разговор на другую тему.

– Нет, в клубе сидел. Читал, – Жуков покраснел еще больше.

– Это хорошо. Про кибернетику?

– Нет. Так, немного… Про Бетховена, – Жуков совсем смутился, и я понял: ему стыдно признаться, что он раньше ничего не читал про Бетховена.

Тут мне самому стало неловко и стыдно, но я важно заметил:

– Значительный был человек, – решив, что нельзя разрушать свой авторитет в самом разгаре опытов.

– Главное, он глухой был. Мучался страшно. Ни птиц не слышал, ни рожка, ни своей музыки. Вот непонятно! – сказал Жуков.

– То есть… как глухой? – переспросил я, удивившись. Но тут же сказал, презирая себя за ложь и притворство: – Да, да, все гении чем-нибудь болеют. Эйнштейн вот на скрипке играл… Читали про Эйнштейна?

– Нет, – честно признался Жуков.

– А я про Бетховена не читал, – выпалил я, и мы оба рассмеялись.

– Давайте вот эту заведем. «Лунная соната», – сказал Жуков.

– Заводите любую. Не все ли равно?

Я отошел в сторонку и тут же испуганно замер, услышав позади себя глухой рык.

– Это – Норд. Не бойтесь. Я его нарочно привел. Он привыкнет к вам.

Я обернулся. Между огуречными грядками, почти сливаясь с черной землей, лежал, оскалив зубы, огромный пес – мой старый знакомый.

– Норд! Ты что рычишь в гостях? Ну-ка, дай лапу моему шефу и лучшему другу! Подойдите, не укусит, – сказал Жуков.

Я, чтобы не показаться трусом, подошел к Норду с протянутой рукой. Норд посмотрел на Жукова: «Ты не ошибся? По-моему, его пора укусить…»

– Давай лапу! Быстрей! – приказал Жуков.

Норд присел и, с отвращением отвернув от меня морду, приподнял лапу. Я пожал дрожавшую от обиды и унижения лапу Норда с холодными шершавыми подушечками пальцев. Он сразу выдернул ее из моей руки, взглянул исподлобья на Жукова и улегся между грядками.

Я сбегал в сарай, притащил соломенный мат и уселся так, чтобы было удобней наблюдать за Жуковым. Он сидел на дощечке, обхватив руками коленки.

У него было какое-то странное выражение лица, и, когда звуки рояля вдруг громко всплеснулись, он зябко повел плечами, словно поежился от пробежавших по спине мурашек.

Я увидел, как дедушка с табуреткой в руках на цыпочках прошел по дорожке и сел, положив на колени руки, неподалеку от Жукова.

Они не обратили друг на друга никакого внимания.

«Ну, что им эта музыка? Ну, ля-ля-ля и ли-ли-ли?..»

Мне стало тоскливо и скучно. Я показал язык Норду. Норд сморщил нос и вдруг тихо завыл: «У-у-у».

Жуков погрозил ему.

17

Тут я услышал: зашуршали кусты, и кто-то привалился к забору. И снова стало тихо. Только звучала музыка.

И вдруг из-за забора донеслось еле слышное всхлипыванье.

Я сторонкой обошел Норда и подкрался к кустам. И правда: за ними кто-то плакал, но не по-мальчишечьи и не по-девчоночьи, а по-взрослому, хрипло кашляя и шмыгая носом.

«Может, это археолог разнылся в удивлении перед прекрасным?»

Я полез в лазейку, оцарапав щеку колючим сучком, и увидел Сенашкина.

Он, уткнув голову в коленки, прямо содрогался от плача. Такой большой человек, поднявший меня утром над забором, как перышко, сидел и рыдал, а тут еще Норд под тоскливую музыку снова взвыл: «О-о-у-ав», – и мне стало жутко.

– Что с вами? Скажите! – я дотронулся рукой до плеча председателя. – Вам плохо?

Сенашкин поднял на меня мутные глаза. От него так же, как утром, противно разило водкой. Он, с трудом выговаривая слова и шмыгая носом, сказал:

– А-а-до… ох, я п-о-оследний человек… не могу жить!

– Тише! – попросил я. – Тут происходят опыты по влиянию музыки на горох. Неизвестно, полезны ему ваши рыдания или нет. – Сенашкин послушно перестал всхлипывать и высморкался. – Тише! Может, вас музыка расстроила?

– Она… вот тут все накапливалось… – Сенашкин изо всей силы стукнул себя кулаком в грудь. – Услышал. И отрезвел. Сразу подступило… С сорок третьего никто не видел слез на глазах Сенашкина! А она, – Сенашкин прислушался, – вроде спрашивает… «Ты что же?.. Что же ты с собой сделал?»

Я сел напротив него, задохнувшись от волнения: «Запрограммированные это слезы или не запрограммированные? Вот когда надо на месте исследовать влияние музыки на человека! Это будет колоссальное открытие. И дедушке я кое-что докажу!»

– Успокойтесь! Я понимаю: вы что-то натворили. Так вас мучает совесть?

– М-у-у-учает! – промычал Сенашкин.

– Бедняга… Музыка вам поможет. Быстро, в двух словах, выкладывайте!

Вокруг было тихо. Только музыка звучала тоскливо и негромко.

– Тут все просто… повезли на рынок парниковые огурцы…

– Дышите, пожалуйста, в сторону, – попросил я.

– Ну, и охмурили колхоз… Часть незаприходованных пропили. Шофер и я… – лицо Сенашкина налилось кровью, а на лбу набухли жилы.

– Так, понятно, – сказал я. – Значит, вы с горя пьянствовали и, услышав музыку… кстати, это «Лунная соната» Бетховена…

– Прямо по совести!.. По душе!.. Вот здесь заскребло! – Сенашкин рванул на груди рубашку.

– Ну, что же. Мне все ясно. Будем рассуждать логически. Слушайте. – Мысли у меня скакали. Я не знал, верна ли моя гениальная догадка, но отступать было поздно… – У вас на плечах есть голова… Так?

– Нет у меня ничего на плечах, – убежденно и мрачно заявил Сенашкин.

– Допустим, есть. Это называется гипотезой. Не мешайте мне думать логически! В голове у вас – мозг, – Сенашкин горько вздохнул. – В мозгу находятся нейроны – нервные такие клетки… А в них заложена всевозможная информация. Так?

Вдруг пластинка кончилась. Я вскочил и с досадой крикнул:

– Жуков! Коллега! Ну, что же вы! Быстро заведите симфонию!

Через несколько секунд заиграл оркестр.

– Разберемся, – продолжал я. – Шофер первый предложил вам охмурить колхоз или вы его уговорили?

– Он первый… Уговорил, гад такой! А виноват я! Я!

– Так он же запрограммировал вас! Правильно? А вы поддались, охмурили колхоз и стали пить водку. Зачем? Вот вопрос.

– Забыться чтобы… стыдно людям в глаза смотреть…

– Так вы же водкой заглушили правильную информацию! – пораженный, прошептал я. – А информация о том, как правильно поступать человеку в таких случаях, наверно, называется… совестью!

Тут оркестр сурово громыхнул. Сенашкин вздрогнул и съежился, как маленький. Я старался не потерять логический ход мысли.

– Хороши, голубчики! Он подло запрограммировал вас, а вы… да у вас же не сработала обратная связь! Понимаете? Например, электронная машина замечает ошибку и с помощью обратной связи ее ликвидирует. Самообучается на ошибках…

– Верно, – сказал Сенашкин. – Правильно объясняешь!

– Конечно, вам было труднее, чем машине. Машина не трусит и не пьет. А если ошибается, то ищет ошибку и исправляет ее. Но ладно. Вы все время мучились и никому не признавались. И вдруг музыка пробудила в вас правильную информацию, и вы заплакали. Так?

– Так. Но неужто – она? – спросил председатель.

– Конечно, она. А то кто же? Если бы не она, вы бы совсем заглушили в себе совесть и тогда…

– Каюк. Крышка Сенашкину, – сдавленным голосом сказал снабженец.

– Вам стыдно? Хорошо. Сейчас играет другая музыка. Что вы чувствуете?

– Вроде, легче становится. Хотя оркестр рубит, как начальство! Как народ на собрании… – Оркестр и вправду звучал чисто, мужественно и непримиримо… – Но не думай. Не боюсь! Тут еще хватит этой твоей обратной связи. Хватит! – Сенашкин снова ударил себя по груди кулаком.

– Обратная связь находится в голове, – заметил я строго.

– Это еще неизвестно! А из головы всю информацию про свою подлость на общем собрании выложу. Завтра же! – он совсем было осмелел, но сразу сник. – Боюсь… мука в глаза им смотреть. Мука!

– Видите, вы хуже машины. Но не бойтесь! – меня вдруг осенило. – Давайте, чтобы вам не было трудно и страшно, проведем опыт. Без него нельзя.

– Страшно! – замотал головой Сенашкин.

– Не бойтесь. Завтра. За остальное ручаюсь я. Верите в музыку?

– Как же не верить…

Мне показалось, что Сенашкин трезво и даже с хитрецой взглянул на меня.

– Музыка-то какая! Гром! Слезы! Дает Бетховен! Но и Сенашкин не трус. Временный пьяница, но не трус! А вы с Жуковым не якшайтесь. Хулиган он. Еще запрограммирует вас…

– Жуков помогает мне как коллега проводить опыты по влиянию музыки на рост гороха… Вы тоже поможете нам поставить ряд опытов. Возможно, ваш колхоз передовым станет.

У меня в этот момент появилось столько планов, для проведения которых в жизнь нужна была помощь снабженца, что последние слова я сказал, сменив суровый тон на добродушный.

– Что ж, и на горох действует, вроде как на мозг? – заинтересованно спросил Сенашкин и улыбнулся.

Потом он пошел домой. Походка у него была прямая и твердая.

18

В счастливом настроении я прилег на мат.

Глаза Норда поблескивали в темноте, зеленые, неподвижные, смотрящие в одну точку.

А Норду что музыка? Все-таки это великая догадка насчет влияния музыки на пробуждение правильной информации, то есть совести…

Кибернетика и музыка! Можно расшифровать ход преступления! Вот так всегда случайная догадка приходит на помощь человечеству.

Мысли заскакали у меня в голове, но я заставил себя отвлечься от них, чтобы перед сном на сеновале поразмышлять обо всем как следует. Я прислушался к музыке.

Мне показалось, что в ней было робкое предчувствие победы.

Потом оркестр совсем притих.

«А правильна ли моя догадка? Вдруг – нет?..» И оркестр загремел: «Да! Да! Правильна».

И мне было радостно и странно, что оркестр так удачно подстроился под мое настроение. Тут Норд весело рявкнул.

«Может, музыка успокоила его и он забыл, как спросонья потерял бдительность? И решил, что больше это никогда не повторится. Но у меня-то не от музыки хорошее настроение. У меня – от догадки. Вот если бы я сломал трактор или пропил огурцы, тогда и у меня на душе было бы противно, как у председателя и у Жукова, и так же мучила бы совесть, пробужденная музыкой. А я даже не слышу ее, когда думаю… Надо разобраться логически. Конечно же, люди, которые ходят в консерваторию на концерты, осознают свои ошибки. Но почему тогда мой отец любит музыку? Ведь совесть у него чиста. Я это точно знаю. Или дедушка? Тут что-то не то.

– Шеф! Будем джаз ставить? – прервал мои размышления Жуков.

– Да, коллега, проблем у нас с вами возникает все больше и больше, – сказал я, не заметив, как кончилась симфония.

– «Пятая» – тоже сила! – сказал Жуков с восхищением. – А всего у него девять.

«Ого!» – подумал я.

Когда мы переносили проигрыватель к джазовым грядкам, Жуков старался спрятаться за меня и с опаской поглядывал на дедушку.

– Записывали что-нибудь? – спросил я.

– Темно. Я думал, – сказал Жуков.

– О чем?

– Так… скучно в деревне… убегу в город. Там машины, заводы, а тут – как до нашей эры. Надо в город мотать. Бетховен уже в тринадцать лет композитором стал. Или взять вас… А я что?

Дедушка, как только заиграл джаз, ушел домой.

– Мы еще проведем такие опыты, которые и не снились в городе, – заверил я Жукова.

Вдруг Норд залаял, подбежав к забору.

– Опять танцуют, – сказал Жуков.

Я залез на забор, но не смог разглядеть лиц танцующих, потому что от белых цветов кустарника темнота казалась еще гуще. В ней только белели рубахи парней и оранжевый огонек папиросы метался в такт музыке и, вспыхивая на секунду, освещал склоненное к плечу парня лицо девчонки.

Эта пара танцевала совсем близко от забора и не замечала меня. Я услышал, как девушка мечтательно шепчет:

– Вон – Медведица… Дракон… Персей… Орион… Андромеда, видишь? Мы танцуем на земном шаре… Понимаешь? А вокруг небо. Голова кружится, кружится… вон Лира… не прожги мне платье.

– Ах ты, моя Андромеда! – басом сказал парень и откинул в сторону сигаретку. Огонек мелькнул в темноте и упал недалеко от меня, зашипев в росе.

«Странно, – подумал я, усмехнувшись, – дрыгают ногами, а сами о звездах думают. Какое тут влияние джаза?»

Было уже поздно. Мне не терпелось поскорей залезть на сеновал и перед сном обдумать как следует факты, противоречащие моей основной догадке о влиянии серьезной и легкой музыки на людей.

Только я не выдержал и рассказал Жукову про снабженца.

– Скорей бы завтра! Неужели он выступит на собрании? – удивился Жуков.

– Только никому ни слова, – попросил я.

Пока играли фокстроты, танго и вальсы и самбы и ребята танцевали, я засмотрелся, склонившись над грядкой, на тонкие, едва заметные на темной земле стебельки гороха и чувствовал ни с чем не сравнимое волнение, как будто стоял на пороге тайны.

Ведь происходит что-то! Происходит! Новые колебания будоражат ДНК и РНК или еще что-нибудь. Темно, а молекулам, наверно, весело от музыки, как от солнца, и клеток становится все больше и больше… Если бы я мог заметить рост стебелька и листьев! Вот! Вот! Они растут прямо на глазах, как в кино!.. Нет. Это только кажется…

– Есть что-то охота, – Жуков вытащил из-за пазухи кусок черного хлеба, два крутых яйца, и у меня первый раз в жизни при виде еды потекли слюнки.

Мы поделились с Нордом, нашли на ощупь лук и укроп, и было здорово, как никогда, есть согревшийся за пазухой хлеб и чувствовать, как терпко щекочет в горле от запаха укропа и сладко сводит скулы от нежного вкуса мокрых стрелок зеленого лука.

– Зря вы, коллега, сердитесь на деревню. Вот Пушкин писал: «Приветствую тебя, пустынный уголок, приют спокойствия, трудов и вдохновенья…» Я это начинаю понимать, – сказал я.

– Какие здесь для меня труды и вдохновенья? Одно спокойствие, – возразил Жуков.

Он ушел, а Норд неслышно бежал за ним.

«У, какой длинный и полезный день!» – подумал я, улегся в свое гнездышко на сеновале и, не успев ни о чем поразмышлять, сразу же уснул.

19

Утром меня разбудил Жуков. Дедушки дома не было.

Небо затянуло тучами, было прохладно, и мы, чтобы согреться, наперегонки побежали на пруд.

Жуков с разбега почти бесшумно нырнул, вытянув перед собой руки ладошка к ладошке, только круги пошли по зеленой воде, а под водой торпедой мелькнуло его загорелое тело, – над ним цепочкой тянулись белые пузыри.

Я тоже нырнул с разбега, но только неловко плюхнулся животом в воду. Меня сразу отнесло от берега, и я с головой ушел под воду.

Я даже не успел закрыть глаза, но, к счастью, задержал дыхание и в первый миг не смог сообразить, что вокруг меня не воздух, а вода, светлая над головой и жуткая, зеленомглистая снизу.

«Вот и все… – подумал я, выдохнув весь воздух, – вот и все…» У меня перед глазами мелькнул живой серебристый малек, и сам не знаю как, вдруг, когда коленки уже стали подгибаться, а грудь разрывала страшная тяжесть, я оттолкнулся ногами от дна, вынырнул, глотнул побольше воздуха, забарахтался, но не мог закричать от страха, перехватившего горло, и опять пошел на дно.

Все же я не закрыл глаза и успел стать лицом к пологому светлому берегу, и все во мне кричало: «Нет! Нет!» И я еще раз оттолкнулся ото дна и с удивлением почувствовал, что плыву, плыву! И в этот момент чуть не захлебнулся, но кто-то дернул меня за волосы и протащил вперед.

Я встал, обессилев, на коленки и увидел Жукова. Он размахивал руками и ругался, но я ничего не слышал. В ушах звенело, а от страшной радости хотелось плакать и, сидя вот так в воде, смотреть на небо, затянутое тучами, и на прибрежную траву и просто – дышать. Откашлявшись, я сказал:

– Спасибо, коллега. Никогда не забуду.

Я презирал себя за то, что, стоя на дне, подумал: «Вот и все. Вот и все…»

«Спасибо инстинкту самосохранения. Что бы было со мной, если бы он не сработал вовремя? Действительно, чахлое у меня тело… Но я тебя научу плавать! Я тебе такое устрою! Тебя еще не так заломит, как от дров и коромысла! Помни мое слово! Ты узнаешь, что значит быть телом! Я разовью твои руки и ноги. Лучше пусть моя голова будет находиться на широких, как у Жукова, плечах, чем на твоих худых и узких. Вот сиди в воде и мерзни!»

– Ладно. Не переживайте. Я три раза тонул. Вылезайте! Губы посинели.

– Нет! – крикнул я, ударив кулаком по воде. – Не уйду отсюда, пока не научу его… пока не научусь плавать. Не может быть, чтобы мое худое тело было тяжелей вытесненной им воды! По Архимеду! Что надо делать?

– Ну, что? Дышать ровно. Йогами и руками болтать, – сказал Жуков. – Вот так – по-собачьи. Только лучше не сейчас.

Но я, стоя лицом к берегу, уже отходил назад в воду и, когда мне стало по подбородок, оттолкнулся от дна, по-собачьи гребя руками.

Казалось, Жуков идет навстречу мне, но это я сам плыл, набрав побольше воздуха и не дыша и не веря, что плыву, и поверил только тогда, когда сучок на дне царапнул по животу и руки по локоть ушли в мягкий ил.

– Жуков! Я плыл? Ведь я плыл? – спросил я, все еще не веря.

– Плыл. Только хватит на первый раз.

Но я снова зашел поглубже и поплыл вдоль берега, стараясь не волноваться и все равно, захлебнувшись от радости и удивления, наглотался воды и с трудом доплыл до берега.

По дороге домой я, стуча зубами от холода, сказал Жукову:

– Давайте договоримся, коллега. Вы мне поможете усилить тело, а я вам помогу разобраться в кибернетике. Противно ведь иметь такое слабое тело.

– Идет! – сказал Жуков, – бежим!