Текст книги "Два билета на электричку. Рассказы"

Автор книги: Юз Алешковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

Самый красивый гриб

В нашей деревне раньше всех петухов просыпается петух моей бабушки. Он долго, как горнист, тянет первое «кукареку!»

Соседский петух Гусар сразу же начинает злобно квохтать. Потом он тоже кукарекает, но как-то сипло и скрипуче, словно спросонья откашливается. Бабушкин петух побеждает Гусара в пении, но проигрывает ему в боях и к концу лета теряет больше половины перьев.

Бабушка однажды сказала:

– Не горюй, Петенька, не горюй. Ведь ты – артист, а Гусар – хулиган.

…Я сидел на крыльце, цедил из крынки молоко и смотрел, как Петенька и Гусар готовятся к бою.

Они неподвижно стояли друг против друга, вытянув нахохленные шеи. Кончики их клювов едва заметно то опускались, то поднимались, как носики весов в сельпо. Я смотрел на петухов, а Мишка и Борька почему-то всё не шли и не шли. Мы ещё вечером договорились пойти на зорьке по грибы.

Увидев, что с Мишкой и Борькой идёт Зойка, я задохнулся от злости и бросил в петухов брикетом торфа.

Эта Зойка лучше всех играла в «чижика» и на днях маяла меня почти целый час.

Я обиженно заявил Мишке и Борьке, когда они подошли поближе:

– Договорились вчера?.. Договорились! И гоните её! Или я, или она!

– Пошли, Зойка! – сказал Мишка.

Я тут же перестал считать его самым справедливым человеком в деревне.

Зойка, грустно стоявшая поодаль, виновато на меня посмотрела. А Борька, который был очень жадным, наверно, подумал: «Без тебя мне больше грибов достанется…» – и тоже сказал:

– Пошли, Зойка!

Это меня ошарашило, но я, сам того не замечая, поплёлся следом за ребятами.

На краю оврага, за которым начинался большой лес, Мишка обернулся и, увидев меня, что-то сказал Борьке и Зойке. Они присели на пенёчки, глядя в мою сторону. Когда я подошел, Мишка сказал:

– Мы тут соревнование устроили. Первая премия тому, кто больше всех соберёт, а вторая – за самый красивый гриб. Будешь?

Я не хотел разговаривать. Я только дышал от злости часто и жарко, как дракон из киносказки, а потом крикнул:

– Из-за вас забыл жратву и лукошко!

Борька сказал:

– Вечно на чужое надеешься.

Тогда я снял рубашку, затянул узлы на вороте и на рукавах и сказал:

– Ещё увидите! – и первым зашёл в густой березняк.

Я сразу забыл о Зойке, о ехидном взгляде Борьки и о том, что без рубахи в лесу ещё холодновато.

Мои резиновые сапоги лаково заблестели. Было так росисто, словно только что прошёл тёплый ливень. Даже колокольчики и высокую траву пригнуло к земле.

Я пробормотал своё главное заклинание:

– Нет грибов в лесу. Совсем нету. Плохой лес. Пойду лучше домой… – и сразу увидел в траве сыроежку. Она была розовая, запотевшая, с прилипшей к шляпке жёлтой травинкой, очень похожая на моего двоюродного братишку после ночёвки на сеновале. Я не срезал её, а пошёл дальше. За берёзкой мелькнул синий Борькин свитер. Я ещё раньше заметил, что, если начинаешь злиться, грибы не попадаются, да и в «чижика» перестанет везти. Поэтому я плюнул Борьке вслед, спокойно присел на корточки, заглянул под ёлки, потом подошёл к трухлявому пню. Из него выскочила ящерица.

В голове у меня промелькнуло: «Почему это у ящериц отрастают хвосты, а у бульдогов ни капли не отрастают?»

Рядом с пнём под папоротником стояли два подберёзовика. Я их срезал под шляпку и пошёл низинкой. Там было видимо-невидимо подберёзовиков. Только я не радовался, а думал: «Ну и что? Наберу их полную рубаху, а они в кашу превратятся. Пойду лучше на пригорок, где сосны и ёлки. Найду самый красивый гриб… и кину его в Зойку… И не надо мне премии». Я шёл напролом через густой кустарник и всё вставал на цыпочки, стараясь увидеть кого-нибудь из ребят. Но их не было ни видно, ни слышно.

Я немного испугался и стал говорить вслух сам с собой:

– Думаете, закричу «ау-ау»? Не такой я человек. Ни за что не закричу. Сами первые закричите…

А кочки почему-то стали похожи на папахи басмачей, и колючие кусты больно цеплялись за мои плечи. Ещё немного, и я, не выдержав, закричал бы «ау»!

Но тут где-то слева от меня зааукала Зойка. Я, не откликаясь, пошёл в её сторону. Зойка стояла на пригорке и аукала, не замечая меня.

Я ещё больше разозлился и заворчал:

– Подумаешь, заботится… не такой я человек… Сам не заблужусь.

– Что ты говоришь? – спросила Зойка, подлизываясь.

Я молча прошёл мимо, но успел заметить, что в Зойкином лукошке полно маслят, и подберёзовиков, и подосиновиков, а сверху лежат два крепких боровичка.

«Вот как дам сейчас по лукошку и все грибы растопчу, растопчу». Сказав это про себя, я немного успокоился и увидел Мишку. Он разглядывал кору на старой берёзе. А Борьки нигде не было видно. Я точно знал, что он идёт стороной по своим тайным грибным местам. Я однажды хотел за ним увязаться, но он нарочно петлял и проваливался, как сквозь землю. Боялся, что ему меньше грибов достанется.

Мишка сре́зал кору с берёзы и пошёл дальше. Я побрёл за ним, и вдруг мне стали попадаться белые. Один! Другой! Потом целых три настоящих боровичка, присыпанных хвоей.

Мишка и не думал их находить. Он смотрел не под ноги, как я, а на ветви старых деревьев и засохших кустов. Ещё он копался в валежнике.

Зойка тоже неподалёку. Я злобно следил за её действиями. Заметив гриб, она неторопливо подходила к нему, плавно кланялась и улыбалась, как будто говорила: «Здравствуй, милый гриб!»

…Я прямо выходил из себя. К тому же мне было неудобно нести наполовину набитую грибами рубашку. И тут мне повезло. Я нашёл картонный ящик от конфет, высыпал в него грибы, обвязал рубашкой, и получилось лукошко.

Вдруг Мишка крикнул:

– Эй, привал! Есть охота!

Он прилёг под ёлкой, Зойка села напротив него, а запыхавшийся Борька немного погодя вынырнул из-за кустов.

Я присел поодаль от них на брусничной лужайке. От холодных горьковатых брусничин только сводило скулы и есть хотелось ещё больше. Я почуял запах чёрного хлеба, колбасы и лука и услышал, как кто-то сдирает кожуру с холодных картофелин. Я чуть не плакал от голода, но думал: «Вот умру здесь, в лесу, а не попрошу, а не подлижусь… Ни за что! Ни за что! И не прощу, что взяли с собой Зойку, которая меня маяла целый час. Эх, вы!»

– Вовка! Айда! Всё готово! – крикнул Мишка.

Я обернулся, хотел встать и подойти к ним, но вместо этого почему-то огрызнулся:

– Обойдёмся… не нуждаемся… не такие…

Я даже рот раскрыл от удивления и подумал про себя: «Вот дурак-то, ну и дурак!» – как будто огрызнулся не я, а кто-то другой.

– Не хоэт… не адо… упрашивать не бу-эм… – сказал Борька, уже набивший полный рот.

А я всё ел целыми пригоршнями бруснику и не смотрел в сторону ребят. Они сначала молчали, потом разговорились.

– Значит, я две премии получу? – спросил Борька, сыто икнув.

– Когда кончим искать, – неохотно ответил Мишка.

– Всё равно не найдёте гриба красивее моего и больше меня не соберёте.

Борька противно заржал.

– Хвальба! Вот возьмём и найдём… Или Вовка найдёт! – заверещала Зойка, опять ко мне подлизываясь.

– А какая премия будет? – спросил Борька. – Сто́ящая? А может быть, денежная?

– Высшая на свете, – сказал Мишка. – Деньги чепуха по сравнению с ней. За неё борются и лётчики, и рыбаки, и боксёры, и артисты…

Зойка радостно ойкнула. Борька вздохнул:

– Ладно. Увидим эту премию. А грибы я на рынке продам. Сушёные. Рубль за нитку.

Мишка сказал:

– Скучный ты тип… А гриб твой правда красивый.

Я сразу обернулся, чтобы взглянуть на самый красивый гриб, а Зойка, привстав на коленки, добродушно протянула мне полбатона.

И колбаса в нём краснела, чайная, наверно, и масло блеснуло, и у меня потекли слюнки! Только я сказал:

– Пошли дальше! Расселись, как… эти…

Мы снова побрели по лесу неподалёку друг от друга. Борька уже не прятался. Он набрал почти полную корзину грибов и, находя белый, выбрасывал подосиновики и моховики.

Мишка по-прежнему среза́л какие-то сучки и отдирал твёрдую плесень с берёзовых пней, а Зойка кланялась грибам и улыбалась.

У меня от брусники заболел язык, и хотелось пить. Тогда я нашёл огромный рыжик. В его огненной шляпке-воронке накопилось много росы, а может, вчерашних дождинок. Я сре́зал рыжик под самый корень и выпил всю эту холодную мягкую воду, как из золотого ковшика. И ещё два нашёл и выпил.

Грибов было много, но самый красивый всё-таки не попадался. А он мне нужен был больше всего на свете! Больше Зойкиного полбатона и рыжиковой воды! Только бы его найти!

Я бы им всем доказал, кто лучше ищет грибы… я бы им показал, как девчонку вместо меня брать в лес. Всё-таки я злился на себя, что не выдержал и пошёл за ребятами. Тут ко мне подскочил Борька:

– Помоги нести корзину за десять белых…

Я молчал.

– Ну, за пятнадцать…

Тогда я заорал:

– Не подкупишь! Не такой я человек!

Борька, чуть не выпустив из рук корзины, шарахнулся в сторону.

Я снова начал колдовать: «Плохой лес… никогда сюда не приду… Ух, какой плохой лес…»

– Ну, как дела? – Ко мне подошёл Мишка и заглянул в коробку. – Ничего. Но победит, конечно, Борька. А жаль… Пошли обратно. Поздно уже.

Широкая корзина Мишки была полным-полна всякой коры и сучков, а за плечами у него висел маленький пенёк с колючими отполированными корешками.

– Пошли, – сказал я, и мы двинулись в обратную сторону.

Зойка шла за нами следом, а Борька пыхтел над корзиной и нудил:

– Отдавайте мне премию. Домой же идём…

– Вот выйдем из леса, тогда и получишь, – сказал Мишка.

Меня подташнивало от голода. Я думал: «Скорей бы деревня, там щи стоят в печке… и хлеб тёплый… и съем-м! А потом молоко из погреба… и киселя с бубликом… и ещё щей налью…»

Мы шли долго-долго, но всё почему-то не выходили к широкой просеке. Тогда мы свернули круто вправо, прошли километра четыре, но тоже не вышли к ней и поняли, что заблудились.

Зойка всхлипнула, Мишка стал определять, где север и юг, а Борька сказал:

– Вот и хорошо. Отдохну и всю корзину донесу.

Он отошёл в сторону, за кусты. Я наблюдал за ним. Он отошёл как будто по одному делу, а сам вынул из-за пазухи кусище хлеба и луковицу и стал быстро глотать их большими кусками. Потом он вышел из-за кустов как ни в чём не бывало. Мне даже противно было смотреть на него, не то что спорить и ругать его. И вдруг меня осенило:

– Спички! – закричал я. – Спички есть?

Мишка порылся в карманах.

– На… я печку утром растопляла… – еле слышно сказала Зойка.

Я вырвал коробок у неё из рук:

– Грибы будем жарить. Дров давайте. Встали как… эти…

Костёр мы разложили под большой елью почти на краю оврага. Было темно в лесу, но не страшно.

– За меня не беспокоятся, – сказала Зойка, – мы уже третий раз до утра блуждаем.

Я нанизал на обструганную веточку шляпки боровиков, но держал их не над огнём, а над угольками уже сгоревшего хвороста.

Мишка и Зойка тоже жарили шляпки. Борька рассматривал Мишкины находки.

– Зачем тебе это барахло вместо грибов?

– Пригодится, – сказал Мишка. – Вон из той ветки боярки я сделаю фигурку «злюка».

Борька ехидно покосился в мою сторону.

– А из пенька со щупальцами выйдет скульптура «жадина». Понял? Из коры с веткой «альпинист» получится. Вот зачем.

Борька надулся. Зойка, стиснув руками коленки, смотрела на угольки. Мои грибы сморщились, стали совсем маленькими и немного подгорели. Я стаскивал их прямо с ветки зубами и ел, и это было очень вкусно.

И только я хотел ещё зажарить грибов, как пошёл дождь. Костёр зашипел, запарил и стал гаснуть. Мишка, Зойка и Борька перебрались под большую ель и прижались друг к дружке, а я сел за стволом с другой стороны.

– Давайте спать, чтобы не бояться, – сказала Зойка.

Она разгребла руками грибы в лукошке, достала с донышка полбатона и пододвинула лукошко поближе ко мне.

«Не дождёшься… ни за что не съем… не такой я человек…» – думал я, покраснев и сглотнув слюнки. Я ёрзал на своём месте и чуть не плакал, оттого что я такой злюка, а Зойка такая добрая со своим полбатоном, и мне надоело злиться на неё из-за «чижика», не всё же мне выигрывать…

Дождь всё лил и лил, но капли сквозь ветви не падали.

Я боролся с полбатоном изо всех сил, а потом дотянулся до него и стал есть. Я бы его съел незаметно для себя, если бы не посмотрел в этот момент на Зойку и не подумал, что еды ведь у нас больше нет, а Зойка проснётся голодная… Когда это мы ещё доберёмся до дому!

Но всё-таки я отъел от него половину, остальное осторожно положил обратно в Зойкино лукошко.

Потом я подобрал с земли мокрые крошки хлеба, и мне захотелось спать. Сначала я присел рядом с Борькой. Так было теплее. Он и во сне не выпускал из рук самый красивый гриб. Глаза у Борьки были слегка раскрыты, будто он сторожил свою корзину. Мне стало противно, и я сел рядом с Зойкой.

Она никак не могла удобно устроиться и всё перекладывала голову с одной коленки на другую. Потом Зойка сложила на груди руки крест-накрест и прижалась ко мне. Я улыбнулся и подумал: «Хм… вот дурёха…»

Её кудряшки щекотали моё ухо, но я даже дышать старался осторожно, чтобы не разбудить Зойку. Мне почему-то было её жалко. И ещё было жалко, что идёт дождь и нельзя подсмотреть, как грибы пробивают размокшую корочку земли…

Когда я проснулся, уже начинало светать. Я побежал на пригорок и залез на высоченную сосну, чтобы заметить, откуда покажется солнце. Я вспомнил, что оно выходило по утрам из-за колхозной бани. И, как только слева от меня показался его красный гребешок, я слез с сосны и растолкал Мишку, Зойку и Борьку.

– Пошли, я выведу. Разоспались…

Мы, позёвывая и зябко поёживаясь, побрели к солнцу и немного погодя вышли к просеке.

Её, как сцену, уже заливали сотни солнечных прожекторов. А в прожекторах порхали белые бабочки.

– Воображают, как девчонки, – заметил я вслух.

Зойка тут же сказала:

– Смотри! Вон жук летит!

Здоровенный жук летел мимо нас по прямой и вдруг – бац! – с разгона стукнулся лбом о дерево.

– Как мальчишка! – засмеялась Зойка.

Я раздул ноздри и приготовил кулаки, но она не намекнула мне про полбатона и не съехидничала.

И тогда я, ни на кого больше не злясь, вовсю разговорился с умным Мишкой. Мы вместе решали, почему у ящериц отрастают хвосты, а у бульдогов нет.

Борька еле тащил свою корзину и то и дело нудил:

– Когда же премия? Две давайте мне премии.

Я совсем не думал о самом красивом грибе и вдруг в сторонке среди кустиков костяники увидел огромную бурую шляпку боровика. Я развёл руки, как будто ловил голубя, и не дыша, на цыпочках пошёл прямо на гриб.

Но он и не думал бежать, и я встал на коленки перед этим огромным и добрым грибом. На его шляпке, свернувшись в клубочек, как кошка на крыше, лежала улитка и ползали мураши. Я подумал, что такой большой гриб, наверно, должен быть гнилым, и заглянул под шляпку. Она была ровная, светло-жёлтая и вся в капельках влаги. И пахло от неё, как от полной тарелки грибного супа.

Ни разу в жизни я не видел такого красивого гриба и всё смотрел на его крепкую ножку, уютно стоявшую на зелёном коврике мха, и на запотевшую шляпку, немного приподнятую кверху, как будто гриб, озябнув за ночь, смотрел на солнце. И я подумал: «Вот она – первая премия!»

Я вынул ножик, но увидел Зойку. Она шла, не замечая меня. Тогда я отошёл в сторону и притворился, что ищу костянику.

Зойка чуть не споткнулась о гриб и ахнула и тоже встала перед ним на коленки.

– Вовка!.. Вовка!.. Гриб!..

Я подошёл, посмотрел с удовольствием на гриб и сказал, пожав плечами:

– Ну, и что? Ну, гриб…

Мишка и Борька подбежали к нам и тоже стали перед грибом на коленки.

– Давай Зойке премию! – сказал я Мишке.

– И мне… – скрипнул зубами Борька.

– Премия за самый красивый гриб, – объявил Мишка, – присуждается Зойке. А за количество Борьке.

– Давай! – Борька подставил руки.

– И Зойка и Борька получают высшую на свете премию – Радость Победителя!

Зойка захлопала в ладоши, а у Борьки опустились руки. Он закричал:

– Не надо мне радость!.. Я хочу… премию!.. Настоящую! В руки! Надули!

Зато я, как никогда, почувствовал радость победителя и хотел срезать гриб и отдать Зойке, но она оттолкнула меня.

– Не надо… Жалко… Пусть растёт до конца.

– Подумаешь… пусть… – сказал я. – Пойдём…

И мы пошли дальше, но ещё не раз оборачивались и смотрели на самый красивый гриб.

Потом просека кончилась, запахло дымком, и я засмеялся, услышав звонко-золотистое «кукареку!» и злобное квохтанье. Это тужился хулиган Гусар, а кукарекал Артист – славный петух моей бабушки.

Вобла

В начале лета мой отец купил в рыбном магазине пять килограммов воблы. Он нанизал её на шпагат и повесил связку за буфетом на гвоздик.

По утрам он брал с собой на работу три воблы и по одной скрепя сердце выдавал мне и маме. Мама никак не могла понять: почему это все мужчины с ума посходили от воблы?

– Это королевский деликатес! – говорил мой отец.

Вчера, пообедав, я вышел во двор с очищенной воблой. Я, как всегда, сначала разобрал на части голову, потом обсосал плавники и каждую косточку, а икру оставил напоследок.

Потом я принялся за самую вкусную часть воблы: за спинку. Она, как янтарь, просвечивала на солнце, и я долго держал кусочки во рту и думал: «Правда, ничего нет вкусней на свете. Куда там всяким грушам, наполеону, харчо и ржаным сухарикам с солью!»

Я старался подольше растянуть удовольствие, но от воблы, как всегда, неожиданно остался только маленький хвостик. Я обрадовался, подумав, что завтра утром снова получу воблу, и пошёл к Петьке.

Петька надевал на красную лапку сизого голубя дюралевое колечко. Потом он выпустил голубя с балкона, посмотрел на меня в упор и спросил:

– Ел воблу?

– А ты видел?

– Чешуя у тебя на носу, – сказал Петька. – Не мог оставить. Жадный ты на воблу.

– Все на воблу жадные, – сказал я, но дал Петьке немножко икры.

Он положил её за щёку.

– Знаешь, я уже два дня думаю, куда девался Тим Тимыч?

– И я его давно не видел. Не дали же ему пятнадцать суток.

– Не тот человек, – сказал Петька. – В квартире у него никого нет. Я вчера ходил. Пойдём ещё зайдём. Может, бабушка из деревни приехала.

Мы поднялись на седьмой этаж. Тим Тимыч жил с Петькой в одном подъезде. Ему было больше пятидесяти лет, а он дружил с нами, как с товарищами, давал читать «Технику – молодёжи», помогал решать задачки и записывал наши голоса на «магнит». Работал Тим Тимыч конструктором. Жены и детей у него не было.

Петька позвонил два раза. Мы услышали шарканье шлёпанцев.

– Вот! Сейчас узнаем! – обрадовался Петька.

– Кто? – это к двери подошла бабушка, соседка Тим Тимыча.

– Мы. Я и Вовка. А куда уехал Тим Тимыч?

Бабушка приоткрыла дверь.

– Не уехал он. В больницу слёг. С давлением. Я звонила. Говорят, не ест ничего. Всё думает и грустный. Холостяцкая его жизнь. Может, поправится.

Бабушка, заохав, закрыла дверь.

Мы с Петькой сели на ступеньки и задумались. У меня как-то тяжело-тяжело стало на сердце.

– Что же он? – сказал Петька. – Мы же друзья. Мог бы сказать перед уходом. Сообразили бы чего-нибудь. Скучно там лежать. По себе знаю.

– Давай сходим, и всё, – предложил я.

– «Сходим, и всё»! Надо же передачу нести, а денег нет… Мне мороженое носили, когда я с гландами лежал.

– Вот и отнесём чего-нибудь вкусненького. Пошли, – сказал я, поднимаясь со ступенек.

– Чего вкусненького? У него аппетита нет. Винегрет? Или мясо из борща? Может, киселя черносмородинного?

Мы спускались вниз, соображая, чего бы такого вкусненького отнести Тим Тимычу.

– Вот ты, – сказал Петька, – если бы ты заболел, какую бы ты захотел получить от меня передачу?

Я, не задумываясь, воскликнул:

– Воблу! Больше ничего!

– И я воблу! – сказал Петька. – Мужчине в больнице только вобла нужна! – Он тут же приуныл. – А пиво? Они же все воблу пивом запивают… Денег нет на пиво…

– А вобла у тебя есть? – спросил я.

– Заперта от меня вобла. Вот уже целых два дня, а в моём теле соли мало…

– От меня ничего не запирают, – похвалился я. – Только если возьму воблу без спроса, меня ожидает самая страшная кара.

Петька стал меня уговаривать:

– Мы же не сами её съедим. Человеку же отнесём. И какая может быть самая страшная кара?.. А?

Я не решался.

Петька не отставал:

– Возьми. Не трусь. А я, была не была, сдам молочные бутылки, и купим пиво. Человек же дороже воблы и молочных бутылок! Ну?

Я больше не мог раздумывать, потому что не меньше Петьки любил Тим Тимыча.

Мы пошли ко мне домой. Я снял с гвоздика связку воблы. На шпагате оставалось ещё штук двадцать серебристых, с раздутыми от икры боками рыбёшек. Я выбрал три самые большие.

– Семь бед – один ответ, – сказал Петька, намекая ещё на парочку вобл.

Я снял две воблы поменьше. Петька заклянчил:

– И мне дай… одну… в долг до завтра… У меня соли мало в теле…

– Пошли! – крикнул я. – И так попадёт! Она у отца на вес золота!

Петька надулся. Мы пошли к нему за молочными бутылками. Он взял в кухне пять бутылок, положил их в нейлоновую авоську и сказал:

– Теперь бутылки будут запирать…

Мы сдали их, купили в «Гастрономе» пиво и пошли в больницу. Она находилась недалеко от нашего дома.

В приёмном покое мы прочитали список продуктов, которые разрешалось передавать больным. Вобла и пиво не были там указаны. Поэтому я переложил воблу из авоськи в карманы. Петька быстро заткнул бутылки с пивом за пояс, ахнул, встал на цыпочки и глупо заулыбался, как будто входил в ледяную воду. Ведь бутылки были очень холодными, а он их сразу прижал к животу.

Потом мы долго просили сестру пустить нас к Тим Тимычу в неположенное время. Сестра наконец позвонила врачу, спросила, пускать или не пускать, заворчала и выдала два белых халата. Мы, путаясь в них, поднялись по лестнице на третий этаж. Я приоткрыл дверь и заглянул в восьмую палату.

Тим Тимыч лежал у самого окна и смотрел в потолок, согнув коленки и закинув руки за голову. Он похудел и побледнел, и лицо его показалось мне грустным-грустным. Петька толкнул меня сзади. Я вошёл в палату и тихо сказал:

– Тим Тимыч…

И Петька из-за моего плеча позвал:

– Тим Тимыч…

Тим Тимыч приподнялся и удивлённо посмотрел на нас. Потом он, наверно, поверил до конца, что это действительно я и Петька стоим в дверях, улыбнулся и закричал:

– Мой великий друг Вовка! Мой великий друг Петька! О! Мои дорогие оболтусы. Сюда! Сюда!

Мы подбежали к кровати и долго трясли руки Тим Тимыча. Петька левую, а я правую. Мы неожиданно застеснялись, не знали, что сказать, и вдруг Петька снова ахнул, нагнулся и выкатил из штанины бутылку пива.

– Вот, Тим Тимыч… Пивко… Чуть не разбилось…

Из-за пояса он вытащил вторую бутылку, а я достал из карманов воблу.

Тим Тимыч посмотрел на пиво и воблу, часто заморгал, закрыл глаза, потом открыл и прошептал:

– Не может быть! Это – сказка! Ущипните меня!

Мы не стали его щипать, потому что он сам в одно мгновение очистил воблу и, нюхая её, мычал от удовольствия. Он как-то сразу разрумянился, достал эмалированную кружку, открыл вилкой бутылку и мелкими глотками, закрыв глаза, стал пить пиво.

– О! – сказал он, закусывая икрой. – Я здоров. Просто захандрил немного. И аппетит у меня львиный. Скорей бы обед!

Мы с Петькой засмеялись от радости за Тим Тимыча.

– Но-но, Тим Тимыч! – вдруг сказал сосед по палате, бородатый старикан. – Не очень-то нажимай на воблу. Не забывайся, не манная каша.

– За кого меня здесь принимают? – весело спросил нас Тим Тимыч. – Это я-то жадина! Дать ему воблу и кружку пива. Вторую бутылку – на вечер.

Мы отнесли старикану воблу и пиво.

– Может, ему нельзя… и вам тоже… – сказал Петька.

– Немножко можно, – успокоил его Тим Тимыч. – Нет, мои великие друзья, я понял, что я здоров. Пора выписываться. Хватит!

– Больные, потише, – сказала нянечка, заглянув в палату. – Лишу свидания.

Мы присели на кровать.

– Вы тоже поешьте воблы, – шёпотом предложил нам Тим Тимыч.

У меня потекли слюнки, ещё секунда, и я протянул бы руку и взял бы кусочек воблы, но я небрежно сказал:

– Смотреть на неё не могу…

А Петька гордо соврал:

– У нас она дома прямо на столе валяется… Ешь – не хочу.

– Правда? – спросил Тим Тимыч, о чём-то подумав. – Что человеку надо? Побольше дружбы…

– И воблы… – сказал Петька.

– И чтобы старуха не ворчала, – добавил бородатый старикан.

– И чтобы вы были здоровы, – пожелал я.

– И чтобы все мы поехали на рыбалку, – помечтал Петька.

– И чтобы контрольные были полегче, – заключил я.

Тим Тимыч надел халат и заходил из угла в угол. Потом он сказал:

– Слушайте! Маяковский, – и прочитал наизусть стихи про то, как упала на Кузнецком мосту лошадь и людям не было её жалко, а она лежала, бедняга, и смотрела на толпу большим и печальным глазом. И про то, как поэт помог ей встать и лошадь встала и пошла. Она была рада и думала: «Я ещё жеребёнок». И ей стоило жить и работать стоило.

У меня мурашки пробежали по коже от этих стихов.

– Мои великие друзья! – сказал Тим Тимыч. – Я здесь, пока лежал, решил одну техпроблемку. Вы отнесите записи ко мне на работу. Отдайте их главному инженеру… Это поможет ускорить проектирование установок. Я выпишусь через недельку. Надо же подремонтироваться…

Мы ещё минут двадцать разговаривали, потом распрощались с Тим Тимычем, сказали, что придём через день с книжками, и спустились с лестницы, путаясь в белых халатах.

Мне захотелось есть, но Петька предложил сразу пойти и отдать записи.

Мы нашли нужный дом и зашли в конструкторское бюро. Вахтёр не пустил нас к главному инженеру. Тогда мы попросили позвать его вниз и, пока он не приходил, от нечего делать читали в вестибюле стенгазету и моральный кодекс строителя коммунизма.

– Видишь, какие тут люди? – сказал Петька. – Каждый день читают: «Каждый за всех – все за одного». А сами? Тим Тимыч больной, в больнице для них какой-то важный вопрос решил, а они? Вот тебе и все за одного!

– Да… Не дождёшься, когда они лошадь поднимут на мосту, – согласился я, и мы разозлились на сослуживцев Тим Тимыча.

Даже когда к нам подошёл очень удивлённый главный инженер, мы не поздоровались с ним, а сухо сказали:

– Тим Тимыч велел передать…

– Он ремонтируется…

Главный инженер быстро просмотрел записи и сказал:

– Прекрасно! Да, да. Талантливейшее решение.

Потом смутился и спросил:

– Э… Как его здоровье?.. Наш местком… Возможно, что-нибудь…

Но тут он достал папиросу и закурил.

Петька дёрнул меня за руку, и мы вышли на улицу.

Я стал думать о вобле, взятой без спроса, а Петька, наверно, про молочные бутылки. Потом мы разошлись по своим подъездам.

Мой отец уже пришёл с работы. Он читал газету и даже не взглянул на меня. Лицо у него было мрачное и обиженное. На моей кровати лежала записка. Поссорившись, мы всегда писали друг другу записки, до тех пор пока не помиримся. Записка была коротенькой:

Вобла отныне заперта. Не ожидал. Папа.

Я написал на обороте:

Честное слово, отнёс в больницу Тим Тимычу. Вова.

Мой отец прочитал ответ, но всё равно не стал со мной разговаривать. Он не умел, как я, быстро забывать всякие обиды…

Утром мне захотелось проверить, что у меня за товарищ Петька и как он отнесётся ко мне больному. Я позвонил ему по телефону и сказал слабым голосом:

– Это ты? Это я… Ох… я лежу больной-больной… Только не заразно… Совсем ноги подгибаются… Пришёл бы… Вкусненького хочется…

Петька тоже застонал в трубку:

– Ох… и я слёг… всю ночь потел… Ничего не ем… аппетит пропал. Соли во мне мало… воблочки бы… я бы сразу… ох… как лошадь поднялся…

«Ну и хитрый!» – подумал я и, стараясь не засмеяться, сказал здоровым голосом:

– Воблу от меня заперли! Понял?

Петька долго молчал, потом ответил унылым, но тоже здоровым голосом:

– Ну что ж… Ну ладно. Тогда пойдём в пинг-понг сыграем.

– Выходи! – сказал я и положил трубку.