Текст книги "VITA BREVIS. Письмо Флории Эмилии Аврелию Августину"
Автор книги: Юстейн Гордер
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)
IV
С НАШИМ МАЛЕНЬКИМ МАЛЬЧИКОМ, ему едва исполнилось два года, мы поспешно уехали в твой родной город Тагасте, где ты начал преподавать риторику. В конце Третьей книги ты пишешь: «Многое я пропускаю, потому что тороплюсь перейти к тому, что настоятельно требует исповеди перед Тобой, а многого я и не помню» {54} [48]48
«Исповедь», с. 63.
[Закрыть].
Но ты, верно, не забыл, сколь тяжко было Монике дозволить тебе жить в её доме вместе с Адеодатом и со мной? Уже в тот раз я почувствовала, что ты и Моника нерасторжимо связаны каким-то узами – неестественными для матери и сына. Знай же: были у меня и свои соображения относительно фантастических сновидений Моники. Итак, ты пишешь: «Ей приснилось, что она стоит на какой-то деревянной доске и к ней подходит сияющий юноша, весело ей улыбаясь; она же в печали и сокрушена скорбью. Он спрашивает её о причинах её горести и ежедневных слёз, причём с таким видом, будто хочет не разузнать об этом, а наставить её. Она отвечает, что скорбит над моей гибелью; он же велел ей успокоиться и посоветовал внимательно посмотреть: она увидит, что я {55} буду там же, где и она. Она посмотрела и увидела, что я стою рядом с нею на той же самой доске» {56} [49]49
«Исповедь», с. 62. В норвежском тексте «stammen» – «ствол», а не «доска».
[Закрыть].
Ты повторяешь те же самые слова, Аврелий, словно бы для того, чтобы сверхотчетливо разъяснить, чтó у тебя на сердце: «Там, где ты, там и он» {57} . Стало быть, ты и Моника, сын и мать, на одной и той же доске. Возможно, тогда ты прежде всего имел в виду религию, хотя, похоже, ты словно вкладываешь ныне в эти слова нечто большее. Разве не должно мужчине покинуть своих отца и мать, жить вместе с избранной им женщиной, и разве этим двоим не должно стать одной плотью и кровью?
Моника вставала между нами и в конце концов это она победила в нашем единоборстве, она и в самом деле была могучей женщиной с колоссальными амбициями от своего собственного имени и от имени сына.
Но перейдём к Девятой книге.
Ты пишешь о своём личном горе после смерти Моники в Остии: «…ранена была душа моя, и словно разодрана жизнь, ставшая единой; её жизнь и моя слились ведь в одно» {58} [50]50
«Исповедь», с. 219.
[Закрыть].
Да нет же, Аврелий! Ужели тебе не стыдно? Ужели ты начисто забыл Эдипа и Иокасту? {59} Ну да, он ослепил себя, ты же хочешь кастрировать себя, а причина этого, возможно, одна и та же. Поэтический восторг {60} , Аврелий! Время от времени заманчиво высказать истину с помощью шутки {61} .
Всё же ты пережил тогда ощущение пустоты своей жизни и – точно так же пережила его я – ты послал мне весточку. Но ощущение пустоты было у тебя столь недолгим, – ибо на место матери ты водрузил Бога. Он был как бы единственным оставшимся у тебя после её смерти, твоей новой матерью. Ведь сначала Моника занимала у тебя место Бога, похоже, Бог занял у тебя её место. Сначала именно она встала меж тобой и мной, а потом Богу назаретян досталось это место.
Я много раз задавала себе вопрос: действительно ли это твоя родная мать ограбила тебя, лишив воли любви к женщине? Не потому ли, что ты возлюбил меня, Моника с самого начала не соглашалась жить в том же доме, где жил ты и есть за тем же самым столом? Третья книга, Аврелий!
Уж не потому ли Моника примчалась в Милан и хотела оженить тебя? Шестая книга! И не по той ли самой причине ты избрал Воздержание, когда из предполагаемой женитьбы всё равно ничего не вышло?
Когда мы переходили мост через реку Арно, ты остановил меня, ласково положив руку мне на плечо, и попросил дозволить вдохнуть аромат моих волос. «Жизнь так коротка…» {62} – сказал ты. Почему ты произнёс эти слова, Аврелий? И почему захотел ощутить запах моих волос?
Что ты хотел скрепить своей печатью?
Ты называешь меня только в начале Четвёртой книги. Ты пишешь: «В эти годы я жил с одной женщиной, но не в союзе, который зовётся законным: я выследил её в своих безрассудных любовных скитаниях. Всё-таки она была одна, и я сохранял ей верность, даже этому ложу» {63} [51]51
«Исповедь», с. 66. В норвежском тексте сказано: «она стала добычей моих непостоянных и безрассудных страстей», «я сохранял ей верность как супруге». В цитате – в примечаниях автора после слов: «страстной любовной связью» есть слова, отсутствующие в русском переводе: «…связью, удовлетворяющей только собственную похоть».
[Закрыть].
Когда я прочитала этот отрывок о твоих непостоянных и безрассудных страстях, я не могла не расхохотаться, да ещё громко, ведь мне казалось, что твоя страсть – постоянна и не безрассудна! Да к тому же ещё и неизменна, хотя в некоторые периоды могла быть менее пламенной, чем обычно. А вообще никакой «добычей» я не была. Как ты сам даёшь понять, мы жили вместе как супруги, с одной-единственной разницей, что мы отдались друг другу без вмешательства родителей. Если бы ты не любил меня, ты, вероятно, брал бы себе другую женщину или ходил бы в бордель. Мы не были женаты, и все поняли бы тебя, если бы ты вместо меня выбрал себе другую возлюбленную. Но единственная стоявшая между нами женщина была Моника, а после каждого укора совести тебе казалось: твоя любовь к нашей любви была столь искренней, что могла помешать спасению твоей души.
Но вот ты рассказываешь о Клавдии {64} , умершем от лихорадки: «я горько плакал… Так несчастен я был, и дороже моего друга оказалась для меня эта самая несчастная жизнь. Я, конечно, хотел бы её изменить, но также не желал бы утратить её, как и его» {65} [52]52
«Исповедь», с. 73. В норвежском переводе Гордера: «Я был несчастен, и несчастна каждая душа, связанная любовью с тем, что бренно… Мне ужасно надоела жизнь, но я вместе с тем боялся её утратить».
[Закрыть].
И ещё ты пишешь: «Повсюду со мной была моя растерзанная, окровавленная душа, и ей невтерпёж было со мной, а я не находил места, куда её пристроить. Рощи с их прелестью, игры, пение, сады, дышавшие благоуханием, пышные пиры, ложе нег, самые книги и стихи – ничто не давало ей покоя» {66} [53]53
«Исповедь», с. 74. В норвежском тексте «наслаждения плотской любви». В русском переводе М. Е. Сергеенко – «ложе нег».
[Закрыть].
Я хорошо помню это время, ведь оно не было лёгким ни для кого из нас. И всё же мы всё время были рядом, а ныне, когда друг твой умер, я стала твоим единственным утешением. Думается, именно тогда ты всерьёз начал искать Истину, которая могла бы спасти душу твою от погибели. Я говорила: «Крепче обними меня. Жизнь так коротка, и абсолютно неизвестно, существует ли вечность для наших жалких душ. Возможно, живём мы только здесь». Ты же, Аврелий, никогда не желал верить подобным словам. Ты желал утешаться и хитрить, пока не обретёшь вечность для своей души. Казалось, для тебя важнее всего было спасти от погибели свою, нежели мою душу.
Вот тогда-то мы и вернулись из Тагасте обратно в Карфаген. Я ликовала, потому что жить в одном доме с Моникой означало отсутствие какой бы то ни было жизни для нас обоих. Ты пишешь: «Дни приходили и уходили один за другим, приходя и уходя, они бросали в меня семена других надежд и других воспоминаний; постепенно лечили старыми удовольствиями, и печаль моя стала уступать им…» {67} [54]54
«Исповедь», с.75.
[Закрыть]
Но зерно упало в землю, оно придало совершенно новую серьёзность всей твоей личности.
Странно, что ты больше не пишешь об Адеодате. Хотя, возможно, упоминая о «старых удовольствиях», ты имеешь в виду и его?
V
В ПЯТОЙ КНИГЕ ты повествуешь о путешествии из Карфагена в Рим. Мать «горько плакала о моём отъезде и провожала меня до самого моря. Она крепко ухватилась за меня, желая или вернуть обратно, или отправиться вместе со мной…» {68} [55]55
«Исповедь», с.102.
[Закрыть]. Но мы обманули её, Аврелий! Ты поселил её на ночь в часовне Св. Киприана. И тогда мы, ты и я да маленький Адеодат, к тому времени мальчик одиннадцати лет, вышли в море в кромешной тьме. Помню, ты шутил, что нынешней ночью царица Карфагена поплывёт вместе с Энеем в Рим. И когда мы отчалили из Карфагена, я и в самом деле почувствовала себя возвышенной до ранга Дидоны. Я думала о том удивительном вопросе, который ты задал мне более десяти лет тому назад: «А ты бывала в Риме?» Я была так уверена в том, что мы поступили правильно! Если нам обоим суждено будущее, мы вместе должны постараться избавиться от Моники.
А потом ты слёг в лихорадке, но я ходила за тобой и молилась за тебя.
Помню, как ты боялся умереть. Ты всё снова и снова спрашивал меня: «Ужели я ныне погибну?» Ибо ты ещё не обрёл средства для спасения своей души. Ты пишешь: «Лихорадка моя становилась всё тяжелее; я уходил и уходил в погибель. Куда ушёл бы я, если бы отошёл тогда? Конечно, по справедливому порядку Твоему, только в огонь и муки, достойные моих дел» {69} [56]56
«Исповедь», с. 103–104.
[Закрыть].
Что же касается Гадеса, Аврелий! Это ведь не что иное, как искажённая мифология! Ты, который так насмехался над старыми рассказами о богах, ты, стало быть, по-прежнему думаешь о Боге гнева, что вечно желает карать и мучить людей за их деяния? К счастью, ты не думал так, лёжа в лихорадке в маленькой каморке в Риме. Ты лишь страшно боялся, что душа твоя погибнет {70} . Не правда ли, я же была той, что должно было попытаться смягчить твой страх несколькими словами утешения из философии стоиков {71} . Мы говорили также о назаретянине и о чаяниях христиан. Но никому из нас и в голову не приходило верить в это учение об огне и вечных муках. Для этого мы были слишком образованны. Но, стало быть, в огонь и вечные муки верит ныне высоко чтимый императорский учитель риторики? Он полагает, что через несколько лет епископ Гиппона, цел и невредим, будет жить в блаженстве Рая, меж тем как Флория Эмилия обречена на огонь и вечные муки, ибо она не дозволила ещё окрестить себя. Нет, милостивый господин епископ, это Вам дóлжно как можно скорее приспособить это учение, хотя меня не так уж мало беспокоит, что многие люди постоянно принимают крещение, а Церковь растёт. Мы оба ощущаем тот политический упадок, который в последнее время пережило наше общество. Тогда, возможно, не приходится удивляться тому, что нравы и обычаи претерпевают подобный же упадок!
Вскоре ты снова был здоров. Не забуду, как быстро отступила лихорадка, стоило тебе встать на ноги. И тогда мы вместе – ты и я – пошли в город. Несколько месяцев ты преподавал ораторское искусство, одновременно сам впитывая в себя все беседы с философами, именуемыми академиками {72} [57]57
«Исповедь», с.106.
[Закрыть]. Я постоянно бывала вместе с тобой, особенно когда тебе приходилось встречаться с новыми людьми. Ты был горд, горд, как триумфатор, тем, что я была рядом, и в не меньшей степени тем, что избрал меня так же, как я избрала тебя.
Это произошло, когда ты занял положение императорского учителя красноречия в Милане. Поездка туда была великим переживанием; возможно, это было также в то время, когда мы вместе проводили чудеснейшие часы нашей жизни. Помнишь ли, Аврелий, как мы вышли в тот прекрасный осенний день на улицу Via Cassia, – Адеодат, ты и я, ещё несколько друзей и все те, с кем мы не были знакомы прежде. Нас была целая компания.
Потом мы прибыли в старый гарнизонный город Флоренция {73} на берегу реки Арно. Помнишь, как мы остановились вдруг и стали тянуть руки ввысь к заснеженным горным вершинам, что внезапно высветились меж деревьями? Ты ведь помнишь только мысли, а не попытаться ли тебе вспомнить хотя бы некоторые подлинные чувственные впечатления? Вскоре мы перешли через реку, но это случилось ещё тогда, когда мы прогуливались по мосту: ты очутился за моей спиной. Ты шёл, беседуя с несколькими мужчинами, но потом оказался внезапно рядом со мной. Я почувствовала, что ты положил руку мне на плечо, потом осторожно прижал меня к себе и прошептал: «Жизнь так коротка, Флория!..»
Потом ты крепко обхватил рукой моё запястье – словно этот миг был чем-то, что ты решил никогда в жизни не забывать. Тогда-то ты и попросил дозволения вдохнуть запах моих волос. Я ощущала твоё дыхание на затылке, пока ты разбирал мои длинные волосы и вдыхал их аромат. Казалось, ты хочешь вдохнуть в себя меня всю целиком, словно там, в тебе, было моё прибежище. Я почувствовала, будто ты хотел сказать что-то вроде: «Ты всегда будешь принадлежать мне, ведь души наши слились воедино». Так было, пока Моника не прибыла в Милан, ещё до всех этих напряжённых планов с твоей женитьбой и прежде, чем ты встретился с теологами.
Не говори теперь, мой добрый господин епископ, что случившееся на мосту через Арно было лишь «зовом плоти» или «склонностью к усладе». Многие люди видели нас тогда, и, возможно, поэтому я так хорошо всё помню. Здесь, на мосту, ты внезапно свершил некий поступок, словно заранее знал, что я буду чрезвычайно им дорожить. Это был жест, обращённый ко мне, выражение твоего глубокого признания меня, словно женщины твоей жизни, хотя я ведь не была твоей законной супругой.
Думается, это могло быть также своего рода выражением радости освобождения, ведь мы наконец-то могли свободно вместе передвигаться по стране далеко-далеко от Моники. Разве мы оба не были в известной мере беглецами?
Минули годы, и многое свершилось с тех пор, как мы вдвоём жили вместе в Италии… Но то, что ты доставил удовольствие мне, да и сам испытал наслаждение, когда ощутил аромат моих волос, словно мы вместе гуляли где-то в провинции… Стало быть, твой Бог проклянёт тебя за это? Ужели только ради прощения подобных грехов дозволил он распять на кресте своего единственного сына?! И нас с тобой также сопровождал в этом путешествии наш сын, он прыгал и плясал вокруг отца и матери… – но распять на кресте из-за любви? Надеюсь, ради спасения твоей души, что твой Бог обладает таким же глубоко развитым чувством юмора, каковое было и у тебя, пока ты не встретился с теологами. Всё же у него должно было быть более мрачное чувство юмора, нежели у тебя, если он не может прийти к пониманию того, что твоя душа с тех пор, как ты вместе со мной переходил реку Арно, стала столь ничтожной, что её было уже не спасти. Там, где максимум души, милостивый господин епископ, там, как правило, минимум любви {74} .
По другую сторону моста стояло несколько торговцев: когда же мы проходили мимо, я, остановившись, стала рассматривать красивую камею {75} . Тогда ты купил мне её, а ныне, ныне я сижу, держа её в руке. Я крепко обхватываю её рукой, очень крепко. И пусть лучше Бог простит меня за то, что я придерживаюсь «земного». Но это – всё, что у меня есть. Я не видела никакого лучезарного блеска пред моим внутренним взором, мне не являлись видения, я не слышала даже никаких голосов – с этой точки зрения я по-прежнему простая женщина. Для спасения твоей души я не желаю ничего, кроме хорошего {76} . Но жизнь коротка, а мне так мало известно. Подумать только, Аврелий, что, если неба над нами – нет, подумать только, что, если мы созданы лишь для этой жизни! Пусть тогда души наши вечно парят над рекой Арно! Потому что разве не во Флоренции цвела Флория {77} [58]58
Fiona (лат.) – цветок.
[Закрыть]? И разве не озарённый вечерним солнцем над рекой Арно надо лбом Аврелия – Позолоченного – сиял золотой ореол? {78} [59]59
Aurel (лат.) – аура. Aureolus (лат.) – позолоченный.
[Закрыть]
VI
И ВОТ ТЫ ПРИБЫЛ тогда к епископу Амвросию в Милан. Ты пишешь, что почитал его счастливцем «с мирской точки зрения за тот почёт, который ему воздавали люди, облечённые властью» {79} [60]60
«Исповедь», с. 116.
[Закрыть]. Только его безбрачие казалось тебе тягостным. Сколько душевных мук должно было принять тебе, поскольку ты всё больше и больше убеждался в том, что ради спасения души твоей тебе надо было отвергнуть саму любовь.
Поздней весной явилась Моника. Она последовала за тобой по суше и по морю, пишешь ты. Она повернулась лицом к тебе и спиной ко мне, хотя знала, что мы – единое целое. У неё было два намерения: одно – заставить тебя принять крещение, второе – заставить тебя жениться на состоятельной девушке. Думаю, последнее было самым важным. Сам же ты сомневался во всём, но всё же решил пока «оставаться катехуменом в Православной церкви, завещанной родителями, пока не засветится передо мной что-то определённое, к чему я направлю путь» {80} [61]61
«Исповедь», с. 112.
[Закрыть].
В Шестой книге ты разражаешься тирадой: «О великие академики! О том, как жить, ничего нельзя узнать верного! Давайте, однако, поищем прилежнее и не будем отчаиваться» {81} [62]62
«Исповедь», с. 132.
[Закрыть].
Прости меня теперь за то, что я переписала более длинный отрывок из твоей книги. Именно здесь ты показываешь, что, во всяком случае, предпринимал попытки одуматься.
Ты пишешь:
«А что, если смерть уберёт все тревожные мысли и покончит со всем? Надо и это исследовать. Нет, не будет так! Не зря, не попусту по всему миру разлилась христианская вера во всей силе своего высокого авторитета. Никогда не было бы совершено для нас с Божественного изволения так много столь великого, если бы со смертью тела исчезла и душа. Что же медлим, оставив мирские надежды, целиком обратиться на поиски Бога и блаженной жизни?
Подожди, и этот мир сладостен, в нём немало своей прелести, нелегко оборвать тягу к нему, а стыдно ведь будет опять к нему вернуться. Много ли ещё мне надо, чтобы достичь почётного звания! А чего здесь больше желать? У меня немало влиятельных друзей; если и не очень нажимать и не хотеть большего, то хоть должность правителя провинции я могу получить. Следует мне найти жену хоть с небольшими средствами, чтобы не увеличивать своих расходов. Вот и предел моих желаний. Много великих и достойных подражания мужей вместе с жёнами предавались изучению мудрости.
Пока я это говорил и переменные ветры бросали моё сердце то сюда, то туда, время проходило, я медлил обратиться к Богу и со дня на день откладывал жить в Тебе, но не откладывал ежедневно умирать в самом себе» {82} [63]63
«Исповедь», с. 133.
[Закрыть].
Стало быть, жизнь здесь ты, вероятно, называешь смертью. И это делаешь ты, тот, что однажды, когда мы переходили реку Арно, склонился надо мной, дабы ощутить аромат моих волос. Ты продолжаешь: «Любя счастливую жизнь, я боялся найти её там, где она есть; я искал её, убегая от неё. Я полагал бы себя глубоко несчастным, лишившись женских объятий…» {83} [64]64
«Исповедь», с. 133.
[Закрыть].
Это без моих объятий, Аврелий, ты не мог обойтись, об этом мы множество раз толковали вдвоём с тобой. Ты что, не мог написать об этом? Ну да, ведь надо быть осторожным, называя имена {84} .
О подобных вещах ты также постоянно беседовал с Алимпием: {85} [65]65
«Исповедь», VI, 7-10. См. также примеч.120 Гордера.
[Закрыть]«То, что украшает супружество: упорядоченная семейная жизнь и воспитание детей – привлекало и его и меня весьма мало. Меня держала в мучительном плену главным образом непреодолимая привычка к насыщению ненасытной похоти…» {86} [66]66
«Исповедь», с. 135.
[Закрыть]
На самом же деле тебя мучило то, что супружество – которое я была приучена считать самым вульгарным из отсутствия земных благ – означало бы измену мне. Не правда ли, Аврелий, не будь мы душами близнецов, не срастись мы так неразрывно и душевно и физически, чтобы оторвать нас друг от друга, понадобился бы скорее хирург, нежели мать, занятая сватовством сына? Не следовало бы нам подумать и об Адеодате, которому исполнилось уже двенадцать лет {87} .
Ты пишешь: «Меня настоятельно заставляли жениться. Я уже посватался и уже получил согласие; особенно хлопотала здесь моя мать, рассчитывая, что, женившись, я омоюсь спасительным крещением…» {88} [67]67
«Исповедь», с. 135–136.
[Закрыть].
И вот она явилась ко мне. Я не забуду то утро, когда Моника внезапно предстала в моей комнатке, пока я умывалась. Ты только что ушёл в школу риторики и должен был пробыть там целый день. Мне приказали немедленно убираться прочь. Всё уже было подготовлено – дорога домой в Африку, куда в тот самый полдень следовал целый караван. Потому что ты успел уже посвататься и. получил согласие. Ну а родители девушки поставили условие, чтобы я как можно быстрее была удалена от тебя. Я подумала, что Моника теперь отомщена за то, что произошло, когда мы в ту ночь уехали от неё в Карфагене. Здесь нам словно бы обеим пришлось испытать, кто из нас сильнее. Но она сказала, что ты препоручил ей заставить меня уехать, так как не в силах был сделать это сам! Есть ведь и такие крестьяне, которые не в силах заколоть своих собственных ягнят! И я поверила Монике, в чём и заключалась моя трагическая ошибка {89} ! Ибо тебе, должно быть, пришло в голову, что я была этакая трагическая женская фигура, словно выступившая из тоги Еврипида {90} . Мне ради любви небесной изменил мой собственный муж! Так оно и было, Аврелий, так точь-в-точь оно и было! {91}
Я поверила, что слова Моники были переданная мне твоя воля: нынче же ехать домой в Карфаген, где мы однажды встретили друг друга под смоковницей. Только потом, когда мы снова увиделись в Риме, ты смог поклясться мне, что меня отослали помимо твоей воли и что ты даже не знал об этом.
Моника, кроме того, передала мне твою просьбу – дать обет, что я не буду знать никакого другого мужа. Я истолковала это как знак того, что ты ещё не принял окончательного решения и что, возможно, нам ещё доведётся снова обнять друг друга. Зачем Монике понадобилось говорить что-либо в этом роде, для меня по сей день огромная загадка, ведь я была так уверена, что в голове у неё одна-единственная мысль – убрать меня с дороги. Произнесла ли она эти слова, чтобы чуточку проще было заставить меня уехать? А может, она думала, что мне легче будет дозволить окрестить себя, ежели я не найду другого мужчину, чтобы жить вместе с ним. Но вскоре я получила письмо от тебя, а в нём ты так сердечно молишь меня не отдаваться другому. И всё-таки пишешь, что из этой твоей женитьбы, пожалуй, ничего не выйдет. Но важнее всего!.. Твоё письмо из Милана заканчивается следующими словами: «Мне недостаёт тебя, Флория! Флория, мне недостаёт тебя!»
Адеодата ты в тот злосчастный день взял с собой в школу риторики, мне не дозволили даже обнять его в самый последний раз, ведь надо было упаковать вещи и уехать от мужа и ребёнка. Таким образом я всё своё взяла с собой {92} .
Я не поступила, как Дидона, Аврелий, стало быть, я слишком многое пообещала тогда под сенью смоковницы. Даже если бы здесь был тогда со мной Адеодат, я не поступила бы и как Медея {93} . Однако я уехала.
