Текст книги "VITA BREVIS. Письмо Флории Эмилии Аврелию Августину"

Автор книги: Юстейн Гордер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

ЮСТЕЙН ГОРДЕР
VITA BREVIS
Письмо Флории Эмилии Аврелию Августину

От автора

Когда я весной 1995 г. посетил книжную ярмарку в Буэнос-Айресе, мне посоветовали хотя бы однажды побывать до полудня на знаменитом блошином рынке в Сан-Тельмо. После нескольких лихорадочных метаний между торговыми лавчонками на улицах и площади я наконец-то отыскал прибежище в маленьком книжном антиквариате. Выбор старинных рукописей здесь был скромен, но вдруг взгляд мой упал на красную коробку с этикеткой «Codex Floriae» [1]1
  «Кодекс Флории» (лат.) – Кодекс – зд.: средневековая рукопись. (Здесь и далее – примеч. пер.)


[Закрыть] . Что-то, должно быть, пробудило мой интерес, и я, осторожно открыв плоскую коробку, заглянул туда и увидел кипу рукописных листов, очевидно старых, даже очень старых. Кроме того, я тут же пришёл к заключению, что текст написан на латинском языке.

Адресат и имя автора письма были написаны большими прописными буквами отдельной строкой: «Floria Aemilia Aurelia Augustino Episcopo Hipponiensi Salutem» – «Флория Эмилия шлёт привет Аврелию Августину, епископу Гиппонскому» [2]2
  Аврелий Августин (Блаженный Августин, 354–430) – крупнейший древнехристианский богослов и философ, был с 397 г. епископом в Гиппоне (Иппоне) в Северной Африке.


[Закрыть] . Стало быть, это письмо! Но неужели оно действительно было адресовано тому самому теологу и отцу Церкви, что прожил большую часть своей жизни в Северной Африке с середины IV века? Письмо от некой особы, именовавшей себя Флория?

Биография Августина была мне хорошо знакома с прежних времён. Ни одна другая отдельно взятая личность не являет собой более отчётливо ту драматическую смену культур, что произошла при переходе от древней греко-римской культуры к единой культуре христианской, которой суждено было наложить свой отпечаток на всю Европу вплоть до самых наших дней.

Лучшим источником познания жизни Августина является, разумеется, сам Августин. В своей книге «Исповедь» («Confessiones») [3]3
  На русском языке существует перевод этой книги, имеющей название «Исповедь». Нам кажется более уместным название «Откровения». Тем более что Юстейн Гордер, который перевёл письмо Флории Эмилии с латинского на норвежский язык, переводит название книги Аврелия Августина «Confessiones» близко к нашему пониманию – «Признания». Все цитаты из книги, приведённые в письме Флории Эмилии, даются здесь Л. Ю. Брауде в переводе М. Е. Сергеенко по изданию: Аврелий Августин. Исповедь. СПб.: Азбука, 1999.


[Закрыть] , написанной примерно в 400 г., он даёт не только общую уникальную картину беспокойного IV века, но и противоречий своей собственной души, связанных с верой и сомнениями. Августин, возможно, единственная крупная личность, предшествовавшая эпохе Ренессанса, личность, которая нам ближе всех остальных.

Кто эта женщина, что написала ему столь длинное письмо?

Потому что в коробке лежало, во всяком случае, 70–80 рукописных листов. О подобном сочинении я никогда ничего не слышал.

Я попытался перевести ещё одно предложение. «Впрочем, весьма странно приветствовать тебя столь официально! Ибо в прежние времена, давным-давно, я написала бы тебе лишь «Моему милому игривому шалуну Аврелию»».

Быть совершенно уверенным в правильности моего перевода я не мог. Однако насколько я понял, письмо носило весьма личный характер.

Но вдруг меня осенило! Неужели письмо в красной коробке принадлежало многолетней возлюбленной Августина и, стало быть, той самой женщине, о которой он сам пишет, что вынужден был оттолкнуть её от себя, поскольку избрал жизнь в воздержании от всякой плотской любви? У меня мороз пробежал по спине, так как я хорошо знал: традиции изучения жизни Августина неизвестны никакие другие источники ни об этой несчастной женщине, ни о её многолетней совместной жизни с Августином кроме того, что он сам поведал в своей «Исповеди».

Вскоре владелец антиквариата уже стоял рядом со мной, он показывал пальцем на коробку. Я же по-прежнему, словно зачарованный рукописью, пытался с огромным трудом хотя бы немного в ней разобраться.

– Really something [4]4
  Это подлинник (англ.).


[Закрыть] , – сказал он.

– Yes, I guess so… [5]5
  Да, думаю, это так… (англ.).


[Закрыть]

В связи с книжной ярмаркой у меня состоялось даже несколько интервью в газетах и на телевидении, и он вдруг меня узнал [6]6
  Юстейн Гордер (род. в 1952 г.) по образованию философ. Преподавал историю философии и религии в Бергенском университете Норвегии. Его мать, учительница и переводчица Ингер Маргрете Гордер (1925–1993), преподавала религию в школе и написала ряд книг для детей о различных религиях мира. В своей речи (1993) на похоронах матери Юстейн Гордер рассказал о глубоком влиянии Ингер Маргрете Гордер на его духовное развитие.


[Закрыть].

– Вы автор «El Mundo de Sofia»? [7]7
  «Мир Софии» (исп.). Книга Юстейна Гордера (1991), которая принесла ему всемирную славу и переведена на 46 языков.


[Закрыть]

Я кивнул, и тогда он, склонившись над коробкой, закрыл её и аккуратно поставил на небольшую стопку рукописей, словно подчёркивая, что именно эта вещь – вовсе не то, что он горел бы желанием продать. А возможно, у него, уже знавшего, кто я такой, появились свои особые соображения.

– A letter to Saint Augustine [8]8
  Письмо к Блаженному Августину? (англ.).


[Закрыть] ? – спросил я.

Мне показалось, что он обеспокоенно улыбнулся.

– И ты [9]9
  Гордер – норвежец, а в его родной стране, как и во всей Скандинавии, распространено привычное обращение на «ты».


[Закрыть] полагаешь, что оно подлинное?

– Не исключено. Но письмо попало ко мне всего несколько часов назад, и если б я был абсолютно уверен, что это сочинение – именно то, за что оно себя выдаёт, оно бы здесь не лежало.

– Как оно тебе досталось?

Он засмеялся.

– Я бы не очень долго продержался в антикварном бизнесе, не научись я охранять интересы моих клиентов.

Меня начал одолевать своего рода зуд нетерпения.

Я спросил:

– Сколько ты хочешь за это письмо?

– Пятнадцать тысяч песо.

Пятнадцать тысяч – это был удар ниже пояса! Пятнадцать тысяч за рукопись, которой, вероятно, могло быть несколько сотен лет, но которая явно представляла собой письмо от возлюбленной Августина. В лучшем случае речь могла идти о списке дотоле неизвестного послания этому отцу Церкви или, скорее, о списке копии, сделанной с единственной – ещё более древней – копии.

Однако же это послание могло быть некогда с тем же успехом начертано в каком-нибудь латиноамериканском монастыре где-то в XVII или XVIII веках. Но даже этого бы вполне хватило, чтобы увезти рукопись домой в Европу. Я слышал, что в известных монастырских кругах время от времени сочиняли подобного рода апокрифы [10]10
  Сочинения, не признаваемые подлинно библейскими.


[Закрыть] , адресованные якобы католическим святым или полученные от них.

Антиквар начал было закрывать лавку, и я протянул ему кредитную карточку VISA [11]11
  Международная банковская система.


[Закрыть].

– Двенадцать тысяч песо, – сказал я.

Эта сумма составляла почти сто тысяч норвежских крон, которые были бы заплачены за нечто, возможно, вообще не представлявшее никакой культурной ценности. Но я – любопытен, и я не первый человек на свете, заплативший дорогую цену за своё любопытство. Читая «Исповедь» Августина ещё много лет тому назад, я уже тогда пытался поставить себя на место этой его возлюбленной. А взгляд Августина на любовные отношения между мужчиной и женщиной оставил неизмеримо глубокие следы в моей душе.

Книготорговец принял моё предложение, он пошёл на уступки и ответил:

– Думаю, разумнее всего рассматривать эту сделку как своего рода рискованное предприятие.

Я тряхнул головой, так как не понял, что он имел в виду.

Тогда он пояснил:

– Либо я совершаю невероятно выгодную сделку, либо ты – сделку ещё более прибыльную.

Сняв копию с кредитной карточки, он с грустным выражением лица сказал:

– Я сам даже не прочитал эту рукопись. Через несколько дней цена бы её либо во много раз увеличилась, либо я швырнул бы коробку вон в ту корзинку!

Я бросил взгляд на стоявшую в стороне корзинку – она была полна старых картонных папок. На ценнике, торчавшем из корзинки, значилось: «2 песо».

Но всё-таки самую лучшую сделку совершил я! «Codex Floriae» ныне датирован концом XVI века; чрезвычайно достоверно также то, что начертан он в Аргентине.

Под большим вопросом лишь одно: существовал ли на самом деле старинный пергамент, списком которого является «Codex Floriae».

Лично я больше не сомневаюсь, что письмо – подлинное и что оно, стало быть, в конце концов принадлежит перу многолетней сожительницы Августина. Мне кажется почти невозможным даже предположить, что оно сочинено в Аргентине в конце XVII столетия. Тогда, несмотря на всё, проще представить себе, что письмо это действительно относится к эпохе Августина. И синтаксис, и лексика в рукописи словно бы вычеканены во времена поздней античности: ведь письму Флории присущи как чувственность, так и почти безрассудно-отчаянная религиозная рефлексия.

Осенью 1995 года я взял с собой рукопись в Рим, чтобы передать её в библиотеку Ватикана для более тщательного анализа. Меж тем большой помощи оттуда я не получил. Напротив, Ватикан упорно утверждает, что его библиотека никогда не получала «Codex Floriae». Меня это не удивляет, хотя я, ничуть не колеблясь, уверен, что «Codex Floriae» принадлежит католической церкви. Естественно, я позаботился о том, чтобы снять фотокопию с рукописи, а весной 1996 года попытался облечь письмо в норвежское речевое одеяние. Что касается цитат из «Исповеди» Августина, приводимых в письме, я всё же предпочёл придерживаться выдающегося норвежского перевода первых десяти книг этого произведения (в серии Torleif Dahls Kulturbibliotek, Aschehoug, 1992 [12]12
  «Библиотека культуры» Турлейфа Даля, изд-во «Аскехоуг», 1992 (норв.).


[Закрыть] ).

Перевод письма потребовал не знающего себе равных труда, он был настоящей головоломкой.

Не в меньшей степени из-за того, что в рукописи отсутствовала пагинация. Одновременно труд этот оказался необычайно полезным, так как появился повод освежить старые познания в латинском языке, некогда приобретённые в школе при кафедральном соборе [13]13
  Высшая школа при кафедральном соборе. Первоначально была предназначена для воспитания будущих священников.


[Закрыть] в Осло (1968–1971).

Не раз я с благодарностью вспоминал своего старого учителя латинского языка, лектора [14]14
  Преподаватель (лектор). Обычно – филолог (норв.).


[Закрыть] Оскара Фьелля.

Любопытно, что старые спряжения и склонения крепко, словно вбитые гвоздями, сидят у тебя в памяти! В этом есть какое-то колдовство! Однако же без благожелательной помощи Эйвина Андерсена перевод был бы всё равно невозможен. Спасибо за поощрение, за добрые слова и добрые советы Тронну Бергу Эриксену, Эгилю Краггеруду, Эйвину Нурдевалю и Кари Вогт.

Ничто не принесло бы мне большей радости, нежели то, что это издание «Codex Floriae» было бы вознаграждено обновлением интереса к латинскому языку и к классической культуре в целом.

VITA BREVIS [15]15
  Жизнь коротка (лат.).


[Закрыть]

I

Флория Эмилия шлёт привет Аврелию Августину, епископу Гиппонскому.

ВПРОЧЕМ, весьма странно приветствовать тебя столь официально. Ибо в прежние времена, давным-давно, я написала бы лишь «моему милому игривому шалуну Аврелию». Но уже более десяти лет минуло с тех пор, как ты обнимал меня, и многое изменилось.

Пишу тебе, потому что мой духовный пастырь в Карфагене дал мне почитать твою исповедь. Он полагал, что твои книги признаний могут послужить назидательным чтением для такой женщины, как я. Будучи катехуменом ^{1} [16]16
  Если язычник желал перейти в христианство, то над ним совершали определённую церемонию: священник осенял его крестом, возлагая на него руки, и давал ему крупицу соли со словами: «Прими соль мудрости, вводим с миром в жизнь вечную». После этого он был «оглашенным» – катехуменом ( греч.: устно наставлять). Если катехумен хотел затем креститься, то он «давал своё имя», и его в начале Великого поста вносили в список желающих креститься. Крещение происходило на Пасхальной неделе.


[Закрыть], я каким-то образом уже много лет принадлежала к здешней церковной общине, но я, Аврелий, не дозволяю себя окрестить, хотя ни назаретянин [17]17
  Имеется в виду Иисус из Назарета. Назарет – город в Галилее, откуда была родом Мария – мать Иисуса Христа и её муж Иосиф. Назарет – место рождения Христа. Назаретянами называли также первых христиан.


[Закрыть]и ни четыре Евангельских Писания [18]18
  Речь идёт о четырёх Евангельских Писаниях, вошедших в Новый Завет: Евангелия от Матфея, от Марка, от Луки, от Иоанна. Это раннехристианские сочинения, повествующие о земной жизни Иисуса Христа. Церковь приписывала эти канонические благовествования апостолам или их ученикам.


[Закрыть]не мешают мне это сделать, но окрестить себя я всё равно не дозволяю.

В Шестой книге твоей «Исповеди» ты пишешь: «Оторвана была от меня, как препятствие к супружеству, та, с которой я уже давно жил. Сердце моё, приросшее к ней, разрезали, и оно кровоточило. Она вернулась в Африку, дав Тебе ^{2} обет – не знать никакого другого мужчину, и оставив со мной моего незаконного сына, прижитого с ней» ^{3} [19]19
  «Исповедь», с. 137–138.


[Закрыть].

Приятно, что ты по-прежнему помнишь, как тесно мы оба были некогда связаны друг с другом. Ты знаешь, что в нашем единении было нечто большее, нежели в мимолётных отношениях сожителей, которые обычно бывают у мужчины до женитьбы. Мы жили более двенадцати лет, сохраняя верность друг другу, и у нас родился сын. Не так уж редко случалось, что люди, которых мы встречали, считали нас законными мужем и женой. И тебе, Аврелий, это было по душе, мне кажется, ты даже чуточку гордился этим, а ведь есть множество мужчин, что стыдятся своих жён. Помнишь, как однажды мы вдвоём переходили реку Арно?

Но внезапно ты остановил меня на мосту, положив руку на моё плечо. А потом что-то сказал. Помнишь?

Множество раз ты признаёшься в своей «Исповеди», что через многое ты перескакиваешь, а кое-что и вовсе позабыл. Поэтому прости меня за то, что я помогу тебе восстановить несколько важных эпизодов.

Это правда, я дала клятву – никогда не знать никакого другого мужчину. Но произнесла я эту клятву не Богу! Не ты ли просил меня дать эту клятву тебе! Я полагаю совершенно определённо, что так оно и было, ведь клятва эта была моим единственным утешением, когда я в одиночестве ехала домой из Милана ^{4} [20]20
  Название «Медиолан» постоянно употребляет в своей книге «Исповедь» и Аврелий Августин.


[Закрыть]. Значит, ты по-прежнему – хотя бы немного – заботился обо мне. Быть может, Моника ^{5} опомнится, быть может, мы снова обнимем друг друга! Ведь не просят же сохранять верность ту женщину, что отталкивают в ненависти или лютом гневе.

Чуть дальше ты пишешь: «Не заживала рана моя, нанесённая разрывом с первой сожительницей моей: жгучая и острая боль прошла, но рана загноилась и продолжала болеть тупо и безнадёжно» ^{6} [21]21
  «Исповедь», с. 138.


[Закрыть]. Ну да ладно, к вопросу о чувствительности и боли я ещё вернусь, так же как и к вопросу о ране, которая загноилась.

Как нам обоим известно, меня оторвали от тебя только потому, что Моника нашла для тебя более подходящую девушку. Естественно, у Моники была своя причина, она думала о будущем своей семьи. А может, она немного ревновала тебя ко мне? Как раз об этом я часто думала. Я никогда не забуду ту весну, когда она внезапно примчалась в Милан, сметая всё на своём пути, и словно встала между нами.

Но вы оба были едины в том, чтобы отослать меня прочь, хотя для тебя замышленное матерью супружество вовсе не было первостатейным, во всяком случае, существовала и другая причина. Ты сказал, что оттолкнул меня от себя, так как слишком сильно любил. Ведь обычно за того, кого любят, держатся, но ты совершил обратное. И это потому, что ты начал уже с пренебрежением взирать на чувственную, плотскую любовь между мужчиной и женщиной. Ты полагал, что я привязывала тебя к миру чувств, и тебе недоставало покоя, дабы сосредоточиться на спасении своей души. Следовательно, из этого твоего супружества тоже ничего не получилось. Богу угоднее всего, дабы мужчина жил в воздержании, пишешь ты. В такого Бога у меня никакой веры нет!

Какое вероломство, Аврелий! В каком возвышенном предательстве ты оказался виновен, отослав меня прочь! В сердце своём ты был связан со мной крепкими узами, но сердце твоё было ранено и истекало кровью. С моим сердцем, естественно, творилось то же самое, если это тогда имело хоть какое-то значение… Ведь мы были две души, которые оторвали друг от друга, или два тела, если угодно, или, собственно говоря, две души в одном теле. Рана, нанесённая тебе, не желала зарастать, она горела и ужасно болела, прежде чем начать загнивать, а ты стал менее чувствителен к боли! Но почему? Да потому, что спасение души своей ты любил более возвышенной любовью, нежели любил меня. Какие времена, Ваше Высокопреосвященство, высокочтимый епископ, какие нравы! ^{7} [22]22
  Слова Цицерона: «О времена, о нравы!» (лат.)См. примеч.7 Юстейна Гордера к «Codex Floriae».


[Закрыть]

Ужели ты никогда не продумывал до конца то, что произошло именно таким образом. Во всяком случае, это не явствует из твоих признаний. Но разве то, что произошло – покинуть возлюбленную ради спасения своей собственной души, – не является как раз изощрённой формой вероломства? Разве не легче было бы женщине перенести то, что мужчина покинул её, потому что хотел жениться, или ради того, что предпочёл ей другую женщину? Но никаких других женщин в твоей жизни не было, была лишь твоя собственная душа, которую ты любил куда больше меня. Собственную душу, Аврелий, вот что ты желал спасти! Ту самую душу, что некогда обретала покой у меня. Ты говорил, что никогда сам не испытывал желания жениться, пока у тебя была я. А эта предстоящая женитьба – лишь исполнение сыновнего долга. Да ты ведь всё равно не женился! Вовсе не из этого мира была твоя невеста!

И ещё был сын, сын и пред лицом Бога: я была такой же матерью Адеодату, каким ты был ему единокровным отцом. Это я носила его в своём чреве, и это я вскормила его своей грудью, потому что никакой другой кормилицы у нас не было. И я дозволила ему по-прежнему остаться у тебя, пишешь ты. Ни одна мать не поступит так добровольно, она не покинет своего единственного сына, если это не случается в момент величайшего горя. Но без тебя – рядом со мной – я не могла предъявить никаких требований, ведь никакого состояния у меня не было. Уж не по этой ли причине Моника хотела женить тебя на девушке из богатого сословия? Думается, это один грек сказал: «Справедливость свершается лишь среди равных» ^{8} .

В Девятой книге ты молишь Бога принять твои откровения также и по поводу тех бесчисленных вещей, что ты обходишь молчанием. К этим обойдённым молчанием моментам относится и наша последняя встреча, и возможно, именно она и занимает твои мысли, ибо ты ни единым словом не упоминаешь, что ты делал целый год в Риме, прежде чем вернуться домой в Африку.

Когда ты вначале прилагаешь столь великие усилия, записывая свои признания римского периода, подобное игнорирование кажется мне чуть ли не позорным.

Что думаешь ты теперь обо всём происшедшем в Риме? Как могло это случиться с нами, Аврелий? Возможно, именно в этой жалкой каморке наверху на Авентине [23]23
  Один из семи холмов, на которых возник Рим.


[Закрыть]и начались твои духовные самоистязания.

Ты, вероятно, получил весточку о том, что я, в известном смысле цела и невредима, прибыла в Остию [24]24
  Город в устье реки Тибр в Италии. Гавань древнего Рима.


[Закрыть]. Там я почти сразу нашла оказию – отправиться на корабле в Африку. Да и само морское путешествие, если учесть мои обстоятельства, прошло удачно. Во всяком случае, я вернулась домой, в Карфаген. И на этот раз о фрахте корабля позаботился ты сам. Так я второй раз была вновь отослана домой, в Африку, словно товар, предназначенный на продажу. С тех пор прошло много времени, и рана затянулась.

С тех самых пор как я вернулась домой из Милана почти пятнадцать лет тому назад, я шла по твоим следам. А быть может, мне должно было бы сказать, что я снова обошла все наши с тобой старые тропки в Карфагене. Сначала я прочитала всё попавшее мне в руки по философии. Ибо необходимо было выяснить, что же в этой философии такого, могущего разлучить любящую пару друг с другом. Если ты предался другой женщине, я, возможно, пожелала бы её увидеть. Но моей соперницей была не другая женщина, которую я могла бы увидеть собственными глазами, ею была лишь философия, скорее даже философский принцип. Чтобы лучше это понять, мне, стало быть, пришлось пройти некий отрезок того самого пути, что проделал ты. Мне необходимо было читать философские сочинения.

Моя соперница была не только моей соперницей.

Она была соперницей всех женщин, она была самим ангелом Смерти человеческой любви ^{9} . Ты сам называешь её Воздержанность! Восьмая книга, Аврелий! Ты пишешь: «Мне открывалась Чистота в своём целомудренном достоинстве, в ясной и спокойной радости, честно и ласково было приглашение идти и не сомневаться: чистые руки протянутся, чтобы подхватить и обнять меня…» ^{10} [25]25
  «Исповедь», с. 192. В переводе М. Е. Сергеенко употреблено слово «воздержанность» («воздержание»). В норвежском тексте оно идентично русскому слову «чистота».


[Закрыть]

Немногими словами ты высказываешь здесь так много ^{11} .

Ты даже не пытаешься скрыть, как ты позволил совратить себя. Я не стану отрицать того, что сердце моё кипело от ревности, когда я читала этот отрывок из твоей книги. Разве в дни нашей пламенной юности ты почти так же не предавался мне? Разве не столь же «честно и ласково» пыталась я обнять тебя?

Мне хочется произнести вместе с Горацием: «Когда глупцы хотят избежать ошибки, они свершают обратное» ^{12} .

Как и ты, я начала с Цицерона ^{13} . О нём ты пишешь в своей Третьей книге: «…я наслаждался этой книгой потому, что она увещевала любить не ту или другую философскую школу, а самоё мудрость» ^{14} [26]26
  «Исповедь», с. 50–51.


[Закрыть].

Да, истина, Аврелий, это она побудила меня читать сочинения философов и великих поэтов. Читала я и четыре Священных Писания. После того как нас оторвали друг от друга, я всецело посвятила свою жизнь Истине ^{15} подобно тому, как ты некогда обратился к своему Воздержанию. Ты мне всё ещё дорог, хотя ныне я должна добавить: Истина мне всё-таки дороже ^{16} .

Я слыву ныне женщиной учёной, и здесь, в Карфагене, даю частные уроки. Вообще-то тебе не кажется чуточку забавной сама мысль о том, что учительница риторики ныне – я? А может, ты утратил и своё чувство юмора? В твоих откровениях, Аврелий, не так уж много юмора. Когда-то всё было иначе! Мы могли шутить и смеяться от восхода до захода солнца. Сегодня ты наверняка скажешь: юмор – то же самое, что «чувственность» или «наслаждение».

Всё же я благодарна тебе за твои книги. Никакие другие сочинения ^{17} , кроме твоих, не позволили мне больше понять, почему ты сначала пожелал расстаться со мной, так как намеревался ждать, что девчонка одиннадцати лет отроду станет достаточно взрослой и выйдет за тебя замуж. А потом ты избрал путь обожания богини, которую нарекаешь словом «Воздержание». Спасибо тебе за то, что ты пишешь так искренне и откровенно. Другое дело, что память твоя иной раз может сыграть с тобой шутку, и потому, между прочим, я и обращаюсь к тебе. Тацит писал, что женщинам подобает горевать о потере, мужчинам же – помнить об этом ^{18} . Но ты, ты, Аврелий, не вспоминаешь об этом никогда!

Я сижу за столом, и предо мной лежат три твоих письма. Одно послано из Милана сразу же после того, как ты решил, что всё равно не женишься. Письмо пришло всего через несколько месяцев после того, как мне пришлось уехать. Затем я получила письмо из Остии, когда умерла Моника. Как мило с твоей стороны, что ты дозволил Адеодату приписать небольшой привет его матушке. Через несколько лет я получила ещё одно письмо. Это случилось, когда бедного мальчика унесла от тебя смерть. Видел ли кто-нибудь, как ты плакал тогда? Ты ведь не думаешь, что мальчик захворал и умер из-за того, что был рождён во грехе? Причина моего вопроса – то немногое, о чём ты пишешь в своей Девятой книге. Там ты упоминаешь об Адеодате, называя его «сын от плоти моей и от моего греха». Правда, потом ты добавляешь, что Бог – «Создатель всего, властный преобразить безобразие наше» ^{19} [27]27
  «Исповедь», с. 206.


[Закрыть]. Потому что в этом мальчике ничего твоего, кроме греха, нет, пишешь ты. Стыдись, Аврелий, стыдись! Ведь это ты нарёк его именем Адеодат! ^{20} Ты, верно, не думаешь, что Господь убрал с твоего пути мальчика, дабы помочь тебе в твоей карьере священнослужителя и епископа. Да будет Он милостив к твоим заблуждениям!

Сын умирает, Аврелий! Мне кажется, тебе дóлжно было бы приехать ко мне, дабы мы оба – ты и я – немного вместе поплакали. Ты ведь не принял ещё духовный сан, да ты не был даже помолвлен, а Адеодат был наш единственный сын! А может, ты настолько преисполнился стыда после всего случившегося в Риме, что у тебя не хватило мужества встретиться со мной? А может, ты боялся, вдруг то же самое повторится вновь?

Мне кажется, я понимаю, почему тебе так трудно было плакать. Девятая книга, Аврелий! Ты в самом деле полагаешь, что выказывать своё горе – слишком земное, плотское занятие? Ты не дозволил даже родному сыну выплакаться всласть, когда ему довелось навсегда прощаться с бабушкой! По мне, удерживать слёзы – более «земное», более «плотское» занятие… Ибо если мы не выплачемся, горе засядет в нашей груди, словно тяжкое бремя.

Да покоится в мире наш мальчик!

Светлая ему память!