Текст книги "Дочь циркача"

Автор книги: Юстейн Гордер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Я был расположен к представителям этой группы еще и потому, что из моих предложений они делали хороший товар. Они не спешили, не разбазаривали понапрасну того, над чем им выпало работать. Крупными писателями они, может быть, и не становились, но были добросовестными ремесленниками и владели искусством письма. Для них «Помощь писателям» подходила как нельзя лучше, здесь можно было говорить о подлинном симбиозе. Нельзя забывать и того, что эти писатели обладали способностью, которая полностью отсутствовала у меня: они со спокойной душой работали год, два и три над одним романом и делали это с величайшим удовольствием. Эстеты до кончиков ногтей, они вышивали словесные узоры, подробно описывая характеры и задерживаясь на чувствах своих героев. Многие из этих хитроумных узоров представлялись мне довольно искусственными и кустарными, чтобы не сказать надуманными и топорными. В отличие от таких кривляющихся сенсуалистов, я довольствовался работой над сюжетами, и они отнюдь не были топорными, кустарными конструкциями, но напоминали стайку птиц, которую я выпускал из рук и принимал обратно с неподдельным восторгом.

Именно в напряжении, рожденном борьбой спонтанного и искусственного, и состоял симбиоз между писателями и мною. Сначала сюжеты рождались у меня в голове совершенно естественным образом, например во время прогулок, а потом уже люди, владеющие искусством письма, по-своему их раскрашивали. Это они делали куда более умело, чем я.

Требования одного автора были ограничены, но писателей-то было много, я работал одновременно со всеми, и все они работали на меня. Мне нравилось думать, что после меня останется не так уж много историй, которые стоило бы рассказать людям. Я выпустил все ракеты за один раз. После меня наступит тишина. Думать и размышлять будет уже не над чем. Я управлял огромной машиной, был организатором самого грандиозного в мире литературного фестиваля, причем втайне от всех.

Третья группа моих покупателей состояла из тех, кто еще ничего не издал, но тем не менее не сомневался, что рожден быть писателем, – эти еще не озлобились. Озлобление приходило потом, когда они понимали, что заплатили слишком большую цену за солидный набросок к роману, которого написать не в силах. Таким образом моя невидимая рука развеяла не один самообман. Это я также считал важной миссией, вернуть к действительности бежавшего от нее человека тоже доброе дело. «Помощь писателям» служила не только катализатором творческого самоутверждения. Я не раз утирал и слезы. Тут мне весьма пригодились мои психологические способности.

Я всегда считал себя опытным психологом. Самое главное – это знание важнейших свойств человеческой души, и мне казалось, что я в избытке запасся этим знанием, не только посещая кино и театр в юном возрасте. Я многое узнал о жизни людей, болтаясь по городу и заглядывая в окна жилых домов. Не одного дома, не двух, но нескольких тысяч домов. Не у каждого был такой богатый жизненный опыт.

Кроме того, психолог должен уметь утешать, с годами я научился и этому. Утешение не исчерпывается одними словами, на свой лад оно сродни фантазии. Когда Кальверо утешает Терри в начале фильма «Огни рампы», он исходит из собственного опыта, рассматриваемого в разной перспективе и под разными углами зрения. Кальверо – алкоголик и клоун-неудачник, в данном случае очень удачная комбинация. Как правило, намного легче утешать другого, если сам пережил глубокое отчаяние.

Терри лежит на постели Кальверо, ее длинные черные волосы разметались по белому постельному белью. Врач ушел, и она приходит в себя после попытки самоубийства.

Кальверо (повернувшись к ней): Болит голова?

Терри: Где я?

Кальверо: В моей комнате. Я живу двумя этажами выше вас.

Терри: Что случилось?

Кальверо: Я пришел вечером домой, а из вашей комнаты пахло газом, Я взломал дверь, вызвал доктора, и мы вместе перенесли вас сюда.

Терри: Почему вы не дали мне умереть?

Кальверо: Куда спешить? Вам больно? (Терри отрицательно мотает головой.) Только жизнь и важна. А все остальное – выдумки. Миллиарды лет понадобились на то, чтобы развилось человеческое сознание, и вы хотите его уничтожить? А как быть с чудом жизни? Самым важным, что есть во Вселенной. Что могут звезды? Ничего, только вращаться вокруг своей оси. А Солнце – этот сгусток плазмы в ста сорока миллионах километров от нас – что может оно? Тратит понапрасну естественные ресурсы. А может ли оно думать? Есть ли у него рассудок? Нет, а вот у вас есть. (Терри снова заснула и громко храпит.) Простите, виноват.

Дальше в фильме Кальверо еще много раз пытается пробудить волю к жизни в этой несчастной танцовщице, которая по-прежнему лежит в постели с парализованными ногами, он говорит: Послушайте, в детстве я пожаловался отцу, что у меня нет игрушек. И он сказал (Кальверо показывает на свою голову): «Вот самая лучшая из всех когда-либо созданных игрушек. В ней заключен секрет счастья!»

Потенциальные дебютанты часто возлагали несбыточные надежды на мою помощь, мечтая о писательской карьеры. Получив интересный сюжет они считали, что дальше все пойдет само собой. Естественно, чуда не происходило. Одной хорошей идеи еще недостаточно, как и подробного, крепко сколоченного сюжета. Может быть, подробности тут как раз и лишнее, может быть, сюжет не должен быть слишком крепко сколочен. Главное, чтобы писатель был способен довести роман до конца, обладал собственным голосом, владел элементарными стилистическими навыками. И все-таки в основном ему мешает не это. Если он не умеет писать после двенадцати лет обучения в школе, ему никогда не поздно поступить на специальные курсы. Есть множество семинаров, где людей учат писать, это большой рынок. А вот, о чем писать, знает далеко не всякий. И нет таких школ, где бы этому учили. Нет таких курсов, на которых преподают, о чем стоит писать. Но тут на сцену выступаю я, это моя ниша.

Многие писатели in spe[24]24
  В надежде, надеющийся (лат.).


[Закрыть] оказывались в затруднительном положении, не имея такого основополагающего фундамента, как жизненный опыт. Думать, что сначала можно писать, а жить – потом, заблуждение, присущее постмодернистам. Но многие молодые хотят стать писателями прежде всего потому, что им хочется жить, как живут писатели. Тут все перевернуто вверх ногами. Сначала человек должен пожить, а уж потом может задуматься, есть ли у него что рассказать людям, но это решает жизнь. Творчество является плодом жизни, а не жизнь плодом творчества.

Чтобы рационализировать свою «Помощь писателям», я разработал «Десять советов тому, кто хочет стать писателем». Я не школьный учитель. И считаю ниже своего достоинства постоянно повторять одно и то же. Уж лучше сунуть стандартное руководство тем клиентам, которые явно в нем нуждаются. Это тоже входило в наш акт доверия. Я объяснял клиенту, что десять советов адресованы только ему и что он – или она – не должны размахивать этим сугубо личным посланием в университете или на улице Карла Юхана. Письмо не называлось «Десять советом тому, кто хочет стать писателем», а начиналось словами: «Дорогой Андерс» или «Дорогая Анне-Лиза».

Принимая на себя ответственность и духовное руководство даже над теми, кто не имел никаких шансов стать в будущем писателем, я должен был тем не менее соблюдать известную осторожность. У многих молодых людей следовало письмо изъять. По этой причине я разработал «Десять советов тому, кто предпочел не становиться писателем». Сей выбор тоже заслуживал уважения. Я и сам его сделал. Первый пункт начинался так: На земном шаре можно жить полноценной жизнью и не будучи писателем. Ты не первый, кто должен найти себе какую-нибудь другую профессию.

Я никогда не пытался втереться в доверие к крупным писателям. Если им не о чем писать, они делают что-нибудь другое, может быть, колют дрова. Крупный писатель никогда не ищет, о чем ему писать, он пишет тогда, когда должен. Я отнюдь не крупный писатель. Я постоянно вынужден напрягать мысли и потому обречен смириться с некой формой духовного недержания, но я никогда не испытывал потребности написать роман. И, если на то пошло, никогда не колол дров.

Когда мне предстояло завербовать нового покупателя, я всегда действовал с большой осторожностью. Я не должен был заходить далеко и с ходу выкладывать, что намерен продать ему литературную идею, следовало оставить пути к отступлению и забрать свой товар обратно раньше, чем другая сторона сообразит, что речь идет о купле-продаже. Я мог, как кошка, мгновенно вильнуть в сторону и представить все таким образом, будто только интересовался мнением собеседника о том, над чем в настоящее время работаю. Спроси я у него: «Купишь это?», мне было бы уже не вывернуться, а так я только спрашивал, нравится ли ему то, что я дал прочитать. Не один раз мне приходилось сидеть и выслушивать комментарии «опытного» литератора. Это было унизительно.

Я умел ходить вокруг да около. Это искусство я довел до совершенства еще в то время, когда знакомился с девушками и приглашал их в театр или в кино. Ходить кругом да около в некотором роде театральный этюд, а еще это можно сравнить с хождением по канату без страховочной сетки. Падать порой было высоковато, зато это давало великолепную возможность для тренировки творческих способностей.

Редко, но все-таки случалось, что от моих услуг отказывались уже после того, как они были представлены надлежащим образом. Одни удивленно поднимали брови, другие отрицательно качали головой, третьи бурно протестовали. Они отказывались не потому, что им не нравилось предложенное, скорее, напротив, думаю, это им как раз очень нравилось, они понимали ценность того, что легко могло оказаться в их распоряжении. Я видел, как они боролись с искушением. Секунду или две это доставляло мне удовольствие. Но в будущем такие неподкупные авторы могли оказаться серьезной угрозой моему бизнесу. Они оставались непорочны и ничего не потеряли бы, рассказав собратьям по перу о моих предложениях. За некоторыми из них приходилось еще долгое время присматривать – я практиковал и такую форму наблюдения за писателями. Должно быть, именно от них и просочились первые слухи о моей деятельности. По-видимому, эти неподкупные и непорочные и пустили в оборот прозвище Паук. Оно не имело ничего общего со старым куском янтаря, который мы с отцом видели в Геологическом музее. Уже второй раз в жизни я получал это прозвище. Наверное, у меня и в самом деле есть что-то общее с пауком. Он тянет свою паутину из себя. Или, как пишет Ингер Хагеруп,

Чудно родиться пауком.

Чудно весь век ходить с клубком,

Для мошек сеть сплетая.

Но как он может поместить

В своем брюшке паучьем нить

Длиною до Китая?[25]25
  Перевод Ю. Вронского.


[Закрыть]

Не все писатели так поступают. Некоторые подобны муравьям: берут что-то отсюда, что-то оттуда и потом все это, хитро перемешанное, уже считают своим. Критики склонны думать, что почти все писатели относятся к этой категории. Указывая на какое-нибудь произведение, они охотно заявляют, что оно «носит черты» того-то и того-то, «позаимствовано» оттуда-то или «находится в долгу» перед известными авторами и течениями, современными или принадлежащими истории, даже в том случае, если писатель и близко не подходил к названным ими книгам. Критики принимают как данность, что все писатели или столь же эрудированны, или столь же лишены фантазии, как они сами. Похоже, они считают аксиомой, что в творческом сознании больше не возникает оригинальных импульсов, даже в маленьких странах, особенно в нашей. Но есть еще третья группа – начинающие. Сочинители, прибегающие к услугам «Помощи писателям», роятся как пчелы. Они слетаются в розовый сад Паука и сосут нектар, обеспечивая себя сырьем. Однако большинство все-таки дает себе труд переработать взяток. Переваривая розовый нектар, они превращают его в собственный мед.

Некоторые известные уже писатели не могли смириться с мыслью, что я вращаюсь в их среде и, возможно, даю дельные советы их коллегам. Таких я называл пуританами. Я встречал авторов, которые негодовали, что какому-то их коллеге для вдохновения нужно выпить бутылку вина, а другому покурить опиума или даже съездить за границу. Самым страшным многие из них считают, что писатели in spe записываются на литературные курсы. Большинство пишущей братии не кричит на каждом углу, что почерпнуло вдохновение на стороне.

В благоприятные для литературы времена служители этого искусства не жалеют духовных сил, чтобы показать, что другие не доросли до их уровня. В конце семидесятых в писательских конюшнях многих издательств стало весьма тесно, а когда в конюшнях становится тесно, животные начинают кусать друг друга. Если крестьяне производят слишком много масла или зерна, они уничтожают излишки. Если писатели производят слишком много текстов, они уничтожают друг друга.

Конечно, не все мною проданное превратилось в книги, но я принимаю на себя часть ответственности за ту литературную инфляцию, свидетелями которой мы стали в последней четверти прошлого столетия. Говорили, что было издано слишком много книг. И тогда к нам пригласили одного датского критика. Датчанин прочитал все сборники стихов, выпущенные в те годы, и нашел, что ни один из них не дотягивает до приличного уровня. Но проблема не всегда заключалась в том, что издатели выпускали слишком много плохих книг, порой она сводилась к тому, что написано слишком много хороших. Мы принадлежим к поколению пустословов. Мы производим больше культурных ценностей, чем можем переварить.

В последние годы мы почти педантично боремся с граффити на станциях подземки и одновременно тратим миллионы крон на строительство новой национальной библиотеки. Но граффити коснулось также и нашей национальной памяти. Ницше сравнивает человека, объевшегося плодами культуры, со змеей, которая проглотила зайца и дремлет на солнце, не в силах пошевелиться.

Время эпиграмм прошло. В Бергене при раскопках на ганзейской набережной нашли палочку с такой надписью, сделанной рунами: Ингебъёрг любила меня, когда я был в Ставангере. Спустя восемь или десять столетий эта надпись должна произвести впечатление на писателя, а также и на читателя. Нынче этот лаконичный писатель эксплуатировал бы память о прошлом, сочинив роман на четыреста страниц о своем несчастном любовном свидании с Ингебьёрг. Или насиловал бы слух современников навязчивым хитом вроде: Все видели только Ингебъёрг, только Ингебъёрг, только Ингебъёрг… Парадокс заключается в том, что если бы за все эти восемь веков было написано столько же романов, сколько в семидесятые годы, никто из нас не смог бы проникнуть сквозь толщу этой письменной традиции к той простой, но забавной истории об Ингебьёрг: Ингебъёрг-любила-меня-когда-я-был-в-Ставангере. Эта любовная драма пробирает до костей, но и дает повод для ассоциаций. Кое-что читатель должен домыслить сам. Его творческой мысли дана пища. Автор не замахивается на четыре сотни страниц.

Писать книги стало слишком легко, и компьютеры отнюдь не затруднили этот процесс. Авторы, писавшие по старинке, от руки, или стучавшие на пишущей машинке, считали, что книги, созданные на компьютере, – примитивная литература второго сорта, уж слишком легок процесс их написания. Машина стала угрозой искусству письма, в ней таится злой демон, называемый «электронной обработкой текста». Он сродни дьявольскому духу, который появился еще в эпоху Ренессанса, когда считалось, что культуре письма угрожает печатный станок. Печатные книги читало все больше и больше людей, и на это нельзя было закрывать глаза. Но долгое время печатную книгу не признавали настоящей, считая ее суррогатом.

Конечно, некоторые писатели не сумели использовать материал, который я им продал. И это значительно затрудняло мою работу. Им нужно было кого-то винить в своих неудачах, и они наконец нашли козла отпущения.

Не только дебютанты исходили желчью, если у них не получались книги по моим сюжетам. Особенно злились те, кто раньше печатался без моей помощи. Многие произведения не принимали издательства, а на них я поначалу не имел никакого влияния. Процент возврата был довольно высок, однако многие проекты срывались, еще не дойдя до издательства. Некоторые клиенты даже приходили ко мне, чтобы аннулировать нашу сделку. Это было не только ребячество, это просто противоречило нашим устным договоренностям, но мне ничем не грозило. Конечно, я терял часть заработка, потому что не мог снова продать возвращенные мне записи кому-нибудь другому, но выбора у меня не было. Разумеется, мои клиенты получали назад свои деньги. Мое материальное положение было уже достаточно прочным, и я должен был мыслить стратегически. Должен был заботиться о репутации своего предприятия.

В интересах дела я не позволял клиентам копаться в моем товаре, прежде чем они его купят. Я не мог ставить условием, что возврат возможен только в течение десяти дней. Если я позволял клиенту прочитать первую страницу сюжета, переговоры должны были закончиться покупкой, или мне пришлось бы уже навсегда изъять сюжет из продажи. И тут снова было полезно ходить кругом да около, мне это особенно нравилось. Я в совершенстве довел искусство так спрашивать девушку, согласится ли она переспать со мной, чтобы она не была уверена, о том ли я ее спрашиваю, но все-таки заверяла меня, что заглянет вечером и скажет «да», в противном случае я сам прерывал этот предварительный этап переговоров.

Только закрепив свои позиции за границей, я мог позволить себе продать немецкому или французскому писателю сюжет, который много лет назад безуспешно предлагал норвежскому. Из-за этого вспыхнуло несколько мелких пожаров, которые мне пришлось тушить, но на это я был мастер. Тушить пожар – это все равно что утешать кого-то.

* * *

В начале восьмидесятых годов я понял, что нельзя ограничиваться одноразовым гонораром за сюжет, из которого теоретически мог выйти бестселлер. Это был важный момент в моей деятельности. Я стал претендовать на часть роялти, например, после того, как будет продано пять или десять тысяч экземпляров книги. Я брал от десяти до тридцати процентов с роялти писателя, учитывая, насколько разработан сюжет и насколько велика вероятность того, что после обработки он станет бестселлером. Этот поворот обещал мне значительный материальный прогресс, он должен был сделать меня богатым человеком. Но оказался небезопасным.

Когда я договаривался о роялти, у меня в кармане всегда лежал диктофон. Мне казалось, что так будет надежнее. Устный договор, безусловно, обязывает точно так же, как письменный, но нерушимость устных договоров требует, чтобы у обеих сторон была хорошая память. В этом отношении диктофон незаменим, и бывали случаи, когда мне приходилось напомнить о нем своему клиенту. Несколько раз я даже вынужден был убеждать клиентов, что мне причитается определенная сумма, показав им, что уже многие годы мой телефонный аппарат соединен с магнитофоном. У меня во всем был порядок, кое-кто, пожалуй, назвал бы меня педантом.

Как-то ко мне пришел один из озлобленных, назовем его Робертом. Он был на десять лет старше меня, наполовину фламандец, и до сих пор жизнь его не баловала. И с творчеством не ладилось, и сын страдал от последствий небольшой мозговой травмы. Отношения его с сожительницей Венке тоже нельзя было назвать простыми: Венке вступила в связь с другим писателем. Венке и Роберт продолжали жить вместе из-за больного сына, но их сожительство напоминало картинку в старинном стереоскопе: мужа нет, когда приходит жена, и жены нет, когда приходит муж. Не знаю, как Роберту, а мне было известно о связи Венке с Юханнесом. В нашей среде ничего не скроешь.

Роберт был одним из тех моих подопечных, которые ждали, что я возьму на себя ответственность за все стороны их жизни. К тому же он связывал свое значение с литературными заслугами. За несколько месяцев до этого мы с ним сидели в «Казино», и почти весь вечер он плакался, что его отношения с Венке, как зеркало, отражают литературные победы и поражения. Если его книга имела успех, все было хорошо и в семейной жизни, но коль скоро она встречала плохой прием у критики, Венке сейчас же отлучала его от супружеских радостей. Я утешил беднягу тем, что это трудности Венке, а не его.

Мне не понравилось, что он пришел без звонка, хотя я и просил его этого не делать. Я всегда убирал свои папки и бумаги, прежде чем позволить кому-либо перешагнуть мой порог, у меня бывал иногда страшный беспорядок. Но Роберт был вне себя от возбуждения, и потому я впустил его в квартиру.

– Что случилось, Роберт? – спросил я у него еще в передней. – У тебя опять застопорилось?

Он сразу перешел к делу.

– Я подозреваю, что ты помогаешь не только мне, – выпалил он.

У меня не было оснований отпираться.

– О'кей, – сказал я, – предположим, ко мне приходят многие. И что с того? Или ты недоволен тем, что получал от меня?

Я вспомнил притчу Иисуса о работниках в винограднике. Роберт был одним из первых, кому я в свое время протянул руку помощи, и мы с ним заключили долгосрочный договор. Его не касалось, как я договаривался с другими работниками в винограднике.

Я усадил его в кресло и принес две бутылки пива. Потом подошел к проигрывателю.

– Шопен или Брамс? – спросил я.

Он не ответил, тяжело вздохнул несколько раз и сказал:

– Ты говорил, что, кроме меня, у тебя никого нет.

Я сделал вид, что задумался.

– Неужели я действительно так сказал?

Его широкие плечи дрогнули. Наконец он прошептал:

– Я думал, что ты работаешь только со мной, Петтер.

– Послушай, – сказал я. – Наверное, ты имеешь в виду какое-нибудь мое высказывание десяти– или двенадцатилетней давности. Не отрицаю, тогда все было иначе.

– Но я считал, что так и останется – только ты и я.

Мне уже порядком надоело его нытье. Он поздно хватился и стал жаловаться, что в самой большой литературной пирамиде нашего времени слишком много участников, ведь он сам в течение многих лет был зависим от милостивых даров Паука. Но за добро всегда платят неблагодарностью. Стоило профессору Хиггинсу научить уличную цветочницу правильно говорить по-английски, как она тут же стала претендовать на роль его единственной избранницы.

– А тебе было бы приятно знать, что с моей руки кормится добрая половина наших писателей? Ты перестал бы тогда со мной сотрудничать?

Он кивнул.

– Но ты был доволен тем, как критика оценила твой последний роман. И Венке тоже, – напомнил я ему. —Ты получил от меня сюжет на восьми страницах, и, между прочим, за смешные деньги. Вообще-то, я согласен с тем критиком, который написал, что твой язык страдает небрежностью. Попросил бы меня прочитать рукопись, ты знаешь, за это я много не беру.

Он весь напрягся.

– Кому ты еще помогал? – спросил он.

Я приложил палец к губам.

– Ты с ума сошел?

Он подозрительно посмотрел на меня. Очевидно, думал, что между нами по-прежнему существуют доверительные отношения.

– А тебе понравилось бы, если бы я рассказал Верит и Юханнесу о наших отношениях?

– Ты помогаешь Юханнесу?

– Успокойся, Роберт. По-моему, ты переутомился. Расскажи о себе. Как тебе живется?

– Скверно, – сказал он.

Выглядел он неважно. Бросалось в глаза, что за последний год он сильно поседел. Вообще он относился к тем людям, которые долго сохраняют пышную шевелюру, но вдруг начал лысеть.

– Ты говорил кому-нибудь обо мне? – спросил он.

– Конечно нет, – ответил я, и это была чистая правда. – Мне можно доверять. Я работаю на двусторонней основе. Об этом можешь не беспокоиться, во всяком случае до тех пор, пока сам будешь вести себя прилично.

Через несколько недель он снова пришел ко мне, и опять без звонка. Я разозлился. Терпеть вторжение писателей в мою личную жизнь? Ну уж нет! Звук шагов на лестнице вызывал у меня отвращение еще с тех пор, когда мальчишки приходили звать меня на улицу играть в ковбоев или индейцев. Может, у меня гости, может, я занят приятным разговором с какой-нибудь жрицей изящной словесности. Или сижу, погруженный в раздумья. Кроме того, перед любым посещением я должен был затолкать Метра в спальню. Как ни странно, он покорно с этим мирился.

Мне стало ясно, что кто-то кому-то открылся. Скорее всего, они говорили о том, что я развернул широкую консультативную деятельность. Не сомневаюсь, что некоторые решительно отрицали, что значатся в списке моих клиентов. Я всегда умел угадывать правильно, предчувствие сродни сочинению правдоподобных историй.

В первый раз мне пришло в голову, что в один прекрасный день кто-нибудь захочет со мной поквитаться. Я уже чувствовал определенное давление и потому счел необходимым сообщить Роберту, что записывал на диктофон наши с ним разговоры. Как и то, что, получая от него чеки, каждый раз для порядка делал с них фотокопии. Я рассказал ему, что принял меры, благодаря которым мой банковский сейф откроется сразу же, как только со мной что-то случится. Я предположил, что это немного его отрезвит. Уж очень он был разгневан и раздражен, этот Роберт, высоченный, между прочим, мужик, по меньшей мере на целую голову выше меня. Я не раз убеждался, что иногда он становится неуправляемым. Впрочем, гнев у него быстро сменялся смирением и апатией, и это его выручало. Тяжело жить, опасаясь, что кто-то может воспользоваться твоим безвыходным положением. Когда человека загоняют в угол, он только усугубляет безысходность, цепляясь за несбыточные надежды, будто какое-нибудь чудо все изменит к лучшему, в таких случаях апатия бывает самым удобным душевным состоянием. Я дружески и с пониманием отнесся к нему – это тоже входило в мою систему обращения с писателями. Сказал, что от меня никто никогда не узнает о наших с ним сделках. Угостил его виски и спросил, как у него обстоят дела с Венке.

Прошло несколько лет, прежде чем я вновь увидел Роберта. Вид у него был болезненный, и он пожаловался, что переживает творческий кризис. На этот раз ему хотелось бы написать криминальный роман, сказал он, и я позволил ему выбрать один из двух сюжетов. Это было великодушно с моей стороны. Роберт знал, что сюжет, который он видел, но не купил, тут же обесценится и будет переложен из папки, где лежали истории на продажу, в папку для тех, которыми можно безбоязненно развлекать компанию. Я не мог совсем отказаться от удовольствия занимать друзей своими рассказами, необходимость иметь в запасе новые истории не позволяла мне расслабиться.

Сюжет, который он купил у меня, назывался «Тройное убийство postmortem[26]26
  После смерти (лат.).


[Закрыть]» и, возможно, отчасти был вдохновлен песней Битлз «Lucy in the Sky with Diamonds». Он занимал пятнадцать страниц, вот вкратце его содержание.

Во фламандском городе Антверпен жили три брата: Вим, Кеес и Клас. У Вима на лице было большое родимое пятно, и он с самого детства терпел издевательства и насмешки братьев. Ему шел двадцатый год, когда он встретил избранницу своего сердца, Люси, очень красивую девушку, но Кеес сумел отбить у брата Люси всего за несколько недель до намеченной свадьбы. Отношения между братьями не улучшились и после того, как один за другим умерли их родители. Они оставили подробное завещание, в котором Вим был обойден. Тут не обошлось без старших братьев. Особые старания приложил Клас, помогавший родителям составлять завещание, ведь он был адвокатом, и еще долгие годы после смерти стариков он хвастался всему Антверпену, как ловко обвел их вокруг пальца.

Однако Вим сумел выбиться в люди, торгуя бриллиантами, и с годами сколотил солидное состояние. Больше всего его огорчало, что он так и не обзавелся семьей. Других женщин, кроме Люси, в жизни Вима не было, поэтому он не имел и наследников. Единственным утешением и радостью ему служило то, что Люси изредка заходила к нему ради старой дружбы. Со временем она стала обращаться к Виму за советом – делить хлеб и постель с Кеесом было не так-то легко.

Если бы младший брат умер раньше старших, Кеес и Клас, к их стыду, унаследовали бы часть его состояния, и, когда Вим в относительно молодом возрасте заболел неизлечимой болезнью, он написал завещание, в котором была выражена его последняя воля: Кеес и Клас непременно должны вместе открыть его сейф. По Антверпену ходили слухи, что в этом сейфе хранятся бриллианты стоимостью в несколько миллионов бельгийских франков.

Вим умер спустя пару месяцев после того, как в присутствии свидетелей подписал свое завещание. Кеес и Клас явились вместе, чтобы открыть его сейф, с ними пришел также один известный адвокат. Когда они трясущимися от жадности руками открыли заветный сейф, сработало мощное взрывное устройство и все трое погибли на месте. В сейфе не было ни одного бриллианта, а также ни векселей, ни денег. Кеес и Клас получили от брата в наследство только бомбу, но зато в ней было много тысяч карат и смастерили ее на совесть.

Сей гротескный эпизод газеты вскоре окрестили «тройным убийство post mortem», и он имел целый ряд юридических последствий. По завещанию Вим оставлял все свои ценности, кроме того, что лежало в сейфе, Люси вдове Кееса Но у суда не было уверенности, что она не являлась сообщницей убийцы. То, что она все эти годы иногда заходила к Виму в контору, ни для кого не составляло секрета, в последний год она бывала у него особенно часто, чего и не думала скрывать. Может быть, она имела доступ и к сейфу. Кроме того, суду было заявлено, что Люси недавно обращалась к адвокату по бракоразводным, делам, которому сказала, что намерена развестись с Кеесом, ибо их брак оказался неудачным и к тому же бездетным.

Для защиты интересов покойного торговца бриллиантами был назначен адвокат. Ведь никто не верил, что Люси одна сумела подложить бомбу в сейф после смерти Вима. К тому же куда делись все бриллианты? Можно ли было обвинять успешного торговца бриллиантами в тройном убийстве, прежде чем суд не скажет своего слова?

Обвинения Люси никто никогда не предъявлял, но, опираясь на представленные доказательства, суд запретил называть покойного торговца бриллиантами убийцей или тройным убийцей. Или, как выразился судья, «невиновен, пока не доказано обратное!». И наконец он объявил решение суда: о мертвых следует говорить хорошо или ничего.

Из за всех этих судебных разбирательств, газетных статей, а также, возможно, из-за потери мужа Люси решила уехать из Антверпена. За несколько дней до того, как она улетела в Буэнос-Айрес, чтобы поселиться вместе с живущей там кузиной, ей исполнилось тридцать лет, и в ее день рождения к ней явился хорошо одетый господин. Он вручил ей свою визитную карточку и сообщил, что представляет большую посредническую фирму. В руке он держал маленький чемоданчик, который его работодатель просил доставить на дом Люси ван дер Хейден и передать ей лично, но непременно в этот день. Люси расписалась в квитанции и, только когда посланец ушел, открыла чемоданчик. Он был полон бриллиантов. К ним была приложена написанная от руки записка следующего содержания: «Дорогая Люси. Поздравляю тебя с тридцатилетием и желаю тебе счастья. Живи за нас обоих. Твой Вим».