Текст книги "Дочь циркача"

Автор книги: Юстейн Гордер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

– Они всю жизнь должны выплачивать ему роялти от своих доходов, не то десять, нее то двадцать процентов. А ведь писатели тоже не сделали ничего незаконного, не забывай этого! За использование чужого сюжета для романа в тюрьму не сажают. Но с годами их жадность растет, и Паук не сможет получить деньги, которые ему причитаются, из потустороннего мира. Или, думаешь, он позаботился, чтобы его считали наследником по прямой линии? Думаешь, он и это предусмотрел?

Нет, конечно. Я допустил грубую ошибку, это было неприятно. Я не учел бесстыдных.

– Тогда у него есть надежда, – сказал я. – Он может объявить, что прощает писателям все их долги. И опасность минует, все опасности минуют, и у писателей уже не будет причин его убивать.

Луиджи пожал плечами. И улыбнулся, или мне это показалось?

– Боюсь, дело зашло слишком далеко, – сказал он. – Безусловно, они уже начали травлю.

Ату его! Хватай! Я вспомнил, как меня ловили в детстве, все тумаки, которые я получал, Рагнара, который проломил мне голову, так что меня возили в Больницу скорой помощи и наложили двенадцать швов.

Я оглядел площадь перед массивным собором и вскоре заметил маленького человечка с тросточкой и в фетровой шляпе. Этот маленький гомункул прогуливался по площади и разил гуляющих своей бамбуковой тростью, словно она была обоюдоострым мечом, но его никто не видел. Я подумал, что ему следует быть внимательнее. Метра подстерегала опасность сделаться пародией на самого себя.

Луиджи как будто переменил тему разговора, но вдруг он спросил:

– Ты знаешь роман, который называется «Тройное убийство post mortem»?

Я вздрогнул, что не укрылось от его внимания. Это был криминальный роман Роберта, книга, которая вышла в Осло года два тому назад.

– Есть один норвежский роман с таким названием, – проговорил я. – Но не думаю, что он может иметь здесь успех.

Луиджи засмеялся почти грустно.

– Я тоже слышал о том норвежском романе, – сказал он. – Между прочим, именно из-за него я и беседую с тобой. Но я имел в виду одноименный немецкий роман, который недавно перевели на итальянский. Его издатель по секрету рассказал мне, что был изрядно смущен, когда несколько дней назад узнал, что точно такая же история положена в основу норвежского романа, изданного в том же году, что и немецкий. Сюжеты так похожи, что о случайном совпадении не может быть и речи.

Я почувствовал, как у меня запылали щеки. Мария опять дала знать о себе. Я постарался, чтобы Луиджи не заметил, что у меня дрожат руки.

Я хорошо помнил наши с Марией встречи в студенческом городке, она тогда как раз мечтала забеременеть. Мы вышли на общую кухню и поджарили себе яичницу с беконом, а потом поспешили в ее комнату и снова бросились на тахту. Именно тогда я рассказал Марии историю про тройное убийство после смерти. Это был экспромт, а вернувшись домой, я записал несколько фраз и забыл о них, пока не извлек для Роберта много лет спустя. Я только перенес действие во фламандскую среду потому, что его мать была фламандкой.

– И как фамилия этого немецкого писателя? – спросил я.

– Виттманн, – ответил Луиджи. – Вильгельмина Виттманн.

Он погасил сигариллу и оглядел площадь. Потом сказал:

– Похоже, Паук к старости стал забывчив.

Он и не подозревал, как мне больно такое слышать. Все эти годы я строго следил, чтобы не появилось двух книг, написанных на один сюжет. Однако я не учел доверия, которым сам же удостоил Марию, но ведь это было почти тридцать лет тому назад и задолго до того, как «Помощь писателям» набрала силу. Двадцать шесть лет я ничего о ней не слышал, но вот она неожиданно о себе напомнила. Мне следовало немедленно связаться с нею, теперь это было неизбежно. Но меня вдруг поразила одна мысль, которая раньше почему-то никогда не приходила мне в голову: я ни разу не спросил у Марии, как ее фамилия. Наверное, это звучит странно, ведь наше знакомство продолжалось несколько месяцев, но в семидесятые годы не было принято обращаться друг к другу по фамилии. На двери ее комнаты в студенческом городке висела фарфоровая табличка, на которой большими красными буквами было написано: МАРИЯ. Как только мы заключили договор о ее беременности, она уже сознательно не хотела, чтобы я знал ее фамилию или адрес. О том, что Мария получила место хранителя в одном из стокгольмских музеев, я знал от нее самой. Я подумал, что мир тесен, но стог сена достаточно велик, если в нем надо отыскать ржавую иголку.

– В интересные времена мы живем, – заметил я. – Я не Паук, но, конечно, буду осторожен. И если что-нибудь узнаю…

– Прекрасно, Петтер, – прервал он меня, – это будет прекрасно.

Я чувствовал себя идиотом. Я устал. Устал еще тогда, когда умерла мама.

– Что я должен делать, Луиджи? – спросил я, подняв на него глаза.

– Уезжай из Болоньи, и чем раньше, тем лучше.

Он произнес это с улыбкой, но улыбка была двусмысленная. Мне стало смешно.

– Думаю, ты слишком начитался криминальных романов.

Его улыбка стала еще шире. Луиджи всегда был шутником. Может, все это блеф и никакая опасность моей жизни не угрожает?

Кристине и Луиджи ничего не стоило догадаться, что Паук – это я, вот Луиджи и решил подшутить надо мной. Название «Тройное убийство post mortem» он мог слышать от любого норвежского издателя, может быть, даже взял книгу на опцион и его насторожило, что одна и та же история рассказана двумя разными писателями. Да и была ли в газете «Коррьере делла сера» эта статья?

– Тебе может понадобиться охрана, – сказал он.

Телохранитель, подумал я. Это была новая и очень неприятная мысль.

Я почувствовал себя еще глупее. И, что было мне уж совсем несвойственно, лишился всякой фантазии. Внешнее давление свело на нет давление, шедшее изнутри. У меня не было слов. Я не нашел ничего умнее, как засмеяться. Это было пошло, хвастать тут нечем.

– Над такими вещами не смеются, – сказал Луиджи.

Я разозлился, потому что не знал, шутит он или говорит серьезно. Вскоре я встал и положил на стол деньги за вино.

– Ты живешь в «Бальони»? – спросил он.

Я не ответил.

– Куда ты поедешь?

Когда я не ответил и на это, он поднял вверх указательный палец.

– Наверное, тебе следует быть осторожнее с дамами, – сказал он.

– Что ты имеешь в виду?

Он усмехнулся.

– Говорят, ты довольно любвеобильный мужчина. Кажется, дамы – это твоя единственная слабость. Или нет?

Не думаю, чтобы он ждал, что я на это отвечу. Я и не ответил. Он все понял, он был не глуп. Неужели двое мужчин, сидя в кафе, должны обсуждать свои отношения с дамами? В этом нет ничего интересного, скорее, что-то липкое.

– Они могут подослать к тебе подсадную утку, – предупредил он. – Может, какую-нибудь старую подругу.

Я фыркнул:

– Ты читаешь слишком много шпионских романов. – Я попытался засмеяться. Если бы знать, что у него на уме!

Он протянул мне свою визитку:

– Тут номер моего телефона.

Я взял карточку, взглянул на нее, я всегда хорошо запоминал цифры. Потом разорвал визитку и сложил обрывки в пепельницу. Посмотрел на него. Я знал, что мы вряд ли еще увидимся.

– Спасибо, – буркнул я и, быстро отвернувшись, ушел, потому что на глаза мне навернулись слезы.

Меня не пугали намеки на заговор. В глубине души я считал, что Луиджи стрелял вслепую. Небось, думал, что завтра в полдень мы с ним на ярмарке выпьем по рюмочке. Но я знал, что отныне «Помощь писателям» превратилась в легенду. Я не испытывал облегчения, меня к этому просто принудили.

Я пошел в отель, чувствуя, что остался без тормозов. Наверное, на мою беду у меня их никогда и не было. Я шел на холостом ходу, всю жизнь я двигался на холостом ходу. Действовал, как мозг, не связанный ни с чем. Для меня существовали только две величины: мир и мой мозг, мой мозг и мир.

Я обладал запасом фантазии большим, чем требовалось миру. Можно сказать, что я даже не жил, а только получал компенсацию за настоящую жизнь. Не знаю, кто меня так наказал: мама, Мария или я сам.

* * *

Проспав всего несколько часов, я на рассвете спустился в холл. На виа Индепенденца было тихо, но, расплачиваясь за гостиницу, я заметил, что за мной наблюдает молодой человек. Он сидел в кожаном кресле, укрывшись за газетой. Трудно было понять, встал ли он только что или просто еще не ложился спать. Когда я вышел на улицу и сел в такси, он последовал за мной. Я не успел проследить, сел ли он в какой-нибудь автомобиль, но мне показалось, что я мельком видел его в аэропорту. В ухе у него был микрофон, это выглядело отвратительно. По-моему, я прошел регистрацию быстрее, чем он.

Когда я подошел к выходу на посадку, она уже началась, через несколько минут самолет вырулил на взлетную полосу и поднялся в воздух. У меня было место IA, я специально заказал его. Мне нравится смотреть вправо. Самолет направлялся в Неаполь, это был первый утренний рейс из Болоньи. Через двадцать минут после него вылетал самолет во Франкфурт. Дальше он следовал в Осло.

Когда самолет достиг нужной высоты, я откинул назад спинку кресла, и на меня снизошел почти просветленный покой. Вскоре в памяти всплыла одна история из детства. История была не вымышленная, но с тех пор я ни разу о ней не вспоминал. Жизнь прошла так быстро, мне уже столько же лет, сколько было маме, когда она умерла. Вот эта история.

Читать и писать я научился в четыре года. Меня учила не мама, она как раз считала, что мне следует подождать с этим до школы. Читать я научился сам и сейчас помню, как нашел на полке старый букварь. Мне было не очень трудно справиться с двадцатью девятью буквами.

Однажды, оставшись дома один, я взял красный цветной карандаш и пошел в мамину спальню. Из двух больших окон, обрамленных синими занавесками, открывался красивый вид на город. У противоположной стены стоял белый гардероб, а белизну двух других стен не нарушало ничто. Это было скучно. Мне стало жалко маму. У меня на стене хотя бы висел портрет утенка Дональда.

Я сочинил забавную сказку, впрочем, я сочинил ее уже давно, но ничего не говорил маме. Это должно было стать для нее сюрпризом. Я взял красный карандаш и начал писать на белых обоях. Сперва мне пришлось встать на стул – мне нужна была вся стена, вернее, две стены. Через несколько часов я закончил свою работу. Я лег на мамину кровать и стал читать длинную сказку, которую написал на стене. Мне было чем гордиться. Теперь мама каждый вечер, лежа в постели, могла читать перед сном мою забавную историю. Я знал, что эта красивая история ей понравится, хотя бы потому, что я сочинил ее специально для мамы. Другое дело, если бы я придумал ее для себя или для папы, это было бы уже совсем не то. Но отец больше не жил с нами. Мне было три года, когда он ушел из дома.

Я долго лежал на кровати и ждал маму. Ждал с радостью и нетерпением. Я часто готовил ей маленькие сюрпризы, но это было нечто иное, это был огромный сюрприз.

Теперь, сидя в кресле самолета, летящего в Неаполь, я вспоминал звук отпираемого мамой замка в тот не похожий на все остальные день.

– Я здесь! – крикнул я ей. – Я здесь!

Мама пришла в бешенство. Это было настоящее безумие. Она рассердилась, даже не прочитав того, что я написал на стене. Она сдернула меня с кровати, швырнула на пол, надавала мне оплеух, потом вытащила в коридор и заперла в ванной. Я не плакал. Я вообще не произнес ни слова. Мне было слышно, как мама звонит отцу, как ругает и меня, и его. Она сказала, что отец должен прийти к нам и наклеить новые обои. Что он и сделал через несколько дней. После этого у нас еще долго пахло клеем. Это был позор.

Мама весь вечер не выпускала меня из ванной. Она пообедала, выпила кофе и прослушала первый и второй акт «Богемы». Мне она велела лечь спать. Я подчинился, не сказав ни слова. Несколько дней я с ней не разговаривал, но делал все, что она мне велела. Наконец она взмолилась, чтобы я снова стал с ней разговаривать. Тогда я сказал, что никогда больше не буду писать на стенах, и на бумаге тоже, вообще не буду писать, даже на туалетной бумаге. Я был очень упрямый, и в некотором смысле я свое слово сдержал. После того случая мама ни разу не видела ничего написанного мною, ни одной буквы. Я ни разу не разрешил ей заглянуть в мои школьные тетради. Иногда она беседовала об этом с учителями, но учителя были согласны со мной. Я так хорошо учусь и готовлю уроки, говорили они, что маме нет надобности проверять мои тетради. Иначе и быть не могло.

Не могу утверждать, что именно из-за того случая я не стал писателем, но рисовать я перестал из-за него, это точно. Какой смысл рисовать, если некому показывать свои рисунки? Помню, меня однажды поразила мысль, что если бы я когда-нибудь написал книгу и издал ее большим тиражом, то все равно не узнал бы, прочитала ее мама или нет. Но выступить с этим я не мог. Я выступил только один раз, в маминой спальне, с теми письменами на стене. Мама была навсегда лишена возможности зайти в книжный магазин и купить книгу с моим именем на переплете.

Когда стюардесса предложила мне завтрак, я отказался, но, подремав несколько минут, открыл глаза. Мы пролетали над равнинами Умбрии. Мне исполнилось сорок восемь лет, половина жизни была уже позади, вернее, семьдесят пять процентов жизни, а может, и больше, может, все девяносто девять процентов были уже позади. Жизнь оказалась непостижимо короткой. Наверное, именно поэтому я не хотел ставить свою фамилию на переплетах книг. Человеческое тщеславие и кривляние под глянцем культуры теряли свое значение рядом с той бесконечной сказкой, в которой мое присутствие было мимолетным. Я научился не обращать внимания на несущественное. С детских лет я знал другое летосчисление, отличное от летосчисления глянцевых журналов и книгоиздания. Когда я был маленький, мы с отцом видели кусок янтаря, которому было много миллионов лет, и в нем лежал такой же старый паук. Я жил на Земле еще до возникновения на ней жизни четыре миллиарда лет назад, я знал, что Солнце скоро превратится в красного гиганта и задолго до этого Земля станет сухой, безжизненной планетой. В таких случаях человек не станет записываться на курсы норвежской традиционной росписи по дереву. У него не хватит для этого душевного спокойствия. И на литературные курсы он тоже не пойдет. Тут уже не до того, чтобы таскаться по кафе и говорить, будто начал «что-то писать». Может, кто-то и пишет, в этом нет ничего плохого, но никто не пишет, чтобы писать. Наверное, пишут, когда имеют что-то за душой, когда знают слова, которые могут утешить людей, но никто не садится и не пишет только ради того, чтобы писать или ПИСАТЬ. Однако некоторые поэты позируют на подиумах. Поднимайтесь сюда, уважаемые дамы и господа! Добро пожаловать на ежегодный показ коллекции от «Кипенхойер и Вич»[28]28
  «Кипенхойер и Вич» – крупное немецкое издательство.


[Закрыть]. У нас есть одна модель, которая должна вас заинтересовать. Это изысканный роман от «Армани», совершенно неповторимый в своем жанре. И здесь же мы видим поэтическую новинку от «Зуркамп»[29]29
  Зуркамп, Петер (1891-1959) – основатель одного из ведущих немецких издательств.


[Закрыть] – «mit Poeten– schal natьrlich… und mit Ort und Datum, bitte!»[30]30
  «С поэтическим сумасбродством, конечно… и с указанием места и даты, будьте любезны!» (нем.)


[Закрыть].

Я устал. Но «Помощь писателям» уже ушла в прошлое, одна литературная эпоха миновала. Я больше никогда не вернусь на международные книжные ярмарки. Однако я решил попробовать спасти свою жизнь.

Когда мы приземлились в Неаполе, я первым вышел из самолета. Пробежав через зал прибытия, я упал на заднее сиденье такси позади шофера и велел ехать в Амальфи. Ему наверняка не часто приходилось везти пассажира так далеко.

Я никогда не был в той части побережья, но мне неоднократно рекомендовали провести несколько дней в очаровательном городке на берегу Салернского залива. Об Амальфи мне рассказывала Мария, она была там в детстве на каникулах. Роберт тоже часто вспоминал поездку в Южную Италию, которую совершил еще до того, как Венке ушла от него.

Мы проехали мимо Помпеи, и я представил себе жителей этого города за несколько минут до извержения Везувия. Как только перед моим мысленным взором появилась эта картина, я попытался ее прогнать. То, что я увидел, можно было определить одним словом – vanitas, суета. Раздался грохот. И Везувий обрушил свой гнев на всех этих кривляк.

Когда мы перевалили через гору и стали спускаться к берегу мимо лимонных рощ, я попросил шофера отвезти меня в отель «Луна Конвентино», о котором много слышал. Я не знал, есть ли там свободные номера, но до Пасхи оставалась еще целая неделя.

Свободных номеров оказалось достаточно. Я выбрал пятнадцатый, к счастью, он был не занят, предупредил, что проживу у них не меньше недели, и вскоре уже сидел перед окном и смотрел на море. В комнате было два больших окна, перед вторым, опершись о подоконник, примостился Метр, он тоже глядел на море. Солнце стояло довольно низко, было примерно четверть десятого.

Я склонился над старинным письменным столом. За ним когда-то сидел и писал Хенрик Ибсен, я слышал, что он останавливался в пятнадцатом номере этого старого отеля, бывшего в четырнадцатом веке францисканским монастырем. Именно здесь он закончил работу над «Кукольным домом», теперь тут висел его портрет.

Я вдруг подумал, что вырос в кукольном доме. И снова вспомнил то, что всегда пытался забыть, и это была не сказка, которую я написал на обоях маминой спальни, это был кошмар, уходящий корнями гораздо глубже. Я чувствовал угрозу, исходящую от темной холодной бездны под тонким льдом, на котором я танцевал.

В этой самой комнате Ибсен учил Нору танцевать дикий паучий танец, тарантеллу, рассуждал я, собственно, это был танец смерти. Укушенный тарантулом человек танцует, пока не падает замертво. Пауком был, разумеется, адвокат Крогстад, раньше я никогда не думал об этом, но теперь это удивило меня. Я невольно улыбнулся. Я попал в Неаполь случайно. Если судьба существует, она очень иронична.

Бросив последний взгляд на море, я осмотрел свой номер. Метр уже беспокойно бегал взад и вперед по керамическим плитам. Один раз он остановился и властно взглянул на меня, указывая в мою сторону своей бамбуковой тростью.

– И что теперь? – спросил он. – Может, мы теперь покаемся в своих грехах?

Я достал ноутбук, сел к столу и начал писать историю своей жизни.

Беата

В углу перед камином стоят две пустые бутылки из-под виски. Не понимаю, почему прислуга не убрала их, но я брошу их в мусорную корзину, прежде чем рано утром пойду завтракать.

Я прожил здесь уже десять дней и за последние три дня ничего не написал. Писать больше было не о чем. Но теперь есть.

Первый раз после отъезда Марии я встретил женщину, с которой оказался, как говорят, на одной волне. У меня здесь появилась подруга, мы с ней совершаем долгие прогулки по береговым пустошам вокруг Амальфи. Она, как девочка, носит белые сандалии и желтое летнее платье, в них она ходила и в горы. У нее хорошее чувство юмора, и она не из тех, кого может испугать холодный душ. Сегодня нас застигла сильная гроза.

Я много думал о предостережении Луиджи, но мне трудно представить себе Беату в роли подсадной утки, мы уже сильно привязались друг к другу. Если ее и подослали сюда как подсадную утку, то, наверное, она по пути отказалась от этой роли. Я до сих пор не видел никого с микрофоном в ухе, и мы с ней уже два раза были в Мельничной долине, где не встретили ни одной живой души.

Я убежден, что у Беаты тоже есть своя тайна. Она так странно вела себя, когда мы сегодня вечером возвращались из маленькой деревушки Поджеролы. На нее вдруг напал страх, она горько плакала и сказала, что мы больше не должны встречаться.

Однако рано утром мы все-таки отправимся на прогулку через горы в Равелло. Беата свободна, она ни с кем не связана, возможно, я спрошу у нее, не хочет ли она отправиться со мной на Тихий океан. Я расскажу ей о «Помощи писателям» и уже поведал несколько историй. Мне больше не надо сдерживать себя, я выпускаю все сюжеты на волю и возвращаю себе то, что принадлежит мне.

Вскоре Беата прочтет и то, что я написал в отеле за эти дни. Не думаю, что ее шокируют мои отношения с девушками, может быть, они даже развеселят ее. После вчерашних слез ей это будет полезно. Она тоже не монашка, я не спрашивал ее о прошлом, но оно не имеет никакого значения ни для кого из нас. Она еще не знает, что я очень богат, сперва я спрошу, не поедет ли она со мной на Тихий океан, и только после этого расскажу о своей полной материальной независимости. Я уже начал изучать авиамаршруты. По средам есть рейс из Мюнхена в Сингапур, и я на всякий случай заказал два билета. Места ID и IG в первом классе.

Посмотрим, что будет.

Мы сможем переезжать с острова на остров, пока не выберем то, что нам подходит. Сможем, если на то пошло, купить дом, может быть, найдем бунгало с видом на море. Я уже могу уйти на покой, а Беата пишет акварели.

Опять я расфантазировался. Но многого для этого не надо.

* * *

Закончив свое краткое жизнеописание – вплоть до поспешного отъезда из Болоньи, – я несколько часов просидел перед окном, не сводя глаз с волн, бьющихся о Сарацинскую башню. Это было в Страстную пятницу, за день до того я встретил Беату. И даже не пошел в город, чтобы посмотреть на процессию в память о муках Христовых.

Я решил попросить разрешения отправить из отеля электронной почтой Луиджи то, что я здесь написал. Возможно, будет неплохо запутать след. Пусть Луиджи, если захочет, отдаст мою исповедь своему другу журналисту, который пишет для «Коррьере делла сера», а тот уже может делать с ней все, что угодно. Я заинтересован, чтобы историю опубликовали как можно скорее или хотя бы сослались на нее. А я бы тем временем уже уехал из страны, изгой не должен надолго задерживаться в одном месте.

Проснувшись на другое утро, я все-таки решил остаться в Амальфи еще на один день. Была Великая суббота, погода прекрасная, и я еще не выбрался в Музей бумаги. После завтрака я спустился в город и купил «Коррьере делла сера» – ее я покупал каждый день. Два дня назад в короткой заметке о книжной ярмарке в Болонье я нашел пару строчек о том, что в этом году на ярмарке не было представлено ни одной сенсационной книги за опцион на которую бились бы все издатели, – тогда еще не существовало книг о Гарри Поттере. В этом году сенсацию вызвали слухи о некоем Пауке. За этим прозвищем скрывалась таинственная современная фабрика фантазии (sic!), которая снабжала идеями и полуфабрикатами для романов писателей по всему миру. Автор статьи, Стефано Фортерчиари, напоминал, что в древние времена люди нередко приписывали прославленному автору целый ряд чужих произведений. Но в случае с фабрикой идей речь идет о противоположном явлении. Несколько десятков, а может, и сотен книг были написаны на основе идей и набросков, принадлежавших одному человеку. Я невольно улыбнулся, прочитав эти строки. После меня останется заметный след.

Автор статьи делал интересный вывод: описанный им феномен не столь оригинален, как можно подумать. Церковники во все времена заявляли нечто подобное о книгах Библии. Библия, безусловно, составлена из произведений многих писателей, но богословы считают, что за всем этим собранием текстов стоял один метаписатель. Они отнюдь не имели в виду, будто Бог вдохновил каждую фразу Библии, Бог действует не так. Но Он дал каждому писателю некий le clou (стержень, толчок). Он дал им нечто, над чем можно подумать.

Я разделял это коллегиальное мнение о том, как Бог работал с людьми. В ответ Он тоже требовал определенных услуг, Он оставил за собой все – от прославления до епитимьи. Но пошел дальше меня: Он угрожал уничтожить всех, кто не верил в Него, и современные люди не могли согласиться на подобные условия. Теперь Бог умер, и убили Его, сговорившись между собой, озлобленные авторы.

Стефано… Наконец я получил свидетельство того, что Луиджи не блефовал, но и только. В статье не было даже намека на то, что именно этот журналист писал раньше о фабрике фантазии, напротив, создавалось впечатление, будто сегодняшняя статья была отголоском того длинного разговора, который состоялся у меня в Болонье с Луиджи. К тому же в статье не упоминалась ни норвежская, ни немецкая версия «Тройного убийства post mortem».

Я так и не понял, действительно ли существовал план по моему устранению, но и не мог допустить, чтобы сомнение повредило обвиняемому.

Я пересек оживленную набережную и расположился в пиццерии на берегу. Там я заказал салат из помидоров, пиццу и пиво.

Внимание мое не ослабевало ни на минуту. Я больше не верил, что кто-то преследовал меня с самой Болоньи, но не исключал, что какой-нибудь английский или скандинавский издатель соединил поездку на ярмарку с последующими пасхальными каникулами на юге Италии. Книжная ярмарка в Болонье всегда проводится или незадолго до Пасхи, или сразу после нее.

Ожидая заказа, я обратил внимание на привлекательную молодую женщину в желтом летнем платье и белых сандалиях. Она сидела неподалеку в полном одиночестве, ей было около тридцати. Незнакомка безуспешно пыталась прикурить от розовой зажигалки. Неожиданно она встала, подошла ко мне и спросила, нет ли у меня спичек. Говорила она по-итальянски, хотя легко было понять, что она не итальянка. Я сказал, что не курю, но, увидев на соседнем столике зажигалку, взял ее, не спрашивая разрешения у немецких туристов, дал женщине прикурить, положил зажигалку обратно на стол и кивнул немцам в знак благодарности. Поев и расплатившись, я на ходу помахал рукой даме с сигаретой. Она что-то рисовала в блокноте, загадочно улыбалась и махнула рукой мне в ответ. Я был уверен, что никогда раньше ее не видел, в противном случае я несомненно обратил бы внимание на ее необычное лицо.

Пройдя через город, я зашел в Музей бумаги, расположенный в старой бумажной мельнице. Амальфи – одно из первых мест в Европе, где стали производить бумагу. Пожилой человек показал, как размельченная бумажная масса прессовалась и как сушились мокрые листы. Он до сих пор изготовлял бумагу по старому методу – традиция, которая, по его словам, восходит к двенадцатому веку. Он показал мне изысканную почтовую бумагу своего производства и объяснил, как делаются водяные знаки.

Было жарко, но я решил в последний раз прогуляться по Мельничной долине перед тем, как покину Амальфи. Один раз я уже поднимался туда, но мне и сегодня было трудно найти узкие переулочки, ведущие из города, однако вскоре цивилизация уже осталась у меня за спиной.

По обе стороны от пешеходной дорожки расположились террасы, густо заросшие лимонными деревьями. На кроны были накинуты зеленые и черные нейлоновые сети, чтобы защищать лимоны от ветра и града. Я поздоровался с маленькой девочкой, игравшей со старым обручем, но не увидел женщины в черном платье, которая неделю назад высунулась из окна и угостила меня рюмкой лимонного ликера. Пасхальное солнце выманило из укрытий сотни крохотных ящериц. Они были очень пугливы. Наверное, здесь редко ходили люди.

Наконец дома кончились, я миновал старый акведук. Посыпанная гравием прогулочная дорожка называлась виа Парадизо. Красноречивое название. Вскоре виа Парадизо превратилась в идиллическую тропинку для скота, проходящую по заросшему дну долины рядом с рекой.

В прошлый раз мне здесь не попалось ни одной живой души, но теперь я услыхал шорох веток у себя за спиной. В следующее мгновение рядом со мной уже стояла женщина в желтом платье.

– Привет! – сказала она, как и прежде, по-итальянски. Она широко улыбалась, словно знала, что найдет меня здесь. У нее были глубокие карие глаза и пышные вьющиеся темно-русые волосы.

– Привет! – ответил я и бросил настороженный взгляд на тропу, но она пришла одна.

– Как здесь красиво! – сказала она. – Вы уже бывали здесь раньше?

– Один раз, – ответил я.

Очевидно, она не поняла, что я иностранец. Показав на водопад в пятидесяти метрах впереди, она предложила:

– Искупаемся?

Одной этой реплики было достаточно, чтобы я понял, что встретил женщину своей мечты. Мы никогда раньше не виделись, на ней не было ничего, кроме белых сандалий и тонкого летнего платья. Стояла жара, одеты мы оба были очень легко, но предложение вместе искупаться звучало очень фамильярно.

Искупаемся? За этим словом скрывался богатый подтекст. Она и думала, и не думала, что мы должны вместе искупаться в водопаде. Хотела сказать, что солнце жарит. Показала на водопад и дала понять, что он красивый, что он освежает и влечет к себе. Ее короткий вопрос был задан, чтобы проверить мою реакцию. Он означал, что я ей нравлюсь. И ей хотелось узнать, как я на него откликнусь. Хотелось посмотреть, как я кружусь в танце. Она задала тон, ее вопрос был камертоном. Женщина в желтом платье дала мне понять, что охотно пойдет со мной и что ей совершенно не нужна светская беседа. Она хотела сказать, что нам нечего стыдиться.

Я вспомнил предостережение Луиджи. Поэтому предложил:

– Может быть, нам лучше искупаться завтра?

Она склонила голову набок. Она проверила меня, и я дал лучший ответ, какого можно было ожидать. Принял соломоново решение. Не хватало, чтобы я тут же сорвал с себя рубашку и начал расстегивать пояс. Ее предложение не было настолько буквально. Это был ребус. Если бы я ответил, что не купаюсь в водопадах с незнакомыми женщинами, я бы тоже не выдержал испытания. Чопорно прикрыться правилами приличий означало бы отказ.

Она протянула мне руку.

– Завтра так завтра, – сказала она и засмеялась. – Ну идемте!

И мы пошли. Она шла по тропинке на шаг впереди меня.

Ее звали Беата, и она приехала из Мюнхена. Она тоже уже неделю прожила в Амальфи, но собиралась остаться здесь на все лето, сняв комнату у одной очень симпатичной вдовы. Она пишет акварели, и в конце сентября у нее в Мюнхене должна состояться большая выставка. Беата сказала, что я должен непременно приехать в Мюнхен на ее выставку. Я обещал, а как же иначе? В прошлом году она выставляла свои акварели с видами Праги – она прожила несколько месяцев в чешской столице.

Мы перешли на немецкий. Мне было легче говорить на этом языке, чем Беате на итальянском. По ее произношению я понял, что она родилась не в Баварии, и подумал, что, наверное, у нее есть причины не говорить, где именно. Не знаю почему, но я вбил себе в голову, что, возможно, ее родители были судетскими немцами, наверное, оттого, что она сказала, что прожила несколько месяцев в Праге.

Я не назвал ей своего настоящего имени, но придумал подходящий псевдоним. Произнося его, я не сводил с нее глаз. Мне нужно было ее проверить. Она никак на него не отреагировала.

Я не дурак. Может, я и влюбился в нее, но легкомысленным я не был. И не мог забыть предостережений Луиджи. Она не спросила, почему у меня такая фамилия, я сам сказал, что родом из Дании, из Копенгагена. Она не откликнулась и на это. Я рассказал, что работаю главным редактором одного датского издательства, это звучало правдоподобно. С собой в Амальфи я захватил ноутбук и кое-какую работу, объяснил я, мне требовалось ненадолго уехать из Копенгагена. На мой взгляд, это тоже было похоже на правду. Но я недооценил ее.