Текст книги "Крымскй щит"

Автор книги: Юрий Иваниченко

Соавторы: Вячеслав Демченко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Achtung, Minen!

Как и предчувствовал Беседин, Сергей Хачариди без «военной хитрости» не обошёлся.

Три грузовика с косыми, как руническая «S», медальонами «опель-блиц» на высоких решётках радиаторов, выстроились в ожидании бензиновой кормежки возле склада – башни с обрушенным верхом, куда с них накануне разгрузили амуницию и новое оборудование для потрепанной роты «Funkverbindung». Замыкал небольшую колонну полугусеничный броневик с щучьей мордой, бронетранспортёр связи. Командирский же «кюбельваген», что возглавлял колонну прежде, когда его видели тут мальчишки-разведчики, пробираясь деревней, дотлевал теперь подле мечети, коптя просветлевшее утреннее небо горящей резиной шин.

Недолго мерил шагами Серёга расстояние вдоль притихшей, словно в ожидании своей участи, автоколонны. Приспособить тяжёлые трехтонки для нужд партизанской войны в горах не было никакой реальной возможности; бронетранспортер, конечно, завидной проходимости – две задние оси обуты в гусеницы, но тоже: «по долинам…» ещё ладно, а «по взгорьям» – никак.

Тем не менее…

– Брысь отсюда! – прикрикнул Серёга на лучшего дружка своего, отрядного минёра Кирилла, который сунулся уже под переднее крыло головного «опеля» с явным намерением отправить грузовики на их свалочный «тот свет».

Кирилл Степнов высунул стриженую голову и недоумённо уставился на Сергея:

– Чего это? Фёдор приказал…

– Понятно, что приказал… – проворчал Хачариди, подходя ближе. – Но минируешь ты, Кирюха, без всякой фантазии, как учебную рельсу на пути от сортира до прачечной.

– Чего это?

– Не чавкай. «Чего-чего»… Ты думаешь, если фриц обнаружит склад разграбленным, своих перебитыми, а машины, вот-те на! – целыми… – пнул Серёга Хачариди массивную шину переднего грузовика, – …они на радостях сразу же гуртом погрузятся и айда по селу кататься? С девками и губными гармошками?

– Ну-у… – неуверенно почесал в загривке Степнов.

– Вот и они репу чесать начнут: «А где это Кирюха нам тут насрал, да кепкой прикрыл? Известно где…» – Сергей вынул из нагрудного кармана складной охотничий нож и раскрыл его, ловко щелкнув пружиной. – У него ж, у Кирюхи, ни ума, ни фантазии…

– Слышь, ты, фантазер… – буркнул, начиная сердиться, Степнов.

– Я ж не в упрек, Кирюха, тебе лично, – миролюбиво сказал Хачариди и присел у подножки штампованной железной кабины, запустил руку под задний угол дверцы. – Я ж понимаю, учили вас так. Только вот фрица, понимаешь ты… – он поморщился, обрезая на ощупь бечёвку, – …тоже учили. Хотя, чему тут, на хрен, учиться?

Он вытащил немецкую гранату с длинной ручкой и обрезанный шнурок.

– Ты что? Специально им своё, родное, подсунул? – небрежно бросил он гранату Кириллу.

Тот дёрнулся было вспять, но в последнее мгновенье, у земли уже, поймал зелёный цилиндр двумя руками и беззвучно выругался.

– Не бог весть каким Кулибиным надо быть. – продолжил менторски разглагольствовать «Везунчик», – чтобы растяжку на дверце поставить.

– Так я… – запротестовал было Степнов.

– Ага! – кивнул Серёга. – Спрятал под пол, а не под сиденье, и шнур к замку протянул под обшивкой, а не прямо к ручке: «дерни за веревочку», если жить наскучило. Нова-аторство… – насмешливо протянул Сергей и, мгновенно посерьёзнев, деловито спросил: – Я у тебя, кажется, штык от трехлинейки видел?

– Ну? – скинул с плеча ремень винтовки Степнов. – Я им каналы под бикфордов шнур бью…

– Понятно, что не в атаку ходишь… – фыркнул Серёга. – Давай, снимай.

* * *

Командира округа полевой жандармерии гауптмана Адольфа-Рауля Эйхена не особенно встревожило, что в назначенное время – в 7 утра – из Эски-Меджита не пришло подтверждения на тот предмет, что его там ждут и навстречу выслан патруль местного полицейского участка. Телефонной связи с этим горным посёлком установлено не было – сизифов труд, район партизанской активности. А радиосвязь в горах, по понятной причине, была не самой надежной: нырнешь в полуденную тень какого-нибудь ущелья и, пока с другого конца на свет божий не выберешься, – тишина.

Впрочем, по дороге находился достаточно важный, охраняемый усиленным постом самой полевой жандармерии мост через скальный провал, так что и без полицейского патруля (те ещё вояки, с ними даже в футбол играть зазорно) вперед ушла целая смена нового караула, а значит, беспокоиться, в общем, нечего.

Адольф-Рауль и не беспокоился. Насупив козырек фуражки на нос, он запрокинул голову на кожаную спинку задних сидений и дремал под дорожную тряску, пока с переднего сиденья не перегнулся к нему адъютант с озабоченной миной бухгалтера, у которого вдруг не сошёлся несложный квартальный отчёт.

– Герр гауптман… – растерянно потеребил он качающееся туда-сюда колено начальника в синей штанине. – Здесь, кажется, имело место быть происшествие…

– Герман, чёрт вас побери… – заворчал из-под козырька фуражки Эйхен. – Что вы тычете мне промежуточные лингвистические формы, как зулусский вождь священному баобабу? Что значит: «имело место быть»? А если ничего не случилось, то, значит, «места быть не имело?» Вы пятый год в вермахте, Герман, и так не научились говорить с армейской лаконичностью, что там у вас? Надеюсь…

Он поднял козырёк пальцем в кожаной перчатке и тотчас же перестал брюзжать, – как-то сразу понял, что именно здесь «имело место»…

Его открытый кабриолет «Вандерер-В11» как раз миновал кривую жердь, крашенную «зеброй» и должную символизировать собой шлагбаум, но никакого полицейского поста при нём не было, хотя в деле несения караульной службы кто-кто, а татары отличались прямо-таки немецкой педантичностью. Нет никого, какой уж тут патруль навстречу….

Поднял «шлагбаум», соскочив с широкого седла колясочного мотоцикла, один из жандармов, высланных по ордеру сопровождения вперёд.

– Стоять! – окриком распорядился Эйхен, ухватившись за спинку адъютантского кресла и подскочив на ноги.

Впрочем, тут же и плюхнулся обратно на диванчик, рефлекторно вжавшись пониже. В который раз гауптман пожалел, что в отличие от фронтовых офицеров в полевой жандармерии как-то зазорно считалось носить чехольчики защитного цвета на погонах, – сверкаешь теперь алюминиевым шитьём, как этикеткой пивной бутылки на полке тира в «Октобер Фест».

Вслед за кабриолетом гауптмана остановился грузовик с тентом, где разом угомонился взвод солдат, и, перестав звенеть цепью, фыркнул ресиверами тяжёлый «МАН»-бензовоз с трехтонной плоской цистерной.

– Гефрайтер! – кликнул Эйхен того же проворного унтера, что открыл шлагбаум.

Тот попятился к командирской машине, настороженно поводя во все стороны клювастым дулом «шмайссера», и только последние десять шагов пробежал с полагающимся подобострастием, забросив автомат за спину.

– Да, герр гауптман!

– Немедленно выясните обстановку в посёлке! И передайте господину лейтенанту… – махнул он перчаткой через плечо, в сторону грузовика, – …чтобы вытряс своих бездельников наружу и выставил оцепление, мало ли что. Действуйте.

– Яволь! – заскрипел коваными сапогами по щебню гефрайтер.

Два тяжёлых мотоциклета не спеша, будто без особого энтузиазма, съехали по насыпи с дороги, на которой они были бы отличной мишенью, и, петляя между всяческим бытовым хламом окраинного пустыря, направились к Эски-Меджиту. Над ними угрюмо вздымалась крутая гора с невзрачными руинами крепостной стены. По склону её всё ещё ползли белые кудри утреннего тумана….

Смертная тоска так сжала сердце обер-лейтенанта Дитера Кампфера своими холодными костяными пальцами, что он долгое время был вовсе не в состоянии что-либо соображать. Он прижимал скобу русской гранаты к её стальному цилиндрическому боку, не чувствуя своих трясущихся, онемевших рук, не сводя глаз с её ромбической насечки. И только время от времени, облизав пересохшие губы, осматривался – резко, по-совиному, повертев головой в одну и другую сторону – но ни одной живой души, которую можно было бы позвать на помощь, на майдане не было. Татары же, полицаи, услышав краткую речь о помиловании «Фёдором-эфенди», разбежались и, кажется, не по домам даже, а в сторону леса. Свои, если кто и остался жив, тоже не появлялись.

Хоть молись, – но молился Дитер в последний раз еще в гитлерюгенде у «мемориала шестнадцати», и то до сих пор не мог сообразить, кому именно молился, то ли фюреру, то ли Фридриху Барбароссе… Кто такие «мученики 9 ноября»[48]48
  8 ноября 1939 года Адольф Гитлер прибыл в Мюнхен на встречу со старой гвардией в подвальчике Бергенбройкеллер. Вскоре после того, как Гитлер покинул здание, в нем взорвалась бомба. В результате взрыва погибло семеро «старых борцов». Почитание их памяти было в рейхе долгое время культовым, пока поминки 6-й армии Паулюса не превзошли их катастрофичностью масштабов.


[Закрыть], он и тогда не совсем понял.

Немало времени прошло, пока обер-лейтенант, начал более-менее трезво оценивать свое положение.

А положение было: «Achtung, minen!» Граната с вырванной чекой… Искать её, чеку то есть, и с миноискателем было бы бессмысленно – русский моряк, как только управился, бросил кольцо через плечо в безбрежную глинистую грязь майдана. И теперь граната помещалась на коленях обер-лейтенанта у него в ладонях, а руки, связанные в запястьях, были к этим же коленям привязаны вместе со стулом…

В общем, система была довольно путанная, но неумолимо надёжная, как гильотина. И чтобы сработала она, достаточно только разжать руки. Это было понятно и без слов матроса… совершенно очевидно, матроса – драная тельняшка, синеватый якорь на тыльной стороне ладони…

– Ну, если руки не отнимутся, и не заснёшь, фраер… – сказал он. – Если своих дождёшься – считай, подфартило.

Дитрих тогда понял только Freier – жених, но к чему оно было сказано, так и не сообразил. Если и жених, то разве что старухи с косой. Сидит на рассохшемся стуле, на самом краю террасы с резными столбиками, перед ступенями крыльца, на которых непременно свернёт со временем шею, потому, что передние ножки стула – на самом краю самой последней доски.

Но будет ли у него время, чтобы свернуть себе шею? Большой вопрос. Скорее всего, нет, потому что рук он уже не чувствует и, соответственно, не почувствует и когда граната из них выскользнет ему на колени.

«Шайсе!» Если бы он держал в ладонях обыкновенный булыжник, то держал бы его до бесконечности… ну, уж точно до тех пор, пока кто-нибудь не подошел бы и, аккуратно, перехватив пальцами стальную скобу – этот рычаг гильотины, – не освободил бы его от влажной, железной смерти. А так и пары часов не прошло, наверное… впрочем, может быть, и пары минут: время тянется невыносимо медленно, будто сам чёрт отмеряет его, наматывая на локоть нервы обер-лейтенанта…

Сколько бы там не прошло времени, но прошло ничтожно мало, а граната уже мокрая от пота и вот-вот выскользнет из помертвевших рук. Русский специально закрутил верёвки так, чтобы ладони с гранатой оставались на весу, и дальше, чем его собственные, Дитера, колени она не упадёт.

Впрочем…

Только теперь на глаза старшему лейтенанту попался огромный чугунный чан, приткнувшийся сбоку крыльца под желобом водостока. В таком аборигены, кажется, давили виноград, а может быть, варили свое фольклорное блюдо – плов; судя по адским размерам котла, – плов с коммунистами. В чане плавали алые покоробленные листья, словно сгустки крови, но толщина стенок чана – с большой палец – внушала доверие. Пусть призрачное, но, за неимением вариантов…

Ещё через полчаса (впрочем, может быть, и всего через полминуты) обер-лейтенант всё же решился…

* * *

Склад в единственной более-менее уцелевшей крепостной башне, судя по всему, был разграблен. А вот машины возле него (с виду, по крайней мере) оставались целы и невредимы, если не считать спущенных скатов… И то не везде, через раз, словно на бегу…

«Красноармейским трехгранным штыком, судя по точечным проколам в протекторах шин», – определил унтер полевой жандармерии Карл Литц, попробовав заусеницы резины в рисунке протектора большим пальцем.

Впрочем, подобное – слишком мелкое – пакостничество со стороны партизан казалось подозрительным. Если, конечно, у них просто не оставалось времени на что-нибудь более серьезное, а это вряд ли. Вырвать чеку и подбросить гранату под передний мост – секундное дело. Четырехсекундное, если быть точным.

– Ганс, Фрик! – подозвал унтер рядовых. – Осмотрите машины и броневик, но ничего не дёргайте и не открывайте, ни дверей, ни капотов… Скорее всего, они заминированы. Гельмут, – обернулся он теперь к пулемётчику в коляске своего мотоцикла, – подъедем к комендатуре. Партизаны ушли, беспокоиться нечего.

– Это вы так думаете, герр гефрайтер? – скептически фыркнул Гельмут, кивнув через плечо на чёрную косу копоти, вьющуюся от холма с минаретом. – Или они оставили вам записку: «Извините, что не дождались»?

– Не умничайте, рядовой… – недовольно проворчал Карл, взбираясь в седло мотоцикла. Он всегда переходил на «вы», когда ему казалось, что подчиненный зарывается, но за угловатыми стеклами «автомобильных» очков пулемётчика глаза были по-рыбьи невыразительными. – Они оставили машины целыми или заминированными? Не так важно. В любом случае они ушли. Нечего трусить, Ге…

Карл не досказал обидных слов, вдруг свалившись с седла мотоцикла в липкую грязь, которая хлестнула из-под него, как из-под хряка, выпущенного во двор свинофермы. Свалился, как подстреленный, но будучи при этом целёхонек, то есть сознательно. Тотчас же выдернул из-под себя автомат и выставил дуло, из которого хлюпнула мутная струйка, в сторону комендатуры, где прозвучал взрыв и взметнулось над черепичной крышей белое облачко… скорее пара, чем дыма.

Граната со стуком упала на верхнюю ступень крыльца, и в то же мгновение Дитрих оттолкнулся пальцами босых ступней (его высокие шнурованные ботинки приглянулись «красному татарину») от половиц террасы. Дощатый потолок неспешно проплыл в глазах обер-лейтенанта, но гром в мозгах грянул раньше, чем он коснулся затылком пола и в голубых глазах потемнело…

Но не надолго. Мощный пинок в седалище стула и его собственное – чего там, всего четыре миллиметра клееной фанеры – не только отшвырнул Дитриха до самой двери комендатуры, откуда сверху на него обрушилась табличка: «Kommandantur», но и привёл в чувство. Распластанный орёл со свастикой в когтях окончательно ослепил лейтенанта крыльями чёрной масляной краски. Впрочем, в немалой степени ослепила его и рвущая боль в паху, в сравнении с которой удар кожаного мяча, полученный в детстве, в «стенке» у ворот «Hitlerjugend Spielbayerns»[49]49
  Спортивное соревнование юношеской сборной Баварии.


[Закрыть], был просто детской забавой…

Отбросив головой легионерского орла, Дитрих с опаской опустил глаза вниз.

Ноги его всё ещё были задраны на перекладину цапф стула, между внутренними сторонами бёдер зиял просвет – фанерного сиденья не было; а вот руки освободились от порванных пут.

Голубые глаза лейтенанта безумно расширились, когда он увидел кровавую росу на быстро багровеющем мясе бёдер – каменно-серые штаны разодрало в мокрые чёрные лохмотья, белые когда-то кальсоны нельзя было отличить от кусков рваной кожи.

Дитрих провел там дрожащей рукой… похоже, осколок чана саданул снизу стула, прямо в сиденье, расколов его как раз в то мгновенье, когда он запрокидывался на пол террасы.

Могло быть и хуже. На месте относительно прикрытой тонкой фанерой задницы Дитриха вполне мог оказаться его, ничем не прикрытый, лоб.

«Могло быть и хуже…» – облизал пляшущие губы лейтенант, решаясь… и никак не решаясь дотронуться до сплошного ушиба в паху, горячего и мокрого.

«Могло быть и хуже…» – мысленно твердил он.

О том, разделит ли его мнение Лизхен, дочка зеленщика с их улицы, образцовая, словно с плаката: «Mutter und Kind das…», будущая мать… – об этом думать пока даже не хотелось. А в следующую минуту стрекот мотоцикла прозвучал в его ушах одой «К радости» – свои!

– Нет, господин гауптман! Заминировать автоколонну они не успели… – торопливо семенил подле начальника его адъютант. – Но вот склад с полученным позавчера обмундированием и радиоаппаратурой разграбили, и от роты обеспечения связи, увы и увы…

Адольф-Рауль поморщился, нервно срывая кожаную перчатку с руки.

– Что значит это ваше пиитическое вытье, Герман? «Leider und leider»[50]50
  Увы и увы… (нем.).


[Закрыть]?! Каковы потери? Сколько ранено? Есть ли убитые?

– Убиты двадцать шесть человек, герр гауптман, – не без придушенного злорадства, но внешне хладнокровно рапортовал адъютант. – Ещё шестерых не нашли. Пока обнаружили только обер-лейтенанта Дитера Кампфера, который, впрочем, я думаю, предпочел бы разделить участь своих товарищей…

Ошеломлённый его сообщением шеф районной жандармерии замер, так и не стянув до конца перчатки с узкой ладони.

– Что вы несёте, лейтенант, что значит все?.. – пробормотал он растерянно, подпрыгнувшими вдруг губами. – Это скандал… – простонал он совсем по-граждански, но тотчас же спохватился: – Это катастрофа!

Похоже было, что «окопные» муфточки на погоны ему пригодятся уже в скором будущем… в связи с отправкой на передовую.

– Где этот? Который хотел бы?.. – завертелся на месте гауптман, взглядом выискивая свидетеля катастрофы. – Кстати, почему он «хотел бы»? Что с ним сделали эти изверги?

– Э-э… – несколько стушевался адъютант. – Наш фельдшер сказал, что у него… его… В общем, выражаясь иносказательно, его Ирминсул[51]51
  Irminsul – у германцев знак бога Вотана, «дерево жизни, рода», или «дерево судьбы».


[Закрыть] если не срезан под корень, то существенно повреждён…

Эйхен с несколько секунд смотрел на адъютанта со злобным непониманием, потом удивлением, а потом и сочувственной брезгливостью:

– Они ему, что?..

Гауптман изобразил пальцами ножницы.

– Нет! – замотал головой Герман. – В отличие от автоколонны, его они потрудились заминировать, однако он освободился, буквально у нас на глазах, на глазах у гефрайтера Карла Литца, но…

– Но не весь… – мрачно хмыкнул, догадываясь, Эйхен. – Ведите меня к бедняге и, кстати, о колонне… – он запнулся: – Раз уж хоть транспорт уцелел, надо его отсюда уводить. Не будем искушать судьбу, пока не вернемся сюда с батальоном карателей и зондеркомандой «Ваффен-СС». Распорядитесь, чтобы машины заправляли, меняли запаски или вулканизировали шины, если не хватит… Времени на всё двадцать минут – и убираемся отсюда.

Отчаянно срывая туго затянутую гайку на кронштейне запасного колеса на заднем борту «крупповского» бронетранспортёра, гефрайтер Карл Литц и не подозревал, что одновременно вращает и динамо примитивного пускового устройства, от которого по утопленному в грязи телефонному кабелю крохотные голубые искры пробежались до головного «опеля»… Всякий раз, попутно, заглядывая в бензобаки, продырявленные стальным трехгранным штыком, где кроме бензиновых лужиц и испарений находилось ещё и по брикету толовой взрывчатки, заботливо оставленной Степновым.

– Eins… – кряхтел Карл, повиснув на массивном ключе 32–34, к счастью, нашедшемся сразу, на полу в кабине. – Zwei…

«Drei» – застрял у него в глотке, когда бронетранспортер содрогнулся всей железной тушей и вдруг, вырвавшись из его рук вместе с ключами и запаской, улетел вправо, кувыркаясь на низких боках в камуфляжных жёлто-коричневых пятнах.

Столб клубящегося багрово-чёрного пламени взвился в низкое хмурое небо. Вслед за ним, почти мгновенно, второй, третий…

– Die Partisanen! – первым завопил гауптман Эйхен и первым же открыл огонь, выхватив из кобуры «парабеллум».

И если его подчиненные (кто, конечно, остался жив и не зевал, контуженный, по-рыбьи) палили в белый свет, как в копейку, то Эйхен разрядил обойму куда следует, – в партизан, унылой гурьбой валивших со стороны реки, отделяющей посёлок от леса. И вторую разрядил бы, если б адъютант не докричался шефу на ухо:

– Кажется, это местные полицаи! Возвращаются!

– Где? – обернулся гауптман.

Адъютант через его плечо указал на «партизан», предусмотрительно залёгших в речном тумане до выяснения обстоятельств.

– С чего ты взял? – недовольно переспросил Адольф-Рауль, уже пряча пистолет в кобуру.

Герман, чёрт бы его побрал, редко когда ошибался, вот и сейчас…

Вместо ответа адъютант гаркнул вопросительно:

– Хайль Гитлер?!

– Зиг Хайль-Хайль! – отозвались клочья редкого речного тумана.

…Ничего у немцев не получилось. Малыми силами сунулись, да крепко получили по зубам. А больших сил собирать им, гадам, было некогда. Не ожидали они, что наши так рванут с двух сторон, от Перекопа и с Керченского, что придётся бросать всё, что они и не собирались никогда бросать, и драпать в последней надежде зацепиться за Севастополь или удрать из южнобережных портов.

Конечно, пытались они оставить за собой выжженную землю, лютовали напоследок, расстреливали и в лагерях, и в тюрьмах, и тех, кто под руку попадался, вплоть до актёров местного театра, и жгли, что могли. И взрывали.

Помнишь, как мы чуть ли не в последний час успели разминировать плотину на водохранилище?

А потом получили приказ войти в Симферополь…

Возвращение

Наверное, для таких моментов и стоило вынести все проклятья партизанской жизни: лютость нескончаемых, казалось, зимовок в горах; тревожные минуты карательных экспедиций, когда в просветах между деревьями появлялись бесчисленные шеренги врагов; неумолимость голода – этого вечного спутника партизан, сопутствовавшего им со слишком навязчивой верностью; леденящий душу, смертный ужас плена и лагерей…

Всё это стоило пережить, преодолеть, победить именно для этих моментов! Чтобы потом увидеть эти лица. Лица, плачущие от радости: скупую слезу на дряблой щеке старика, дождавшегося наконец окончания оккупации – в который раз в долгой своей жизни; рано поседевшей матери, одинокой на одиноком пороге, – проводила на фронт всех своих. Восхищение и восторг на лицах мальчуганов, бегущих за конями лихих партизан…

Вот только молодых лиц практически не было – мало кого фашисты не угнали в Германию. Но счастье, пусть и со слезами в глазах, в глазах, насмотревшихся на все «прелести» фашистского «Нового порядка», было неизменным.

Партизаны двигались в Симферополь с юго-востока.

Красная армия наступала севера и востока, со стороны Перекопа и Керченского полуострова, и небезосновательно не рассчитывала на сколько-нибудь серьёзную оборону города со стороны гитлеровцев. Хотя днем ранее под Сарабузом, в районе аэродрома, части 19-го танкового корпуса встретили упорное сопротивление вновь созданной боевой группы под командованием командира немецкой 5-й пехотной дивизии генерал-лейтенанта Сикста…

По данным разведки, немцы, словно загнанные в угол крысы, спешно отступали в сторону Севастополя, надеясь закрепиться в нём. Думали, наверное, повторить подвиг его советских защитников. Гитлер выразился предельно ясно: «Севастополь оборонять до конца. Боеспособные войска не эвакуировать».

Но время показало, что надежды эти были напрасными. Красная армия в 41-м быстро научилась обороняться. И пусть не так же быстро, но научилась наступать.

Симферополь, по сути, был брошен немцами без яростного сопротивления. Что-то успели заминировать, но не всегда успевали взорвать; в нескольких местах, в частности возле железнодорожного вокзала и завода Анатра, какие-то подразделения оборонялись, прикрывая отход своих частей на Бахчисарай и Севастополь. С ними следовало поступать как должно: бить до последнего и побыстрее.

Кроме того, город следовало вычистить от всевозможной фашистской нечисти, остававшейся в нём. Прежде всего, конечно, от оккупантских прихвостней – предателей и полицаев. Их оставалось на брошенной немцами территории предостаточно – не торопились фрицы забирать их с собой, видимо, срабатывала пословица: «предавший единожды…» Или осталось что-то даже в сорок четвертом году в гитлеровской армии от гордого прусского духа? Немцы неохотно забирали эти свои сомнительные приобретения… И так вшей хватало…

Соответственно, хватало забот и у партизан: выжигать и давить эту гадость, как в прожарочной.

Именно таким было задание Ставки, приведшее и партизанский отряд Беседина к подступам Симферополя: зачистка города.

В Лозовом партизан встречали жители села. Встречали с радостью победы, слезами о тех, кто ее не дождался. Со всем избытком чувств исстрадавшейся души.

И проявление этих чувств бывало неоднозначным, хоть и вполне понятным после всего, что им пришлось пережить…

Навстречу партизанам, наполняя и их сердца чувством неизбежной, а теперь и окончательной победы, из-за крутого поворота выползли, лязгая громадными гусеничными траками, два тяжёлых КВ.

Группа партизан, отправленных по наводке жителей Лозового за здешними предателями, поймала двоих. Они тащили их за ноги и руки и, видимо, в порыве праведного гнева вознамерились было бросить фашистских подсвинков под танковые гусеницы проходящих «Климов».

Должно быть, особенным злобствованием отличились эти Иуды, раз никто из жителей и не шелохнулся слова сказать в их защиту. Только отпрянула, брезгливо морщась и отворачиваясь, возбуждённая толпа. И вдруг…

– Отставить! – раздался грозный рык Беседина.

Умел он подать и такой истинно «командирский голос». Умел сказать Фёдор Фёдорович и слова нужные, без митингового пафоса, но просто, доходчиво и с чувством.

– Немедленно отставить! Под танки победителей цветы бросать надо, а не эту фашистскую мразь. Оставьте их до суда. Пусть они перед людьми ответят, за что, за какую такую чечевичную похлебку, продали они Родину и свой народ!

Танки прошли, с лязгом срывая гусеницами землю, с рёвом клубя сизыми дымами дизельного выхлопа.

Предателей заперли в подвале бывшего сельсовета, выставили часового. А партизанский отряд, кто на конях, разбрызгивая копытами весеннюю грязь, а большинство – пешим маршем, прошёл войскам навстречу, к посёлку Марьино…

Близко совсем показались крыши Симферополя. Пока только рыжая черепица путанных, как лабиринт, окраин… И бурые, клубящиеся дымы пожарищ в по-новому ясном апрельском небе…