Текст книги "Крымскй щит"

Автор книги: Юрий Иваниченко

Соавторы: Вячеслав Демченко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Ещё не отгремели последние штабеля боеприпасов на бетонных эстакадах, ещё трещали раскалённой черепицей обрушенные блокгаузы, когда за дальним шестым путём, под самым боком почерневшей и лопнувшей вдоль клёпаного шва цистерны шелохнулся и приподнялся чугунный канализационный люк. Спустя минуту он рывком сполз с чёрной норы колодца и на его край, в обугленную траву, вылетел ручной пулемёт.

Безжизненной тряпичной куклой наружу вывалился майор Мигель Боске в серой шинели, с тёмно-багровыми пятнами крови, расползшимися по спине.

Вслед за ним, утерев с рассеченной брови назойливую алую бороздку, появился и перепачканный Хачариди, сел и, подтянув к себе за брезентовый ремень пулемёт, огляделся.

До водокачки, к которой, собственно, и вела водопроводная линия, было рукой подать, а там – заросшее ржавчиной сухостоя кукурузное поле. Даже с тяжелораненым на плече бежать считанные секунды, а дальше….

…Видать, крепко мы достали фашистов, потому что они чуть ли не дважды в месяц старались нас «окончательно уничтожить», – а мы за каждого нашего укладывали по пять карателей. Наверное, потому, что знали из радиосообщений (мы связывались с Большой землей и с «соседями», пока все батарейки у рации не сели), да из газет, которые время от времени доходили до нас, что Красная армия всё ближе и что она наконец заперла фашистов в Крыму, как в мешке.

И не сильно-то ждали мы, пока каратели в гости пожалуют: сами наведывались. За батарейками – тоже. Ну да ты всё помнишь…

Die Filmkunst und die Deutschen[23]23
  Кино и немцы (нем.).


[Закрыть]

Дед Михась методично чистил рябое куриное яйцо, не забывая обсосать лохмотья белка со скорлупы, предварительно мокнув её в жменю крупной соли, насыпанной на немецкой листовке-агитке: «Ein Burger des Reiches zu werden – Стать гражданином Рейха!».

Яйцо чистилось скверно.

– Надо было сразу в холодную воду… – проворчал дед простуженным скрипучим голосом. – Германец, он к порядку приученный, как цирковая шавка, скажу я вам… – продолжил он, обращаясь к изуродованному яйцу. – Вот помнится, во Вторую Отечественную…

– Это какую ещё такую, Вторую Отечественную? – удивился Саша, подняв голову от разобранного на досках стола до самой рамки трофейного «вальтера РР». Трофей был не его – кубанец хоть и оклемался после тяжелого ранения, но на боевые операции ещё не ходил, – а подарок от Шурале.

– Это так, сынок, в России называли войну 14-го года… – назидательно произнес дед Михась.

– Империалистическую, значит, – весомо поправил председатель комсомольской ячейки отряда Яшка Цапфер.

– Оно, конечно, и Империалистическая тоже… – согласился дед Михась, неодобрительно глянув на Яшку поверх яйца. – Да я не об этом. Я к тому, что германец большой аккуратист. Даже в свой ватерклозет, скажу я вам, ходит согласно регламенту.

– По расписанию, что ли? – хохотнул кто-то из угла «хаты» – не то блиндажа по армейскому образцу, но с метровым выступом бревенчатых стен над землей, не то землянки с накатом, крытым шалашом, хвойную зелень которого время от времени освежали подсечкой ельника, чтобы не бросалась в глаза издали соломенная желтизна сухостоя. Впрочем, теперь, поздней осенью, особой нужды в этом не было – то и дело наметал мокрый нестойкий снег. Называлось это сооружение – «расположением разведроты», в обиходе просто «хатой».

– Именно… – кивнул дед Михась, вытирая рот тыльной стороной ладони. – По расписанию. Служил я тогда в Гомельском егерском полку, а егеря в царской армии, скажу я вам, были что-то на манер сегодняшних снайперов. Вот один из наших номеров… Степан Кравец, сдается… – дед Михась на минутку задумался, махнул рукой. – Не помню в точности, хай будет Стёпка. Залег Стёпка… кажись, Стёпка… – снова усомнился дед. – В караул на одной высотке в нейтральной полосе. А сидели мы с немцем в окопах, скажу я вам, ну, буквально нос к носу, так что караулы и они, и мы выставляли на ничейной земле… – дед хмыкнул. – Даже случалось, ползет германец в караул со своего боку, а наш с нашего – столкнутся в траве, а она там была как в иной пойме – по пояс… Столкнутся, обругают друг друга всячески, смеха ради, и расползутся…

Дед Михась, казалось, и не заметил недоуменных взглядов, которыми обменялись молодые разведчики, продолжил:

– Да и с окопов сообщались мы со швабами самим только горлом и без особого усердия…

– И о чем же, интересно, общались? – неприязненно поинтересовался Яшка, не столько из-за политической несвоевременности подобных экскурсов в историю, сколько из обычной ревности – до прихода деда главным «затейником» в разведгруппе был он.

– Так уж год семнадцатый шел… – покосившись на него, проворчал дед Михась. – Вшей кормить осточертело и нам, и германцу до самой последней крайности, так что отношения у нас сложились, скажу я вам, вполне житейские, добрососедские, можно сказать. Шваб, бывало, гаркнет: «Рус! Камарад!» – друг, значит по-ихнему, товарищ, – пояснил дед не столько Яшке, сколько апеллируя к остальным слушателям. – «Die Musik gib!», то есть «Музыку давай!» – орет. Ага, значит, музыки хочет, заскучал шваб или шнапсу столько выпил, что из губной гармошки одни только слюни…

Партизаны в расположении разведгруппы дружно расхохотались, а кто-то и подтянулся снаружи, оставив обычные свои занятия.

– А у нашего подпрапорщика Горбатова, скажу я вам, «Экстрафон» имелся.

Дед Михась не стал уточнять, что это была такая дореволюционная фирма грамзаписи, так же называли и достаточно компактную разновидность граммофона – зонофон. Сами разведчики по созвучию названий догадались.

– Он батальонному, капитану Иртеньеву: «Дозволите, так и так, ваше благородие, германца малость развеселить? – продолжил дед Михась, явно повторяя интонации давнишнего своего командира. – Жалко басурманина, хоть и вражина подлая, а киснет…»

Иртеньев для порядку морду скривит, а сам рукой так машет: «Ну, вас, мол, к лешему, дурачье! Делайте что хотите…» И то, понять его можно, какой ему резон солдатне перечить, когда в соседнем полку уже комитет учредили и самых клятых офицеров мало не постреляли. Кому ж охота пулю в спину словить? Ага… Подпрапорщик наш моментом граммофон на бруствер, рупор в сторону немца, ручкой наяривает… – дед Михась замолчал, многозначительно обводя взглядом сумерки шалаша-землянки. – И слушает потом Ганс часа полтора-два кряду, как наши куплетисты Убейко и Сокольский ихнего кайзера в хвост и гриву поносят, только что не матерно…

Зеленоватые сумерки отозвались веселым оживлением.

– Да еще и бутылку шнапса в рогожке, али в рваном сапоге, в наш окоп перекинут… – добавил без тени улыбки дед, подняв «указующий перст». – В знак благодарности, значит.

– Ну да, они ж по-русски «нихт ферштейн», – хохотнул Арсений. – Им хоть «Боже царя храни», лишь бы плясовая…

– Не сильно ты под «Боже царя» напляшешься… – проворчал дед Михась. – Да и нужды такой не было. Много тогда, скажу я вам, выпускалось в России пластинок народного духа и патриотического, так сказать, содержания: Маша Эмская, к примеру: «Все умрем, иль победим!», сам Собинов пел: «Все на бой!», и Виттинг вообще сам на фронт ездил, – великие тенора, скажу я вам; а Наденька Плевицкая? «За царя, за Русь Святую!» – торжественно, но тугоухо замычал дед Михась.

– Ты за что это тут агитируешь, дядя Михась? – раздалось вдруг насмешливо-удивленно за спиной деда.

Пригнувшись на пороге, в узкий, как щель-укрытие, вход в «хату» ввалилась плотно сбитая фигура командира.

– Мы ж тут вроде как за советскую власть воюем, а? – задернув за собой брезентовый полог «двери» и туго скрипнув кожей портупеи, в три ремня, Беседин оправил под деревенской кацавейкой форменную рыжеватую гимнастерку.

– А я на примере опыта прошлой… Империалистической… – подчеркнул, не глядя в сторону Яшки, но именно для него, дед Михась, – …войны обучаю молодежь, с какого рода характера и натурой противника они имеют дело. Ибо немец, он никак тебе не румын и не наш полицай и уж тем более не татарин… – дед поднял узловатый палец, в просвеченный холодным осенним солнцем, хвойный потолок и важно сообщил: – Совсем другой коленкор!

– Ну-ну… – Огладив коротко стриженную каштановую бородку, Фёдор Фёдорович присел на край скамьи возле стола, одобрительно глянул на занятие Сашки, изучавшего малознакомые стальные кишки «вальтера», и с улыбкой повернулся к деду. – Скажи какой? Поучи. Ты у нас германца, я знаю, с 14-го года ради батюшки-царя бивал и в 18-м, я так понимаю, для своего удовольствия… Партизанил у нас дед Михась в родной своей Белоруссии и после Брестского мира, – пояснил Беседин молодым разведчикам.

– Прежде всего, германец… – горделиво приосанился дед Михась, будто ему на грудь наконец-таки «Георгия» повесили для полноты «кавалера», которого он из-за революции так и не дождался. – Германец – он, скажу я вам, вояка справный, от рождения к регулярной службе приспособленный и привычный, а не бандит какой, что за оружье схватился по злобе только или выгоды ради, а сам порядку воинскому нисколько не приученный. Как тот же татарин, что спокон веку, от дедов-прадедов, разбойничать только горазд, а выведи его в чистое поле, чтобы не воровским налетом, а с «Урой!» в атаку идти, – попятится, поди, ал и вообще драпанет.

– Это мы, дед Михась, и без тебя знаем… – нарочито басовито произнес Тимка – пятнадцатилетний «ветеран» отряда.

«Ветеран», поскольку две зимы в лесу перезимовал и теперь на третью зашел – а почему срок партизанской службы «зимами» мерялся, многие знали уже не по слухам…

– Ты вот сначала про егеря в карауле завёл и клозет по регламенту, – напомнил Тимка, потирая озябшие руки у открытой заслонки буржуйки. – Так чего там?

Дед вопросительно посмотрел на командира.

– Заканчивай, коли начал, – благосклонно кивнул тот. – Только не пережевывай по три раза, как макуху, мне ещё донесение в штаб бригады составлять. Коротко.

– Есть коротко… – приложился дед Михась горсточкой к видавшей виды ушанке с облезлой «свиной» кожей обшивки. – Ежели коротко: в тот день, когда Стёпка наш в караул пошёл, немцы, что супротив нас в окопах квартировали, принимали у себя какого-то штабного. Важную птицу, скажу я вам. До того важную, генерала не меньше, что германец ему специально клозет соорудил из фанеры, чтобы, значит, генералу до ветру не в бурьяны бегать, где и без него за полгода сидения сухого места не осталось, а культурно. Но не учёл германец, что с высотки, где Стёпка залёг, заведение это богоугодное точно как на ладони лежало. А может, подумали, что далеко, аж за вторым эшелоном – не прицелишься, да и для винтовки – самый излет пули, равно что желудями кидаться, никакого убийственного толку… – для иллюстрации дед Михась взял с газеты, на которой Саша увлеченно разбирал «вальтер», короткий пистолетный патрон и, перегнувшись через стол, постучал круглой пулей по Сашкиному лбу.

– Чего?! – всполошился тот.

Разведчики ответили ему из сумерек «хаты» анонимными смешками.

– Вот и я про то же… – развел дед Михась руками. – Ничего…

– Давай дальше, дядя Михась, – улыбнулся и Беседин.

– А дальше такое дело. Стёпка наш, егерь, глазастый был – никакого «Цейса» не надо. Усмотрел он, когда генерал ихний, в сопровождении унтера справлять нужду отправился… Унтер, значит, возле клозета во фрунт, а генерал, понятное дело, за дверью вприсядку. И только тот генерал, так сказать, оправился с Божьей помощью, из дверей сунулся… – Дед Михась, заговорщицки подмигнул Гошке. – Степан пулей поверх его головы в двери – тюк! Только щепка полетела. Генерал – Господи Иисусе! – мало в толчок не провалился.

«Хата» взорвалась хохотом.

– И снова… «оправился»! – задыхаясь смехом, выкрикнул кто-то из дальнего угла.

– И просидел так, болезный, скажу я вам, не менее часу… – заключил дед Михась. – Встал. Тюк! Сел… – Аж пока Стёпку с ничейной высотки немцы миномётом не согнали…

– Спасибо, дядя Михась, – утирая костяшкой пальца смешливые слёзы, сказал Беседин, когда они вышли из «хаты» под оживленный шум разведчиков.

– За что же это? – удивился старик, подбирая у входа в блиндаж узловатую ореховую палку, служившую ему тростью.

– За то, что поднимаешь боевой дух бойцов.

– Да какой там «боевой дух» от дедовских сказок… – коротко махнул ладонью Михась.

– Не скажи, весёлое настроение, задор…

– Им бы, Фёдор Фёдорович, задору прибавила хорошая драка, скажу я тебе, – с бесцеремонностью «инвалида»[24]24
  В правильном, дореволюционном значении – заслуженного ветерана.


[Закрыть] перебил командира дед Михась. – С победным исходом и добрым трофеем.

– Вижу, ты что-то уже высмотрел в Эски-Меджите? – присаживаясь на трухлявый ствол бурелома, спросил Беседин и похлопал ладонью по бурым морщинам коры подле себя.

– Высмотрел, – лаконично кивнул дед Михась, отказавшись от приглашения и опираясь двумя руками на свою клюку. – Только надо бы, чтобы ещё кто посмотрел, повнимательнее, а то я местным полицаям что-то не сильно по душе пришелся. Мне тудой в другой раз идти не с руки…

– С твоими-то документами? – озадаченно удивился Беседин. – Что же им не понравилось?

– Не знаю… – пожал дед плечами, задумчиво разгребая клюкой палую листву под ногами. – Может, что «аусвайс» у меня крепко потрепанный, так что ни года, ни месяца-числа не разберешь. Может, после приказа о переселении из прифронтовой зоны боятся беженцев в обратную сторону прозевать, хоть я и без всякой поклажи был, налегке… Не знаю.

– Ладно, мальчишек пошлём… – подумав, решил командир без особого энтузиазма. – Без взрослых они скорее за беспризорников сойдут, чем за переселенцев. Так что там, в деревне?

– Немцы… – прищурился куда-то вдаль леса поверх командирской папахи старик. – Сдаётся, из-под Керчи[25]25
  В ночь с 31-го на 1-е ноября началась Керченско-Эльтигенская операция, а 4-й Украинский фронт вышел к Перекопскому перешейку.


[Закрыть] прибыли на отдых, а может, на переформирование. Да подкрепление ещё не прибыло, поскольку их там и полуроты не наберётся, а те, что есть, скажу я тебе, сразу видно, – битые. Дрыхнут сутками как сурки… – хмыкнул дед Михась и добавил, опустив на командира пытливый взгляд: – А самое главное, что сдается мне, что есть среди них и связисты…

– А вот это куда как интересно! – оживился Беседин. – Рации видал?

– И не одну… – значительно произнес дед. – И ещё подобного рода барахла изрядно. Так что, скажу я тебе, Фёдор Фёдорович, дожидаться, когда к ним подкрепление прибудет или ещё кого в этот райский уголок на курорты пришлют, нам не стоит. Никак.

– Никак… – задумчивым эхом повторил командир.

…Нас часто посылали в такую, открытую, разведку. Отчасти потому, что в Крыму всё меньше оставалось взрослых, особенно мужчин, которые могли бы передвигаться по градам и весям не строем и не под конвоем. Ещё в городах кое-как (да и то не во всех – из Керчи и из Феодосии выселили почти всех поголовно, а в Севастополе и так мало кто остался после того штурма), а уж в посёлках и сёлах, где практически всех знали в лицо…

А ещё потому, что почти не росли мы на этих харчах и в таком замоте, когда не успеваешь отдохнуть и по-настоящему не можешь унять внутреннюю дрожь. И всех троих из оставшихся кубанцев, и ещё нескольких ребят, которые прибились к отряду год-полтора тому и всё ещё живы, за что-то серьёзное принять было трудно.

Когда мы без оружия и в цивильной одежонке.

* * *

В двубортном клетчатом пиджаке рыжеватой куропачьей расцветки с бухгалтерскими заплатами на локтях, доходившем Тимке чуть ли не до коленей и болтавшемся на плечах, как на огородном пугале (такого рода «обмундирование» одессит Арсений называл не иначе, как «лапсердак»), Тимка походил на городского, на сынка какого-нибудь совслужащего, отбившегося от своих в панике эвакуации.

Поэтому первый же патруль на околице Эски-Меджита – двое татар с белыми повязками полицаев на рукавах коротких стёганых ватников, доставшихся им, видимо, в память о мобилизации в Красную армию и служивших теперь чем-то вроде униформы «добровольцев» из рот самообороны – стал пытливо всматриваться в дорожную даль за спиной Тимки.

Но никого там полицаи не обнаружили, кроме ещё двух пацанов – Володи и Пашки, ещё менее презентабельного, но всё-таки не менее городского вида, – трёпаные пальтишки, куцые курточки-«ковбойки», кепки с клапанами на макушке.

– Где остальные? – спросил один из татар, тот, что постарше, с правоверной ухоженной бородёнкой под гладковыбритым подбородком.

Тимка недоумённо обернулся назад, в сторону леса, куда, извиваясь, уходила дорога, посыпанная щебнем, и пожал плечами.

– Да нет никаких остальных… – повернулся он обратно. – Мы сами. Мы из Джанкоя…

– Джаныкоя, – угрюмо поправил его «доброволец» помоложе, в чёрной тюбетейке в четыре клина, обшитой кружевом.

– Ага… – легко согласился Тимка и заторопился с разъяснениями: – Батя мой, он на немцев работал, учетчиком-счетоводом при заготовке… – скороговоркой частил он. – Как красные подошли к Перекопу, батя с немцами в Симферополь ушёл, почитай, прямо из конторы, только домой успел заскочить, сказал мамке, чтобы она на хозяйстве оставалась, потому, что её, бабу, наши то есть чекисты не тронут. А мне велел на всякий случай в Карасу-базар пробираться к деду Юсупу, потому что у них, говорят, в Красную армию уже с 17-ти лет берут, а мне почти…

– К деду Юсупу? – недоверчиво переспросил старший патруля, присматриваясь к мальчишке. – У тебя отец татарин?

Оливково-смугловатый, но без всякого намека на тюркский разрез глаз, что, впрочем, не такая уж и редкость для татар-горцев, Тимка внешности был неопределенной. А то, что по-русски чесал без акцента, так шайтан его знает, сколько поколений его предков в городе, среди русских, обреталось, тем более…

– По деду… – подтвердил Тимка «седьмую кровь на киселе». – По деду мой батя из Эминов.

Он, естественно, не стал напирать, что Эмины – княжеский род ульманов, частично сохранившийся в Крыму и после турецкой эмиграции начала XIX века. «Правоверные» и так должны были это знать.

– Якши… – хмыкнул «бородач», забрасывая на плечо немецкий «маузер», который до сих пор держал в опущенных руках, но стволом под ноги мальчишкам. – А это кто?

Обогнув Тимку, он подошел к Володе с Пашкой и, брезгливо оттянув двумя пальцами горловину вещевого мешка в руках Вовки, заглянул внутрь: драный свитер, газета с немецким шрифтом, надо думать, для самокруток – табак тут же, в полупустом матерчатом кисете, алюминиевая мятая фляга и дюжина яблок лесной «дички» – ничего подозрительного.

– Мы просто в деревню, в городе жрать нечего… – буркнул, глядя на татарина исподлобья, Володя.

– Это соседи мои по улице, – подтвердил Тимка, нетерпеливо переминаясь в холодных ботинках на босу ногу. – У них родителей румыны на строительство укреплений угнали, пока их дома не было, вот и деваться теперь некуда, так они со мной…

– По какой улице? – подозрительно прищурился на Володю молодчик в тюбетейке. – Они тебе соседи?

– По улице Чкалова, – без запинки ответил Володя и, понятное дело, безошибочно – не много даже крохотных городишек могло обойтись без такой улицы, поскольку «Марш авиаторов» во времена оны с утра до вечера горланил из картонного репродуктора – чёрной «тарелки».

Молодчик недовольно крякнул и, отведя старшего за локоть на пару шагов в сторону, заговорил с ним по-татарски, почтительно и негромко, но с горячностью убеждения. При этом заставляя Володю невольно ёжиться не столько от утренней изморози, сколько от нервной дрожи, – то и дело в гортанной тарабарщине этого, в тюбетейке, с отчётливостью выстрела, проскакивали пугающе знакомые слова: «комендатурым», «герр гауптман», «эршисн», то есть расстрел, по-немецки. Нравилось, наверное, татарам это слово.

Старший кривился с сомнением, очевидно, не соглашаясь внутренне с доводами молодого напарника, но и не возражая особо.

Наконец он остановил его поднятой ладонью:

– Э-э, тынла-рга[26]26
  Слушай (тюрк.).


[Закрыть]! – и рассудительно принялся толковать что-то, несколько раз упомянув уважительно «Эмин-эфенди!».

Закончив, отодвинул спорщика плечом и, подойдя к Тимке, ткнул жёлтым, как папиросная бумага, пальцем в его голую ключицу (пиджак не по размеру то и дело сползал со смуглого плеча мальчишки, обнажая лямку замызганной майки).

– Пойдете огородами, по берегу Ильчика… – наставительно сказал «бородач». – В лес и сады на том берегу не суйтесь, там вас постреляют и фамилии не спросят, якши?

– Якши! – с готовностью мотнул смоляными вихрами Тимка.

– И чтобы через пять минут вас в деревне не было. Ещё раз встречу – отведу в комендатуру, скажу – партизаны, ацлашыла[27]27
  Понял (тат.).


[Закрыть]?

Тимка кивнул ещё раз, – понял, мол! – и, подгоняя, замахал руками на приятелей: – Валим отсюда! Бегом!

Володя забросил на плечо линялый армейский «сидор» и, буркнув на ходу татарам: «Спасибо, мы мигом…» – обогнал Тимку, сворачивая с дороги в бурьяны, в сторону, где слоился над речкой, как сизый квасной гриб в мутной банке, утренний туман…

* * *

– И что вам и впрямь пяти минут хватило? – иронически удивился Фёдор Фёдорович, слюнявя край самокрутки.

– Да, ладно, скажете тоже, пяти… – несколько фамильярно фыркнул Володя (от кумира, Серёги, панибратской манеры нахватался, наверное).

И тут же, спохватившись, добавил:

– Товарищ командир…

– Давай-давай, докладывай… – Беседин потянулся к гильзе зенитного снаряда, на сплющенном конце которой плясал раздвоенный оранжевый язычок пламени.

– Мы время от времени огородами подбирались к улице… она там, знаете, толком одна, остальное так себе, переулки да закоулки…

– Знаю-знаю… – пыхнул Беседин вязким зеленоватым дымом самосада, от которого даже пламя коптилки в блиндаже затрепетало одышливо, замутнело.

– Так вот… – придвинулся к столу Володя и, отставив алюминиевую кружку с парующим земляничным «чаем», подтянул к себе чистый оборот листовки: «Что тебя ждёт в немецком плену?» – предполагалось, ждут горячая пища и скорейшее возвращение к семьям. Этого добра в последнее время в лесу было в избытке – щедро разбрасывали немецкие «рамы», будто ведомство Геббельса озаботилось вдруг снабжением партизан бумагой для курева.

– Тут, перед башней Гаравул… – это «сторож» по-ихнему, значит, Сторожевая, – наслюнявил огрызок химического карандаша Володя и принялся вычерчивать на листке извив просёлка и выступающий на него кружок башни, – …которую они приспособили под склад, сколько там той башни осталось…

– Два уровня, на третьем перекрытие сгнило. Я там с пионерами был в походе, когда… – торопливо сунулся было Яшка, обрадовавшись возможности подать свой весомый «командирский» голос, до сих пор не слишком-то востребованный…

– Чего склад? – перебил его командир, обращаясь к Володе.

– Не знаю чего… – смущенно замялся тот. – Рядом был штабель зелёных фанерных ящиков, больших таких… – размахнулся Володя по-рыбачьи руками. – А что в них? Разве спросишь кого?

– Если фанерных, значит, не боеприпасы, – со знанием дела заметил дед Михась. – Боеприпас – он завсегда тяжелый, скажу я вам. Его в доске меньше чем в полтора дюйма шибко не поносишь. А если и впрямь немец сюда на переформирование прибыл, то в фанере, скорее за всё, обмундирование…

– Точно! – подтвердил Тимка, выглянув из-за Володиного локтя. – Ящики на брюхе татарин таскал, сам-один, а фашист рядом сидел, курил да подгонял.

– Возможно, – согласился командир, стряхивая пепел самокрутки на земляной пол. – Продолжай…

– Тут, на майдане, сразу за башней… – очертил Володя неправильный овал небольшой, разъезженной топи-площади перед базаром и сельсоветом. – Три грузовика стоят, броневик и «жук», ну, такой армейский, они его «фольксваген» называют. Наверное, те, что всё это барахло сюда привезли, бензина дожидаются…

– С чего ты взял? – удивился Фёдор Фёдорович.

– У грузовиков канистры выставлены и горловины баков без замков.

– Молодец… – одобрительно кивнул Беседин. – Очень ценная для разведчика наблюдательность.

– А самое, что очень ценное… – вдохновленный похвалой, Володя мельком обернулся в сумрак землянки и заговорщицки понизил голос, будто следующее его сообщение носило исключительно секретный характер и предназначалось только для командирских ушей. – Сегодня в 19.30 немцы в клубе кино будут смотреть! – прошипел он так, что было слышно, пожалуй, даже часовому у входа в штабную землянку снаружи.

– Откуда знаешь? – недоверчиво повел бровью Фёдор Фёдорович. – Разговаривал с кем?

– Зачем? – снисходительно пожал плечами Володя и добавил не без гордости: – На афише прочитал, на заборе, что кругом базара идет от реки. Там ещё газета была татарско-немецкая «Азат Кырым – Освобождённый Крым» и фашистские листовки: так расстрелять, сяк расстрелять…

– А разве ты у нас по-немецки читать умеешь? – ревниво вклинился Яшка Цапфер, единственный, кто, по понятной причине, знал немецкий язык вполне прилично, то есть воспринимал на слух по семейной традиции воспитания. Но чтобы писать, читать? Так – через пятое, на десятое, в тесных рамках школьной программы…

– Афиша типографская была… – недовольно покосился на него Володя. – На ней актрисулька какая-то намалёвана в брильянтах, красивенная, и белый уголок для времени сеанса отведен, а оно от руки написано. 19.30… – повернулся Володя к Яшке, – …оно и в Африке 19.30.

* * *

– Сколько?

– 19.30… – ответил Тарас Иванович Руденко, подсунув к самым своим «запорожским» усам круговое многоточие зеленоватого фосфора на циферблате трофейных часов и спросил, в свою очередь: – Може, все ж такы треба було, Хвэдоровичу, дочекатися пiдкрiплення?

Командир отряда натянул на самые глаза капюшон плащ-палатки и пробормотал, запинаясь, чтобы подышать на озябшие непослушные пальцы, которыми только что пытался навести резкость бинокля:

– Будут тебе немцы по десять раз фильму крутить, подкрепления твоего дожидаючись…

Пробормотал, впрочем, хоть и недовольно, но и не совсем уверенно, и добавил, не то убеждая начштаба, не то самого себя:

– В штаб бригады мы о своём плане сообщили? Сообщили. А толку? Обещали группу Погодина прислать, – хмыкнул не без досады Фёдор Фёдорович. – А у Погодина, сам знаешь, всего десятка полтора боеспособных душ. Велика помощь… Толку ждать? Успеет – успеет, не успеет… Погоди…

Беседин снова откинул капюшон плащ-палатки и приставил к глазам окуляры громоздкого полевого бинокля:

– Чёртова погода, ни хрена не видно…

Погода действительно на ночь глядя испоганилась окончательно.

Впрочем, именно такую погоду дед Михась одобрил как вполне подходящую и даже удачную – дескать, самая что ни на есть «партизанская» погодка (морпех Арсений, коренной одессит, без обиняков уточнил: «воровская»).

Вчера ещё было относительно тепло, с полудня рябил мелкий занудный дождь, а теперь то и дело густо и хлёстко срывается мокрый снег, в темноте невидимый, только слышно – лупит по веткам, палой листве и грязи. Зато в пятнах оранжевого света там, в деревне, частил этот, невидимый рядом, снег сплошной завесой белого конского волоса, словно свадебная чадра татарской невесты, и плотно застил от глаз командира майдан, угрюмые развалины крепости, лабиринты улочек между саманными дуванами…

Толку, что освещённость горной деревушки (не такой уж и глухой, если прикинуть, – со своим сельсоветом, с пропитанным креозотом столбом, увенчанным жестяным репродуктором радио – недавно ещё не абы какая гордость Эски-Меджита) стала теперь непривычно обильной и яркой.

Раньше-то, бывало, только на террасе сельсовета с фигурными столбиками, кружевами татарской резьбы, – бывшей резиденции здешнего управляющего Ильясова, – подслеповато рдела голая лампочка, собирая ночных мотыльков и подсвечивая край кровавого кумача: «Вафат дошманым Советик хакимлет!»[28]28
  «Смерть врагам Советской власти!»


[Закрыть]

Теперь же отчетливо виднеется в луче танкового прожектора печатный орёл над дверями, оседлавший медальон со свастикой – «правление» того же Ильясова, но теперь уже старосты. Мощные «пятисотки» в зарешеченных плафонах искрят сквозь ледяной стеклярус на свежеструганых столбах и над верхней бойницей Гаравула. Да в придачу ещё под нос себе, то есть под самый передний бампер, близоруко светят синие щели маскировочных фар, – не велик свет, и всё-таки…

Всё в туманной сырости ноябрьской непогоды словно дымится, всё плывет и кажется неверным, и не поймешь, где и впрямь мается фигура озябшего часового, где мерещится волчья тень, а где, может быть, и призраки древней невесть чьей, то ли готской, то ли караимской цитадели совершают дозор своих полуразрушенных стен…

Впрочем, тени, мелькнувшие из тесной щели в кладке нетёсаных камней, – из так называемых «овечьих» ворот (ничего особенного, обычные для средневековых крепостей низкие, в половину среднего роста, ворота, обустроенные специально для выгона мелкого домашнего скота, – вроде иерусалимского «игольного ушка», через которое проще было бы верблюду…), принадлежали плоти и крови отборной, не зря носившей лихое имя – «диверсионной» – команды партизанского отряда Беседина.

* * *

– Может, снять? – чуть слышно спросил Арсений из-за плеча Серёги Хачариди, когда они бегом, чуть ли не вприсядку, пересекли разъезженный просёлок, тянувшийся вдоль контрфорсов крепости, и приникли к выщербленному саману койма-забора.

– А ты знаешь, когда его сменять должны? – также, почти беззвучно, вопросом на вопрос, ответил Серёга. – Только отойдём, а его и хватятся. Пусть поживёт пока…

Часовой, судьба которого решалась сейчас как бы между прочим, с жестокой безучастностью войны (не задаваясь вопросом, что это за человек такой был, злой или добрый, кем или чем был до войны, чью фотографию носит в нагрудном кармане кителя, под короткой штормовкой горного стрелка) бесцельно пинал носком тяжелого «альпийского» ботинка, с брезентовыми гетрами на ремешках[29]29
  «Die Gamaschen fiir die Flucht» – «гетры для бегства». К 44-му году, в порядке экономии, в значительной части немецкой армии походные сапоги были заменены невысокими ботинками, с которыми носились низкие брезентовые гетры с обшитыми кожей краями и застежкой на две пары кожаных ремешков. Из-за стратегической ситуации, в которой к тому времени оказалась Германия, их прозвали «гетрами для бегства».


[Закрыть], пустую консервную банку, которая, вопреки традиции, не скандалила жестяным звоном, не подскакивала, а вязла в грязи и хлюпала, кувыркаясь в лужах. Часовой зло выбивал её оттуда, поднимая фонтаны брызг…

Собственно, это и напрягало Сергея Хачариди, заставляя его покусывать, по обыкновению, нижнюю губу.

Конечно, не угрюмая злоба часового или унылая молчаливость банки: «Die Sprotten die Baltischen»[30]30
  «Балтийские шпроты» (нем.).


[Закрыть], а… Смущали его: штормовка в лоскутной маскировке, будто ворох палой листвы, каска чёрным горшком, лоснящаяся под фонарем, гетры горного стрелка, – немец, к бабке не ходи.

Татарина даже в форму рядового вермахта уж очень за большие заслуги перед рейхом вырядили бы, а чтобы как у этого, – с унтерским треугольником нарукавной нашивки, мерцающей алюминиевым галуном, – так это всё одно, что в «генералы» произвести. Перебивались «добровольцы» в основном домашним платьем и «трофейной» амуницией с разворованных партизанских складов 41-го года закладки. Недостающее (слыхал Серега в качестве анекдота) ротам самообороны выдавалось с Симферопольского склада утильсырья.

Но почему тогда не бог весть какой ценный склад обмундирования охраняют немцы сами, если врожденной честности татар они, судя по всему, доверяют безоговорочно и всегда, не боятся выставлять их на охрану не то чтобы оружейных, но даже и продуктовых складов?