Текст книги "Моя служба в Старой Гвардии 1905–1917"

Автор книги: Юрий Макаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Разбивка гвардейских новобранцев – годы 1904–1906

Новобранцы, отобранные воинскими начальниками для службы т. Гвардии, начинали прибывать в Петербург партиями приблизительно в начале октября. Отбирались они по росту, сложению и состоянию здоровья. Это был, действительно, цвет русской молодежи, лучшее, что давала Россия в свои лучшие отборные войска.

Уже в начале октября в полковом приказе начинали появляться такие параграфы:

«Сегодня в 5 час. вечера в Михайловском манеже Его Сиятельство командир Гв. Корпуса будет производить очередную разбивку новобранцев. Для приемки новобранцев от полка нарядить и выслать к указанному часу в манеж по четыре унтер-офицера от рот К. В., 5-ой, 9-ой и 13-ой.

Для наблюдения за приемкой и для отвода новобранцев в казармы назначается подпоручик Н. Н., которому быть в обыкновенной форме. Для унтер-офицеров форма одежды – парадная при тесаках.

Для вещей новобранцев нестроевой роте нарядить подводу, которой и пробыть к задним воротам манежа по Малой Итальянской к 7 часам вечера. Туда же к тому же часу прибыть хору музыки.»

* * *

К 5 часам вечера во всю длину огромного, освещенного манежа, стояло человек 800 парней в самых разнообразных одеяниях. Все построены по росту, в несколько рядов, один ряд от другого сажени на три. Все пострижены под машинку, шапки и картузы у всех в руках. Рядом с каждым на земле сундучок с пожитками. В манеже тепло. Слышен гул голосов, а от дыхания и прочих испарений все кажется как бы в тумане.

Разбивка было дело нелегкое. В Санкт-Петербурге стояли две гвардейские пехотные дивизии; первая – полки Преображенский, Семеновский, Измайловский и Егерский. И вторая – Московский, Лейб-Гренадерский, Павловский и Финляндский. Кроме того стояли два полка конницы: Кавалергардский и Конная гвардия. Там же размещались: Гвардейская артиллерия, Гвардейский Экипаж, 3-й батальон стрелков и Гв. Саперный батальон.

В Царском Селе стояли Кирасиры Е. В. (желтые), Лейб-Гусары и три Батальона стрелков, 1-й, 2-й и 4-й Императорской Фамилии. В Гатчине квартировали Кирасиры Ее Величества (синие), а в Петергофе помещались Конно-Гренадеры, Уланы и Лейб-Драгуны.

Каждый гвардейский полк имел свой тип, который и начальством и офицерами всячески поддерживался и сохранялся в возможной чистоте. В Преображенцы подбирались парни дюжие, брюнеты, темные шатены или рыжие. На красоту внимания не обращалось. Главное был рост и, богатырское сложение. В Конную Гвардию брали преимущественно красивых брюнетов. Семеновцы были высокие, белокурые и «лицом чистые», по возможности с синими глазами, под цвет воротника. Когда-то «полк, Наследника Цесаревича Александра Павловича», в его время все солдаты подбирались под тип Великого Князя. На это обращал внимание сам Император Павел. Такого же, приблизительно, типа были Кавалергарды, только постройнее и половчее. Измайловцы и Лейб-Гренадеры были брюнеты, первые покрасивее, вторые пострашнее. Лейб-Егеря были шатены, широкоплечие и широколицые. Московцы – рыжие. В Павловцы шли не очень высокие блондины, а в память основателя – курносые. В гусары подбирались невысокие стройные брюнеты. Такой же тип сохранялся для стрелков, при чем самые красивые лицом отбирались в четвертый батальон Императорской Фамилии.

В старину гвардейская разбивка считалась делом не только трудным, но и важным. Император Александр II всегда производил ее лично. Император Александр III парадной и смотровой частью вообще интересовался мало и, на разбивки не ездил. Позднее этим делом занимался Великий Князь Владимир Александрович, долгие годы главнокомандующий войсками гвардии Петербургского Военного округа. В описываемое мною время, и позднее, вплоть до Великой войны, разбивку всегда производил командир гвардейского корпуса.

Кроме приказом назначенных офицера и унтер-офицеров, на разбивке присутствовали непременно полковые адъютанты и зачастую и сами командиры полков или их заместители. Таким образом к 5 часам в манеже у входа собиралась блестящая толпа, человек в 30–40.

Все они здесь не столько по обязанности службы, сколько для того, чтобы получить в свои полки людей покрасивее и повиднее. Свой глаз всегда – алмаз.

Через несколько минут после 5-ти, обыкновенно на извозчике, подъезжал командир корпуса. Это была настолько примечательная фигура старого Петербурга, что о нем стоит сказать несколько слов.

Генерал-Адъютант князь Васильчиков, небольшого роста, крепкий старик, в лейб-гусарской форме, с красным лицом, толстыми губами и седой бородой, был одним из типичных представителей гвардейских начальников старой школы, т. е. времен до Японской войны. В роду кн. Васильчиковых он был, кажется, третий командир гвардейского корпуса. Считая, что служба в гвардии есть не только честь, но и удовольствие, он всегда всех хвалил, и зря никого не беспокоил, служа но мудрому правилу великой Екатерины: «живи и жить давай другим». По его мнению начальство (высшее) было создано Богом отнюдь не для устрашения, но для поощрения и наград. Он полагал, что в мирное время гвардейский солдат должен смотреть смело и весело, стройно ходить церемониальным маршем и молодцом стоять на часах. А если, не дай Бог, случится война, то сражения будут решаться для кавалерии конной атакой, а для пехоты – штыковой. А так как он твердо знал, что все это будет проделано не хуже, чем это делалось всегда, то за будущее вверенных ему войск кн. Васильчиков был совершенно спокоен. Об успехах скорострельной артиллерии он имел смутное понятие, а о пулеметах, как впрочем и все наши военные того времени, никакого.

По утрам командир корпуса ходил в штаб подписывать бумаги, а остальное свое время делил между Яхт-клубом и прогулками пешком по Невскому и Морской. По уставу ему становились во фронт не только встречные солдаты, но и офицеры его корпуса. Офицерам он любезно кланялся, а с солдатами неизменно здоровался. А когда их нарочито громкие ответы пугали проходивший тут же дамский пол, до которого старый гусар был большой охотник, это видимо, доставляло ему немалое удовольствие.

Войдя в манеж и сняв при помощи вестового пальто, командир корпуса в своей красной фуражке и синей, отороченной барашком, венгерке, подходил к группе офицеров и здоровался. Затем все шли на середину манежа. Старший из генералов выходил вперед и кричал:

– Смирно! Слушай меня! Сейчас командир корпуса с вами поздоровается. Отвечайте ему – «Здравия желаем, Ваше Сиятельство!»

Наступала тишина. Вперед выступал Васильчиков и хриплым гусарским баском кричал:

– Здравствуйте, молодцы, будущие Царские гвардейцы!

В ответ раздавался гул голосов. Каждый что-то говорил. Некоторые из строя вежливо кланялись. Начиналась разбивка. Командир корпуса подходил к великанам правого фланга. Непосредственно за ним шел адъютант штаба войск гвардии со списками, а рядом становился огромный и широченный детина старший унтер-офицер Е. В. роты Преображенского полка, всегда один и тот же. После командира корпуса на разбивке он был главным действующим лицом. В двух шагах за ним, левее, двигалась группа офицеров. Немножко поодаль, с другой стороны, становились унтер-офицеры приемщики.

Подойдя к правофланговому и внимательно на него посмотрев, командир корпуса подымал руку и мелом ставил у него на груди «I». В ту же секунду великан, Преображенский унтер, хватал его за плечи и с зычным ревом «Преображенский» пускал его волчком в группу приемщиков. Там его подхватывали и провожали к тому месту у стены, где стояли остальные Преображенские приемщики. Правильность разбивки не пострадала бы, конечно, если бы разбиваемые просто отходили к своим приемщикам, но такова была вековая традиция. Нужна было именно швырнуть. И чем беспомощнее и смешнее совершал свой полет парень тем считалось лучше. Операция была совершенно безопасна. Упасть не было никакой возможности. Из рук преображенца беспомощный новобранец сразу же попадал в объятия своих же будущих однополчан, что быть может имело даже некоторый символический смысл.

Цифры мелом на груди обозначали: 1 – Преображенский, 2 – Семеновский, 3 – Измайловский, и т. д. 1 подчеркнутое обозначало Кавалергардский, 2 подчеркнутое – Конная гвардия, 8 подчеркнутое – гусары и т. д. Из партии в 800 человек, первые три сотни были обыкновенно народ исключительно видный и красивый. За них шла борьба. То и дело к корпусному командиру подвигался то один, то другой офицер и, указывая на какого-нибудь молодца, говорил:

– Ваше С-во, вот этого нам дайте.

Группа медленно подвигается по фронту. В середине шеренги стоит красавец блондин, румяный и круглолицый. Семеновский адъютант давно уже на него нацелился.

– Ваше Сиятельство, вот этот голубоглазый, совершенно семеновский тип!

– Я вам и так уже молодцов дал сегодня! – ворчит генерал. – Ну да Бог с Вами.

Рука в белой перчатке подымается и на груди у красавца вырастает двойка.

– Семеновский – орет преображенец и новорожденный семеновец перелетает в объятия своих однополчан.

Для огромного большинства разбиваемых решительно все равно в какой полк они попадут. Но некоторые новобранцы выражают пожелания.

– Дозвольте в Измайловский, – заявляет какой-нибудь армяк.

– Зачем тебе?

– Брат там у меня в третьей роте. Очень хвалит.

На груди армяка появляется тройка и одним измайловцем становится больше. Несмотря на то, что все новобранцы знают, что в кавалерии служить труднее, а главное, дольше, чем в пехоте, есть такие, которые не могут устоять перед блеском формы и просятся в конницу. Послать в деревню свой портрет в бобровой шапке с султаном, в красной венгерке, в белом ментике, и с саблей – слишком большое искушение. Наивные молодые люди еще не знают, что можно иметь отличный портрет на коне и за все время службы ни разу не подходить к лошади. В районе расположения всех пехотных полков имеются отличные фотографии, где снимается только голова, а все остальное уже готово. Сидит Лейб-Егерь в своей собственной форме в мундире с лацканом и в кивере. Все это в красках. Лицо розовое, мундир черный, лацкан зеленый и т. д. В правой руке он держит обнаженный пехотный тесак, выкрашенный в серебрянную краску. А под егерем конь, масть по выбору. У коня все четыре ноги на воздухе, серебряные подковы и в каждой подкове золотые гвоздики. На паспарту золотой вязью написано: «В память моей военной службы». Такое изображение стоит полтора целковых.

Группа начальства медленно подвигается по фронту. Там где она прошла пустое место, и только на земле стоят сундучки. Первая линия почти кончена. Подходят к рыжему здоровому верзиле, который смущенно улыбаясь, говорит густым басом:

– Желаю в гусары.

Общее веселье.

– Чего тебе там делать? – говорит корпусный.

– Форма уж больно хороша!

– Ты в гусарах всех лошадей поломаешь! А форму я тебе дам не хуже.

И на груди верзилы рисуется подчеркнутая тройка.

– Кирасирский – орет преображенец, и любитель красивых форм попадает среди высоких людей в касках и палашах.

После 7 часов разбивающие и разбиваемые начинают заметно уставать. Последние ряды проходят быстро, руководствуясь, главным образом, тем, в какую часть сколько еще нужно додать. К 8 часам разбивка кончена. Разбирают сундуки, начальство уезжает и партии с унтер-офицерами по бокам и с хором музыки впереди под воинственный марш, расходятся по своим казармам, а иногородние по вокзалам.

Но и это еще не конец. В тот же вечер у полковой канцелярии, новобранцы разбиваются по ротам, из которых каждая также имеет свой тип. И только поздно вечером, уставшие и обалдевшие от новых впечатлений, молодые гвардейцы садятся за ужин и укладываются спать, с тем, чтобы на другой день в 5 часов утра сходить в баню и, облачившись во все казенное, начать службу царю и отечеству.

Главный караул в Зимнем дворце во время «высочайшего отсутствия»

Караульная служба в Зимнем дворце неслась различно, в то время, когда царь там жил, и когда не жил. Когда я служил в полку, Император Николай II уже безвыездно проживал в Царском Селе, почему и караулы в главном Петербургском дворце отправлялись неизменно во время «отсутствия».

Все пехотные полки Петербургского гарнизона (раз или два в год туда включались и Военные Училища) несли этот караул по очереди, так что почти всегда мы сменяли Преображенцев, нас сменяли Измайловцы, их Егеря и т. д. Каждому полку приходилось бывать в карауле, в Зимнем дворце, средним числом, раз в 10 дней.

От полка, занимавшего главный караул, назначался «дежурный по караулам» – полковник, и «рунд» – капитан или штабс-капитан.

В те дни, когда очередь падала на нас, вся верхняя половина первой страницы полкового приказа пестрела офицерскими фамилиями. Изображалось это приблизительно так:

«…Наряд в караулы от Лейб-Гвардии Семеновского Полка:

Дежурный по караулам 1-го отделения города Санкт-Петербурга полковник Левстрем, Рунд – Шт. – кап. Сиверс П.

На главный караул от полковой Учебной команды при начальнике команды шт. – кап. Поливанове, при младших офицерах подпор. Макарове и подпор. Коновалове.

В Аничков дворец – караул от полковой Учебной команды при подпор. Ильине.

В Государственный банк караул от Е. В. роты при подпор. Иванове-Дивове.

Дежурный по полку Шт. – кап. Пронин II,

Помощник: Подпор. Кавелин,

Полковой караул от Е. В. роты».

Учебная команда была полковая школа, которую нужно было пройти, чтобы быть произведенным в унтер-офицеры. Роты посылали туда, по окончании смотра молодых солдат, самых развитых, самых способных и самых ловких своих людей, одним словом весь свой цвет. Учили там, кроме стрелкового дела, уставов, строя и гимнастики, множеству всяких наук. Топографии, гигиене, русскому языку, русской историк, военной истории, главным образом полковой, географии, русской и европейской… Ученик Учебной команды не мог не знать, с кем у России общие границы, какой главный город Германии и сколько населения во Франпии. Одним словом, это была смесь военного училища с народным университетом.

Учебная команда ходила в караулы обыкновенно три раза в год. И офицерами, и солдатами это хождение справедливо рассматривалось как практическое обучение караульной службе, а потому все «драили» во всю. Тоненькая книжка в клеенчатой черной обложке «Устав гарнизонной службы» была в карманах не только у офицеров, но и у унтеров… В караул брали не меньше трех экземпляров, один для офицеров и два на солдатское караульное помещение.

Сейчас, после 34 лет, пишучи эти воспоминания в служебные часы на аргентинском почтамте в г. Буэнос-Айресе, у меня под рукой этой драгоценной книжки нет. Поэтому возможно, что я что-нибудь и напутаю, но очень надеюсь, что немного.

Утром в день караула занятий в Учебной команде не производилось. Ничего «репетить» не разрешалось, дабы не утомлять людей. Все утро было посвящено приведению себя в блестящий вид. Шло усиленное мытье и бритье, чистка сапог, медных блях, побелка поясов и т. д. Мундиры и шинели в караул выдавались 2-го срока, отпускные.

Между 9-ю и 10-ю в команду приходят младшие офицеры. Для появления их был свой порядок. Первым входил самый младший, принимал рапорт дежурного и здоровался. Когда входил следующий по старшинству, пришедший раньше командовал ему: «Смирно!» и дежурный ему рапортовал и т. д. Когда младший появлялся в роте после того, как старший уже пришел, никаких внешних знаков внимания ему не оказывалось и из гробового молчания, которым сопровождалось его появление, он мог убедиться, что он опоздал. Ильин, Коновалов и я были самыми близкими друзьями и вместе нанимали на Рузовской улице квартиру, где иногда бывало очень весело. Вставали, пили чай к уходили в команду мы всегда вместе. Но я был старше Ильина на один год, а Коновалова на два, и по этой причине мне регулярно приходилось мерзнуть на улице минут 5, покуда оба они по порядку войдут и проделают, что полагается. В ротах, где бывало двое младших офицеров, что случалось редко, этот порядок, не так строго соблюдался, но в команде все исполнялось по букве.

Форма в караул полагалась «караульная», т. е. переводя на обыкновенный язык, зимою для солдат: шинель с барашковой шапкой (впоследствии с кивером) пояс с медной бляхой, с орлом (в первых трех батальонах белый, в четвертом черный), один подсумок с пачкой «караульных» патронов (15, три обоймы) и, разумеется, винтовка. Смотря по количеству градусов мороза, полагались башлыки. Для офицеров: та же шапка, мундир с погонами, при шароварах и высоких сапогах, пальто, поверх пальто шашка и револьвер в кобуре со шнурком, который надевался через голову, под воротник. До введения «походных мундиров», при которых в строю полагались желтые перчатки, в строю перчатки у офицеров и зимой и летом были всегда белые и непременно замшевые. В караулы поверх, мундира офицеры надевали обыкновенно летнее легкое пальто. В тяжелом драповом пальто в караульном помещении было слишком жарко.

В 11-м часу приходит хорошо выспавшийся, что не часто случается, начальник команды. Во всю силу легких кричу:

– Смирно! Г-да офицеры!

Момент торжественный. У всех, кто в шапке или фуражке, рука не подносится, а взлетает к головному убору. Все остальные, включая и г. г. офицеров, замирают в идеальной стойке, чуть подавшись корпусам вперед. Тишина такая, что если бы было лето и мухи, слышно было бы, как они летают. Дежурный подходит с рапортом. За два шага стал, с отчетливым приставлением ноги, взмахнув рукой под козырек, начал, не крича, но так, что слышно во всех углах, по всему помещению:

– Ваше Высокоблагородие, в Полковой Учебной команде за время моего дежурства никаких происшествий не случилось.

Начальник команды Алексей Матвеевич Поливанов (для офицеров просто «Матвеич», да и для чинов неофициально тоже), небольшого роста, плотный, с бульдожьей физиономией. Новое темно-серое летнее пальто, тонкие, высокие лакированные сапоги, со множеством складок, ремень, портупея, шнур, все с иголочки, все блестит. Рука в белой перчатке с оттопыренным большим пальцем, слегка вздрагивает у барашковой шапки.

Раз, два… Дежурный отступил в сторону, дал дорогу.

– Здравствуй, Еременко!

– Здравия желаю, Вашесродие!

Из канцелярии вышел фельдфебель Яков Емельянович Серобаба и остановился у дверей.

– Здравствуй, Серобаба!

Яков Емельянович отвечает обыкновенным голосом, не крича, с достоинством, по-фельдфебельски. Он в караул не идет и сегодня будет отдыхать.

– Здорово, братцы!

Рассыпанные по всему помещению 120 человек, как один, подхватывают, ускоряя к концу:

– Здравь жлаем – ваш-сок-родь!

Обыкновенно полагается обойти и окинуть хозяйским глазом все помещения команды. Процессия подвигается в таком порядке: в голове Матвеич, за ним офицеры, тут же Серобаба, замыкает дежурный.

Но сегодня Матвеич бросает;

– Продолжайте! – и проходит прямо в канцелярию.

Нужно кинуть последний взгляд на «постовую ведомость», т. е. посмотреть, чтобы те часовые, которые в прошлый раз стояли на наружных постах, теперь попали бы на внутренние, еще раз проверить парных часовых и т. д.

Наконец, все готово и за пять минут до начала развода (11.15), караулы выводятся на двор 3-го батальона. Все вытягиваются в линию. На правом фланге музыка, за ней главный караул, за ним Аничков дворец, а за ним Государственный банк.

В столичном городе Санкт-Петербурге плохих караулов вообще не было. Но и хорошие имеют разные степени. Так вот караул от Учебной команды Семеновского полка был всем караулам караул, такой, что лучше не бывает. Люди статные, красивые, сытые, здоровые, лицом приветливые, веселые, отлично выучены, но отнюдь не затурканы, одеты с иголочки… Не только винтовку каждого можно было разобрать до последнего винтика и все окажется вычищено и смазано, но каждого человека можно было тут же раздеть догола и все на нем будет вымытое, чистое, здоровое и все на своем месте. Совершенно так же, как нас самих бывало в Корпусе жучили воспитатели за непромытые уши, грязную шею или неостриженные ногти на ногах, так и мы, офицеры, в этих делах не давали нашим ученикам ни пощады, ни спуску. Одних ножниц в команде имелось по четыре пары на взвод. Единственно чего не чистили – это зубов. До такой высокой ступени цивилизации в наше время еще не дошли. В 21 год у людей, потребляющих здоровую пищу, зубы редко бывают плохие. Кроме того, сохранению их помогал ржаной хлеб, 3 фунта в день на человека. Потрешь зубы ржаной корочкой, они и блестят.

Приблизительно в 11.15 дневальный в воротах 3-го батальона, который знает свое дело, поворачивается к начальнику главного караула и, взяв руку под козырек, докладывает:

– Вашесродие, несут…

Это обозначает – несут знамя. Действительно, через полминуты в воротах показывается держащий под козырек полковой адъютант, а за ним в 3-х шагах знаменщик, со знаменем на плече.

Завидев знамя, старший караульный начальник выходит для командования и командует:

– Под знамя… слушай, на краул!

Все берут «на караул» и офицеры салютуют шашками. Музыка играет первое колено полкового марша. Знаменщик становится на свое место, между старшим караульным начальником и музыкой, и поворачивается лицом к фронту. Адъютант уходит. На сегодня его работа кончена.

Теперь караулы со знаменем и с музыкой ожидают «дежурного по караулам», который будет производить «развод с церемонией». Дежурный по караулам никогда не опаздывает. Не успело знамя стать на место, как в воротах показывается он сам.

Завидев начальство, начальник Главного караула выходит для командования и, став лицом вдоль фронта, командует:

– Для встречи справа, слушай, на кра-ул!

Раз, два… взяли на караул. Со вторым счетом по всей линии головы не повернулись, а вскинулись направо. В такт блеснули офицерские шашки. Музыка снова гремит полковой марш.

Дежурный по караулам, будущий герой Опатова и георгиевский кавалер, а тогда просто знаменитый стрелок (13 императорских призов) полк. Левстрем, здоровается, обходит фронт, отходит на середину и становится шагах в 15 впереди, лицом к караулам.

Караулы берут «к ноге». Музыка начинает играть коротенькую, красивую музыкальную вещицу в разных темпах, – наш полковой развод с церемонией. Все слушают ее, стоя смирно.

Музыка кончила играть. Дежурный по караулам громко говорит:

– Караульные начальники на середину!

Все караульные начальники берут под козырек и выходят на середину, выстраиваются в ряд в двух шагах перед дежурным.

Всем им он раздает запечатанные конвертики, куда вложена бумажка с паролем на этот день и на следующий. Пароли изготовлялись в Комендантском Управлении и рассылались по полкам накануне. В мое время с этим делом все шло гладко, но кто-то из старых офицеров рассказывал, что раз в Комендантском с паролями напутали и начальник старого караула, несмотря на то, что отлично знал начальника нового, отказался сменяться и с платформы увел свой караул обратно в караульное помещение. Все уладилось только тогда, когда на место происшествия явился сам комендант.

Раздав конверты с паролями, дежурный по караулам говорит: «Караульные начальники на свои места!»

Получив такое приказание, караульные начальники отчетливо поворачиваются кругом и маршируют каждый на правый фланг своего караула.

Чтобы встать, как полагается, на свое место в строй, это тоже нужно что-то понимать. Нужно вступить на пустое место так, чтобы твои каблуки пришлись на одной линии с каблуками стоящей шеренга, и тогда, при повороте кругом, идеальная инкрустация обеспечена.

Когда караульные начальники стали, дежурный по караулам командует:

– По караулам!

И с этой командой церемония развода караулов окончена.

По команде старшего караульного начальника, все караулы поворачиваются направо, вздваивают ряды, берут на плечо, в это время плечом заходит музыка.

– Ша-гом марш! Смирно, равнение налево! – командует Матвеич и, предшествуемые гремящей музыкой, 3 караула выплывают в Беговой переулок, наискось пересекают Загородный и вступают в Гороховую.

Следуют в таком порядке: впереди два барабана и две свистульки, которые воспроизводят довольно приятные на слух мелодии в то время, когда музыка отдыхает. За ними в четырех шагах старший музыкант Матвеев, за ним музыка. В четырех шагах за музыкой следует знамя. В четырех шагах за знаменем шествует Поливанов, за ним наш главный караул, за ним караул в Аничков, сзади караул в Государственный банк. По бокам и сзади, стараясь не попасться на глаза городовых, галопируют мальчишки.

Когда кончают свистульки, начинает музыка. Воинственные марши главным образом немецкого происхождения. И немудрено, так как почему-то почти все военные капельмейстеры были немцы. Помню так называемый «Нибелунги марш» с прекрасным соло басов, переделанный из похоронного марша Вагнеровского Зигфрида. Другой марш, под который мы много лет ходили и который назывался «Старые друзья», я имел удовольствие слышать долго. Им в Буэнос-Айресе начиналась и кончалась немецкая передача по радио. Марш «Старый Егерь», под который мы столько раз ходили на парадах, мне довелось услышать в синематографе 1-го мая 1945 года. Перед И. В. Сталиным под этот марш проходила доблестная Советская Армия.

Кем эти марши выбирались и рекомендовались для службы в русских – войсках, я не знаю, но какой-то критерий того, что подходит и что не подходит все-таки существовал.

Доказательство – нижеследующий случай. Какой-то Егерский офицер летом 1906 года был в Париже, попал на Монмартр и пленился только что появившимся там матчишем. Он купил ноты, привез и Петербург и отдал в музыкантскую команду разучить. И вот как-то раз во время относа знамени, когда полурота черномазых, здоровенных, мордастых Егерей во всем параде маршировала по Морской в 4 часа дня, музыка стала залихватски наяривать:

 
Живей виляйте торсом
С канальским форсом,
Нет в мире танца лише,
Бодрей матчиша…
 

Гулявшая в этот час публика слушала с большим удовольствием, но Егерский адъютант сел под арест.

Мы ходили под более приличную случаю музыку и, можно сказать без лишней скромности, ходили удивительно. Равнение безукоризненное, винтовки несли круто, штыки как одна линия, правая рука спереди до подсумка, сзади наотмашь, шаг легкий, широкий, гвардейский.

По уставу проходящим войскам дают дорогу все, за исключением пожарной команды, а потому задержки быть не может. По дороге отстали и свернули в сторону караулы в Аничков и в Государственный банк.

С Гороховой на Морскую поворачиваем мы одни. Караулу полагается войти в ворота Зимнего дворца ровно в 12 часов, когда начинают играть часы на Петропавловской крепости и бьет полуденная пушка. Поэтому, подгоняя время, но Морской идем или полным шагом, или немножко задерживаем.

Пересекаем Невский. Подходим к Арке Главного Штаба. Показывается Александровская колонна, а за ней красавец Зимний Дворец. На больших часах при входе под арку без 4 минут 12. В 4 минуты надлежит перемахнуть всю огромную Дворцовую площадь, Передаем вперед, чтобы прибавили шагу. Идем на полный ход. По булыжникам площади ветер перекатывает сухой снежок. За 50 шагов, до Дворца снова вступает замолкнувшая музыка и около каменных ворот «Нибелунги марш» гремит оглушительно. В самый момент, когда проходим под воротами, бухает полуденная пушка. Когда подходим к самым воротам, свистульки и музыка принимают в сторону, пропускают караул, а затем заходят плечом и уже молча идут назад домой.

Завтра утром музыка опять придет за нами ко Дворцу.

Как только голова нашего караула показалась из глубокой арки дворцовых ворот, огромный рыжий детина, Преображенский часовой у фронта, крепко вдаряет в колокол и свирепым голосом орет:

– Караул вон!

За широкими стеклянными дверями дворцового караульного помещения Преображенский караул уже выстроен и ждет сигнала. Бодрым шагом выходит и выстраивается на одной линии с передним отрезом будки.

– Равняйсь, смирно!

Замерли и ждут.

Из Преображенской Учебной команды Приклонский и младший офицер Эллиот, кажется, ничем себя впоследствии не проявили. Зато старший офицер, плотный невысокий подпоручик, с черной бородкой и с красным темляком, был Кутепов.

Наш караул, у ворот посеяв музыку, идет дальше вдоль платформы. Доходим до конца. Подается команда:

– Караул, стой!

Останавливаются и берут к ноге.

– Караул, налево!

– Ряды стройся!

– Равняйсь!

– Смирно!

Начинается смена караула, церемония величественная и импозантная.

В Букингамском дворце в Лондоне, через сквозную дворцовую решетку, публика каждый день любуется сменой караула Королевской гвардии. Я ее видел и тоже любовался. Нами, к сожалению, некому было любоваться. Наши караулы сменялись на внутреннем дворе и любоваться нами могли только дворцовые дворники, которые, наблюдая эту церемонию каждый Божий день, никакого интереса к ней не проявляли.

Церемония смены начинается со взаимного приветствия. Когда новый караул стал, начальник старого выходит для командования и командует:

– Слушай, на кра-ул!

В ответ на это, наш караул делает то же самое. Теперь оба карауля стоят друг против друга, держа «на караул». Офицеры стоят в строю с шашками у ноги.

Постояв так несколько секунд, караульные начальники мигают друг другу, одновременно берут шашки «подвысь», рукоятка на высоте подбородка, и режа углы (не по солдатски, а по офицерски, легче и элегантнее) сходятся у среднего входа на караульную платформу. Старый с платформы не сходит, а новый на платформу не подымается. Останавливаются в 2-х шагах друг от друга, лицом к лицу.

Остановившись, вместе опускают шашки и новый громко говорит:

– Семеновского полка штабс-капитан Поливанов – и тоном ниже – пароль Митава.

– Преображенского полка штабс-капитан Приклонский.

Снова вместе берут шашки «подвысь», поворот кругом. Оба возвращаются на свои места.

Оба караула, опять начиная со сменяемого, берут «к ноге». Тогда наш караульный начальник командует:

– Часовой у фронта, вперед!

Первый смены часовой у фронта (на этот пост выбирались люди особенно высокие и представительные) выступает из первой шеренги и, режа углы, идет на платформу к будке. Полагалось не просто идти, а «печатать с носка». Когда он подойдет, старый Преображенский часовой делает шаг вправо, освобождая ему место, на которое он и вступает, но кругом еще не поворачивается. Теперь оба часовых стоят рядом, но смотрят в противоположные стороны.

Старый часовой начинает «сдачу». Кричать не требуется, но говорить надлежит громко, медленно и внушительно.

– Пост № 1 у фронта обязан охранять вход в Караульное помещение. Под сдачей состоит: будка, тулуп, кеньги и колокол!

После этого новый часовой может просто повернуться кругом и этим показать, что он пост принял. Но высокий класс требует еще немножко покочевряжиться, обойти кругом будку, посмотреть цела ли она, потрогать висящий в ней тулуп и даже ударить в колокол, не разбит ли он…