Текст книги "Моя служба в Старой Гвардии 1905–1917"

Автор книги: Юрий Макаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

В свободное от прогулок, охоты и визитов время, я сидел дома с матерью. Мать моя происходила из старой дворянской семьи Ушаковых. По преданию, записанному в российском гербовнике, Ушаковский род ведет свое начало от Косожского богатыря Редеди, который единоборствовал с князем Мстиславом Удалым и был им убит. Насколько что правда, судить не берусь, но от «богатырского» происхождения у Ушаковых, которых я знал, кое-что сохранилось. Хотя и небольшого роста, все они были люди широкие, здоровые и крепкие. Что род этот очень древний, можно судить по тому, что двое Ушаковых подписались в 1613 году под избранием на царство Михаила Романова, а в акте этом принимали участие тогда только представители самых старых дворянских семей. Знаю, что все дворяне Ушаковы принадлежат, собственно, к одной семье, но какое в точности отношение линия моего деда с материнской стороны имеет к известному Андрею Ивановичу Ушакову, деньщику Петра Великого, и к знаменитому адмиралу, мне к сожалению неизвестно. Наша Ярославская линия Ушаковых была бедная и довольно захудалая. С незапамятных времен все мальчики служили в малых чинах в военной и морской службе. Девочки, тут же на месте, выходили замуж за мелких помещиков, отставных капитанов и секунд-майоров. Мой дед, Афанасий Петрович Ушаков, в молодости проделал Наполеоновские войны, вышел в отставку полковником и, как тогда водилось, поселился в своей деревне Чистополье, Даниловского уезда. Имение было маленькое, всего 50 душ крестьян, а семья большая, 9 человек детей. Из всех этих детей самая необычайная судьба выпала на долю тетки Веры и дяди Якова: Вера блестяще кончила один из Петербургских женских институтов и была приглашена в богатую и знатную семью Мусин-Пушкиных в смешанном качестве компаньонки и бедной родственницы. Пушкины взяли ее с собой на год в Париж. Там она встретилась с молодым чиновником министерства колоний Гастоном Дюлоран и влюбилась в него, а он в нее. Молодые люди решили пожениться. Написали деду, испрашивая благословения. Тот сначала и слышать не хотел. Для него Наполеон был приблизительно тем же, что для нашего поколения Гитлер, и хотя в то время во Франции уже царствовал его племянник, дед считал, что первый Наполеон или третий, все равно одна шайка. В конце концов его все же удалось уломать и позволение было дано, но непременным условием было поставлено, чтобы француз самолично явился в Чистополье, чтобы свадьба состоялась там же и чтобы венчал их свой сельский поп. Все это так и было исполнено. Через неделю молодые уехали в Париж. Жили они удивительно счастливо. И хотя у них было трое сыновей, Рауль, Альфред и «Атанас», в честь деда, двоюродные братцы, которых я никогда не видал, как это нередко случается, тетка была гораздо больше жена, чем мать. Гастона своего она обожала. Гастон же отлично пошел по службе и кончил губернатором на Мартинике. Когда он умер уже стариком, тетка пережить его не захотела. Она поехала в Париж, пробралась в ту самую маленькую квартиру, в которой они начинали жизнь, где-то в 4-м этаже на улице Вожирар, улучила минуту, когда на нее никто не смотрел, открыла окно и выбросилась на мостовую. Было ей тогда уже хорошо за пятьдесят.

Дядя Яков, кончив 1-ый кадетский корпус, вышел прапорщиком в Семеновский и полк и сразу же поступил в Инженерную Академию, Будучи в Академии, он пристал к народовольческому движению, был арестован, судим, лишен офицерского звания и посажен в Петропавловскую крепость. Приговор был: с лишением всех прав на два года в каторжные работы. Сравнительная мягкость приговора, объясняется тем, что он был очень молод. Ему не было еще и 21 года. Все же в кандалах он прошел по Владимирке и проработал почти полный срок. Постепенно смотритель рудника стал ему делать всякие поблажки, а когда тот вышел на поселение, взял его к себе в дом учителем детей. 26-ти лет он вернулся в Россию и ему было позволено поступить на службу. Дядя Яков кончил жизнь 72 лет членом Государственного Совета по выборам от Ярославского дворянства.

Моя мать, Надежда Афанасьевна, была моложе сестры Веры на три года. В противоположность сестрам и братьям, никаких способностей к наукам у нее не было. Даже нехитрая институтская премудрость того времени оказалась ей не по силам и ее взяли домой до окончания. И несмотря на все это, из всех сестер она сделала самую удачную партию. В 1865 году, когда она вышла замуж, мать была 20-летняя, очень миловидная, очень скромная и очень свежая провинциальная барышня, в белом кисейном платье танцевавшая на вечерах в Даниловском Дворянском клубе. Все же «кисейной барышней» она отнюдь не была. Когда были освобождены крестьяне, ей минуло уже 16 лет. В бедном помещичьем доме, при старых родителях, ей нередко приходилось выполнять самые разнообразные работы. Кроме шитья, кухни и домашнего хозяйства, она знала, как мыть пол, как выдоить корову и умела запречь в телегу лошадь. В июньскую и июльскую страду она брала серп или грабли и шла работать в поле. В праздники она ходила с девками «по ягоды» и «по грибы», хохотала с ними, качалась на качелях и пела с ними песни. При таком воспитании мужик не был для нее неким мифическим существом, наделенным всевозможными добродетелями, а, наоборот, очень реальной величиной. Жизнь и потребности его она знала в совершенстве. Если бы ей тогда сказали, что она занимается «опрощением» или «хождением в народ», она, надо думать, первым делом не поняла бы, что это значит, а если бы ей растолковали, очень бы удивилась. Все же, если бы ее спросили, что она думает о равенстве людей, она бы ответила, что все люди равны только перед Богом. А на земле существуют дворяне-помещики и крестьяне. Крестьяне дворян обязаны почитать, уважать и слушаться. Дворяне же должны им помогать, учить их уму разуму и об них заботиться. Так между прочим и Бог велел. Все же о крепостном праве она не жалела и считала его большой несправедливостью.

Когда мать и отец в первый раз встретились, он был отставной штабс-капитан Измайловского полка и ему было 26 лет. Он только что очень либерально разделился со своими крестьянами, причем на его долю пришлось до 2.000 десятин земли в 4-х губерниях: Костромской, Ярославской, Владимирской и Вологодской. Земли было много, но стоила она сравнительно недорого. По внешности отец был тогда молодой человек с барскими манерами, с бородкой на две стороны, по тогдашней моде, с волосами почти до плеч и с не по годам серьезными взглядами на жизнь, и на свои обязанности человека и гражданина. За год до женитьбы он был единогласно выбран в мировые судьи.

Хотя мои родители прожили вместе 26 лет очень счастливо и прижили 6 человек детей, трудно было найти людей менее похожих и по воспитанию, и по характеру. Отец был умный и хорошо образованный человек, был отлично воспитан, в жизнь свою никогда не повысил голоса, а в обращении с людьми был сдержан и суховат. Все поголовно его уважали, но не все любили, а некоторые считали «гордецом». Мать была вовсе не умна, хотя я не помню, чтобы она когда-нибудь сказала глупость. Ум ей заменял здравый смысл. Была совершенно необразована и из книг читала только евангелие и псалтырь, причем большинство псалмов знала наизусть. Характера была живого и вспыльчивого. Когда сердилась, могла выбранить грубо, по-деревенски. По натуре была человек открытый и прямой и подруг и приятельниц, из самых разнообразных кругов, насчитывала десятками. Отец был почти атеист. Мать не пропускала ни одного поста, никогда никаких сомнений не имела и верила, как простая деревенская баба. Отец заказывал себе платье в Петербурге. Матери было совершенно все равно, что на ней было надето. Под конец жизни юбки и кофты ей шила Матрена Милантьевна, модистка из Лобанова. Помню, раз в детстве мне подарили игрушечный кнутик. Отец нахмурился и сказал, что кнут, орудие страдания, не есть подходящая игрушка для детей. О телесных наказаниях он говорил с ужасом и с возмущением. Мать считала, что если мужика, который пьянствует и колотит свою беременную жену, «поучат» в волостном правлении, то «ничего дурного, кроме хорошего» от этого не произойдет. Отец запрещал говорить слове «мужик», а требовал, чтобы говорили «крестьянин». Когда крестьяне приходили к нему по делам или за советом, он принимал их у себя в кабинете, давал руку, сажал и говорил им «Вы». При встрече с ними в поле, он первый снимал шляпу. Не любил, чтобы его называли «барин». Нужно было говорить: «Владимир Егорович». Мать мужикам и бабам давала руку, но не для пожатья, это она сочла бы великой дерзостью, а для поцелуя. Всем говорила «ты», считая в свою очередь вполне естественным, чтобы и ей говорили «ты», «барыня», или «Надежда Афанасьевна», безразлично. Посетителей она принимала не в гостиной, а в верхней кухне, где разогревались кушанья и ставились самовары, причем посетитель или посетительница стояли, а мать сидела. На улице она требовала, чтобы бабы ей кланялись, а мужики ломали шапки, а кто этого не исполнял, тем она делала замечания. Мы дети, когда выросли, позволяли себе иногда подсмеиватсься над таким «ярославским феодализмом», но мать ничего в этом смешного не находила. Зато эта же самая феодалка и крепостница, которая всю округу лечила даром своими домашними средствами, – в столовой в угловом огромном киоте, под семейным образом Костромской Федоровской Божьей Матери, у нее была целая аптека, – могла промывать запущенные грязные раны на грязных мужичьих ногах или лечить от поноса их шелудивых ребят и ни в какую специальную заслугу себе этого не ставила. И могла она также в этой самой верхней кухне посадить какую-нибудь бабу постарше к столу, попить с ней чайку, поохать над ее малыми горями и поплакать над большими. Я бы не поручился за то, что сидя в кабинете у отца посетители его всегда понимали. Но что те, кто стояли и сидели в верхней кухне, понимали друг друга в совершенстве, в этом не может быть ни малейшего сомнения. За исключением одного трехлетия в уездных предводителях дворянства, всю вторую половину своей жизни отец провел на земской службе, сначала в Любиме, а потом в Ярославле. Убежденнейший либерал «шестидесятник» и земский деятель, он увлекался проведением дорог, занимался статистикой, строил школы и больницы. Отличная ярославская губернская больница, построенная в березовом парке на самом берегу Волги и называвшаяся «Зогородный сад» – всецело детище отца. В главном зале больницы до самой революции висел его довольно похожий портрет масляными красками.

В 1891 году, разгар реакции царствования Александра III, после многих разногласий, отец раз крупно поговорил с глупым губернатором, генералом с немецкой фамилией. Когда отец вернулся домой, у него сделался первый припадок грудной жабы. Через месяц припадок повторился. Мать повезла его в Москву на прием к знаменитому Захарьину. Накануне назначенного дня приема, за утренним кофе, отец умер. Ему было тогда всего 52 года. Когда гроб его привезли из Москвы, от нашей станции и до нашего прихода Ивана Богослова, где его похоронили, т. е. 17 верст, крестьяне всю дорогу несли его на плечах. Одна деревня сменяла другую. Похоронами распоряжались становой пристав и два урядника.

В 1918 году, когда революция смела с лица русской земли всех исправников, становых приставов и урядников и когда в русской деревне каждый мог совершенно безнаказанно проделывать все, что бы он ни пожелал, включая поджог, грабеж и убийство, когда во всей нашей округе не осталось ни одной помещичьей усадьбы, все было сожжено, мать, 73-летняя старуха, полуживая от болезни и огорчений, еще дышала в Соболеве, которое на удивление всем продолжало стоять на своем месте. Регулярные приемы она тогда уже прекратила, а только лежала и молилась Богу. И вот как-то раз в сумерках к ней явились две старухи и под строгим секретом поведали ей, что ближайшие мужики порешили ей сказать, сами придти они поопасались, что покуда она, «старая Макариха», жива, бояться ей нечего. В доме ничего не тронут и другим не дадут. Коли, мол, наедут «комиссары» из Любима, тогда уж, конечно, делать нечего, а сами ни-ни, пальцем ничего не тронут… Мать поблагодарила и заплакала. И старухи с ней поплакали. Через месяц она умерла. Гроб ее тоже несли на плечах до церкви. А через две недели после ее смерти вся усадьба, где жили тогда 3 женщины и трое маленьких детей, сгорела до тла. Есть полное основание думать, что сожгли все-таки не свои, а «чужие».

В описываемое время, весна 1905 года, мать была еще бодрая 60-летняя женщина, ходила в платке и в кофтах и приемы и лечение шли на полный ход. Она сама отправила меня в круговую поездку по дядям и теткам, а когда я вернулся, снабдила меня некоторыми отцовскими вещами, велела отслужить на его могиле панихиду, взяла обещание писать не реже одного раза в месяц, и со слезами и молитвой, наконец, отпустила меня на службу в Петербург.

Наше офицерское собрание

Полковые офицерские собрания в гвардии были заведены сравнительно недавно, во вторую половину царствования Александра II. До этого времени офицеры, по-видимому, могли собираться лишь на частных квартирах. В мое время все полки уже давным давно имели свои собрания и некоторые из них, особенно построенные в последнее царствование, отличались большой красотой и даже роскошью. В смысле обстановки и комфорта они могли соперничать с самыми лучшими клубами и в России и заграницей.

В Царском Селе были прекрасные собрания у Кирасир, у Лейб-Гусар, и маленькое, но прелестное у Императорских стрелков. В Петергофе очень красивые собрания были у Конно-Гренадер и Улан.

Разумеется, все эти великолепные клубы были построены не Военным Министерством, которое с трудом отпускало гроши на штукатурку и покраску казарм. Деньги на это давали главным образом шефы полков, т. е. царь или лица царской фамилии. Так Лейб-Гусарам, Кирасирам и Стрелкам построил собранья царь Николай II; Уланам – царица Александра Федоровна; Конно-Гренадерам помогли Вел. Князья Михаил Николаевич, шеф, и Дмитрий Константинович, бывший командир и т. д.

В нашей 1-ой дивизии, хорошее Собрание было только у Преображенцев, на Кирочной, на которое главным образом дал средства тоже царь, в качестве и шефа и бывшего офицера-преображенца. Считалось оно как бы Собранием офицеров всей дивизии, но на моей памяти офицеры других полков собрались там всего один раз, на какую-то лекцию или сообщение.

У Измайловцев, у Егерей и у нас, Собрания были сравнительно очень скромные и были приспособлены для этой цели из казарм, так что с улицы ничем, кроме хороших стекол, от других полковых зданий не отличались.

Начиная от Управления Юго-Зап. железной дороги, рядом с Царскосельским вокзалом и до Звенигородской улицы, вдоль по Загородному проспекту тянулось пять довольно непрезентабельного вида двухэтажных домов, окрашенных в коричневато-розоватую краску. Это были казармы Семеновского полка. Одна казарма, трехэтажная, выходила на Звенигородскую улицу, там помещался 1-й батальон, а 4-й был расположен совсем на отлете, за Введенским каналом, между, каналом и Рузовской. Там же помещалась и 12-ая рота, принадлежавшая к 3-му батальону, музыкантская команда, баня и проч.

Первая из казарм по Загородному, считая от Автомобильного переулка, была отведена: 1-й этаж под Офицерское Собрание, 2-й этаж под полковую канцелярию, а подвальный под помещение для арестованных и собранскую кухню. В смысле внешней красоты Собрания, это было, конечно, не очень импозантно, но зато чрезвычайно удобно. В этом доме сосредотачивался весь центр полковой жизни. Из Собрания в канцелярию и обратно можно было слетать в одно мгновение.

Вход в Собранье был с Автомобильного переулка и когда я поступил в Полк, подъезд изображала собою простая деревянная пристройка, в виде будки, прилепившаяся к боковой каменной стене. Около входа всегда стоял дневальный при тесаке. В те времена (1905–1906) не говоря уж о внешнем виде, даже и внутри наше Собрание производило впечатление не только бедности, но даже некоторой запущенности. Причины этому были: отсутствие всяких посторонних средств, кроме и так уже тощего офицерского кармана, и недостаток людей, которые пожелали бы серьезно этим делом заняться. В 1907 году такой человек, наконец, нашелся. Это был избранный председателем Распорядительного комитета кап. Николай Михайлович Лялин. Он был мужчина положительный и основательный во всем, начиная с внешности; был холостяк, любил хорошо покушать и выпить, одним словом был, что называется человек «клубный»… На таких людях держатся клубы всего мира. Вскоре во всей хозяйственной жизни Собрания Н. М. Лялин стал диктатором. Диктаторство его в общем сносили довольно безропотно, зная, что никто другой столько своего времени и работы отдавать этому делу не будет. Меньше чем в год внутренность Собрания он привел в полный порядок. Был произведен капитальный ремонт. В столовой был поднят потолок, был отделан вход, вместо старой деревянной лестницы появилась мраморная, с красивыми чугунными перилами, в некоторые комнаты была куплена новая мебель, в некоторых заново перебита, была заведена парикмахерская и приведены в надлежащий вид умывальная и уборная. Все это было сделано, конечно, на наши офицерские деньги, но долгосрочный кредит достал Н. М. Лялин. Одним словом, из грязноватого и запущенного, Собрание стало чистеньким и вполне презентабельным.

Буду теперь описывать собрание в его реформированном виде, в том виде, в каком оно было, когда полк вышел на войну.

Прямо из передней, двери вели в небольшой белый зал, окна которого выходили на двор, официально называвшийся «двор полковой канцелярии». Посередине в простенке между окнами, на круглой колонке красного дерева стояла бронзовая модель памятника, поставленного на Кульмском поле в память сражения под Кульмом в 1813 году. В этом сражении, предшествовавшем Лейпцигской «битве народов», главным образом потрудилась русская гвардия, и в частности Семеновский полк. Модель эта (пирамида на постаменте, около полуаршина высотою), на которой выгравированы имена павших в этом сражении офицеров, была поднесена офицерами командиру полка генералу Потемкину, командовавшему полком в этом бою и очень любимому и солдатами и офицерами. Интересная подробность – Потемкину было тогда всего 25 лет. Впрочем, один из военных министров Александра I кн. Ливен был еще моложе. Ему было 23 года. Семьею ген. Потемкина модель эта впоследствии была возвращена полку.

В противоположной стене от входа, ближе к окнам, висела средней величины картина, изображавшая известную сцену, как солдат Семеновского полка, 17-летний Суворов отказывается принять рубль от императрицы Елизаветы Петровны на том основании, что военный регламент запрещает солдату принимать деньги, когда он стоит на часах. Картина эта была подарена полку командиром полка генералом Мином, еще в бытность его полковником.

На стене слева от входа были прибиты мраморные доски со словами государя Николая II, обращенными к полку. Мебель в этом зале были легкие диванчики и стулья красного дерева, обитые зеленым сафьяном.

Этот маленький зал, (маленький и единственный) служил для официальных представлений, или для встречи всеми офицерами in corpore очень высоких особ, не ниже «большого» Вел. Князя. Остальных особ, ниже рангом, кому по уставу полагалось рапортовать, в этом же зале встречал один дежурный по полку.

Из этого зала вели две двери, от входа прямо и налево. Дверь прямо вела в маленькую гостиную, где стояла мягкая мебель и где иногда, на моей памяти довольно редко, играли в карты, в винт или в бридж. Как общее правило, никакие азартные игры в Собрании не допускались. Два окна этой гостиной выходили также на двор.

Из этой гостиной вела одна дверь прямо в дежурную комнату, где стояло несколько стульев, письменный стол, боком к окнам, телефонная будка, стол посередине, а по стенам до потолка библиотечные шкафы. В полку была очень приличная библиотека, частью приобретенная, частью подаренная офицерами, и настоящими и ушедшими, доходившая до 3.000 томов. В ней хорошо были представлены отделы: литературный, военный и иностранный. Номинально заведывал библиотекой один из офицеров, но выдавал и принимал книги «библиотекарь», назначавшийся обыкновенно из старших воспитанников Школы солдатских детей. От Собрания он получал какое-то небольшое жалованье и стол, а в то время, когда не занимался библиотекой, состоял в постоянных ординарцах у дежурного по полку. Исполнял он и другие поручения по письменной и счетной части. Помню, последним библиотекарем был Ваня Медов, 18-летний юноша, удивительно способный и толковый.

Кроме этой библиотеки полк располагал еще другой в 4.000 томов, подаренной бывшим офицером полка ген. – адъютантом Семекой. За неимением места, шкафы с книгами этой библиотеки стояли наверху в корридоре полковой канцелярии.

Из дежурной комнаты вели две двери, налево в буфет и прямо в маленькую комнату с одним окном и с двумя диванами по стенам, где дежурный по полку и его помощник могли ночью «отдыхать» не раздеваясь. Эта комната сообщалась с парикмахерской и с умывальной.

По фасу «двора полковой канцелярии» мы дошли до конца. Теперь пойдем назад.

Из маленького белого зала дверь налево вела в длинную, но довольно узкую комнату, проходом разделенную пополам. Ближе к окнам, выходившим в Автомобильный переулок, была читальня, а в правой, темной половине стоял бильярд, а по стенам, над высокими бильярдными диванами, висели в несколько рядов в резных деревянных рамах портреты всех командиров полка, начиная с основания, счетом 65.

В каждом доме, сколько бы в нем удобных комнат ни было, всегда имеется одна любимая, где члены семьи преимущественно и сидят. В Собраньи публика сидела больше всего в читальной, куда могли подаваться и чай и кофе, а иногда и вино. Комната эта была, действительно, уютно устроена и весьма располагала к тому, чтобы в ней посидеть. По обеим сторонам у стен стояли широкие и длинные, сажени в две, диваны, крытые ковром, на которых улечься или усесться с ногами было одно удовольствие. У окон стояли ковровые же широкие и низкие кресла, также весьма и весьма уютные. Между ними у окон стоял шахматный столик. За ним иногда играли в шахматы, но чаще в трик-трак и кости. Между диванами вдоль всей комнаты стоял длинный, крытый коричневым сукном дубовый стол. В читальне все было коричневого цвета. На столе были разложены русские газеты и журналы: «Новое Время», «Русский Инвалид», «Разведчик», «Нива», «Огонек». «Синий Журнал» и «Сатирикон». Из толстых журналов были там: «Вестник Иностранной Литературы», «Исторический Вестник» и «Русская Старина». С этим последним журналом полк был близко связан, т. к. одним из его владельцев был ген. Зыков, а одним из его главных редакторов его сын, А. С. Зыков, наш офицер, кончивший в свое время две академии, Военную и Юридическую, и при моем поступлении командовавший 12-ой ротой, а на войне 3-м батальоном.

Кроме русских имелись и иностранные журналы: французский «L Illustration», немецкий «Die. Woche» и английские «The Tattler» и «The Graphic».

Из офицеров почти все свободно читали по-французски, очень многие хорошо знали немецкий язык и человек 5–6 знали английский.

По стенам над диванами в читальной висели под стеклом акварельные рисунки полковых форм солдат и офицеров, начиная со времен Петра и до последнего царствования. Если не ошибаюсь, это был подарок императрицы Марии Федоровны. В читальню офицеры обыкновенно заглядывали перед тем, чтобы идти завтракать или обедать. Туда же собирались и после завтрака, перед тем как идти на послеобеденные занятия в роты. Там была «главная квартира» дежурного по полку и помощника, особенно но вечерам. В читальне за большим столом устраивались офицерские занятия и «военная игра». Там же, убрав стол, и поставив между диванами стулья, а у окон конторку лектора, устраивались домашнего характера «сообщения», на военные и другие темы. «Домашнего характера», т. е. такие, присутствие на которых было необязательно. Пишущий эти строки делал два раза сообщения именно в читальной. Сообщения более официального характера, уже в присутствии командира полка и выше, делались в столовой. В противоположность клубам, где в читальнях полагается соблюдать тишину, в нашей никакой тишины не соблюдалось, разговаривали, а иногда спорили весьма оживленно.

Из маленького зала через бильярдно-читальную проходили прямо в зеленую гостиную, откуда, налево был музей, а направо маленькая проходная комната, где иногда играл оркестр, и дальше большая столовая. Все окна по этому фасу, т. е. музея, зеленой гостиной, проходной и столовой – выходили на Загородный проспект. В зеленой гостиной стояла зеленая мебель, рояль, а на стенах висели большие масляной краской портреты Екатерины II, копия с известного портрета Лампи, – и императоров Александра I, Николая I и Александра III. В этой комнате происходили обыкновенно «общие собрания» офицеров, высший орган по управлению офицерской жизнью, вне строя и службы.

В этой же зеленой гостиной иногда после сиденья в столовой собирались около рояля пианисты и певцы и устраивались импровизированные концерты, с номерами сольными и хоровыми.

О нашем полковом музее можно или сказать несколько слов, или написать о нем книгу. Он был сравнительно очень богат и имелись в нем такие бесценные исторические реликвии, как остатки полковых знамен времен Петра, собственноручные его указы, мундир офицера полка Талызина, в который оделась Екатерина II, когда во главе гвардии выступила, из Петербурга в Ораниенбаум свергать своего мужа Петра III, и многое другое. Собирался музей тщательно и с большой любовью целым рядом заведующих и был он доступен не только для офицеров. Все ученики «Учебной команды», будущие полковые унтер-офицеры, попутно с прохождением в команде курса русской истории и в частности полковой истории, со своими офицерами ходили в музей, где все им показывалось и объяснялось. Водили их туда обыкновенно маленькими группами, человек в 10–15, причем попутно им показывалось и Собрание, т. е. все то, что имело в нем историческую ценность. Водить в музей всех солдат полка не имело смысла. Для посещения музея с пользой, нужна все-таки некоторая подготовка и некоторый культурный уровень, которым в массе своей наши солдаты, увы, не обладали.

Как Собрание своим относительным благоустройством было обязано Н. М. Лялину, так и музей своей полнотою и порядком был всецело обязан Н. К. Эссену, который заведывал им с 1906 года и до конца и посвящал своему любимому детищу буквально все свое свободное время.

С Николаем Эссеном мы в 1905 году вместе вышли в Полк из Павловского Военного Училища, он из 2-ой роты, я – из роты Е. В. Зная, что мы выходим в один полк, мы уже на старшем курсе познакомились и он в ближайший праздник позвал меня к себе. Он жил тогда с отцом, также бывшим Семеновцем, в казенном доме Комендантского Управления (Садовая 3). Когда я пришел к нему, он увел меня в свою комнату и там первым делом подвел меня к деревянной витрине, где за стеклом в блестящем порядке были у него разложены гравюры, медали и миниатюры, все эпохи от начала 18-го и до начала 19-го века и все имевшие близкое отношение к нашему Полку. Полковые истории Писарева и Дирина он уже тогда знал на зубок, а было ему в это время около 18 лет… С какого возраста он почувствовал влечение к истории, трудно сказать, вероятно, с тех пор, как научился читать. По выходе в Полк Н. Эссен сразу же был назначен помощником заведующего музеем, а через год музей поступил в его единоличное владение. Постепенно специализировавшись на эпохе от Петра до Николая I, работая и в нашем и в других музеях, кроме того постоянно читая и покупая исторические книги, Н. Эссен достиг, наконец, того, что ему можно было показать портрет или миниатюру любого сколько-нибудь известного деятеля этой эпохи, и он безошибочно определял, кто это, и тут же сообщал его точнейшую биографию. В Петербургском обществе этих времен, он чувствовал себя, как в своей семье. Дошло до того, что известный историк Вел. Кн. Николай Михайлович неоднократно вызывал его 23-летнего поручика на консультации и очень считался с его мнением. Избери Эссен другую дорогу в жизни, из него, конечно, вышел бы историк-исследователь крупного всероссийского имени.

Хотя это и не имеет прямого отношения к моей теме, описанию нашего Собрания, не могу удержаться, чтобы не написать о Н. К. Эссене еще несколько строчек. На войну он вышел в чине штабс-капитана, командиром 3-ей роты, затем принял Е. В. роту и к концу войны был произведен в полковники, получив в командование 1 батальон. Умиляя всех, и солдат и офицеров, своим олимпийским спокойствием, хладнокровием и невозмутимостью, он дрался абсолютно во всех боях, в которых принимал участие наш полк, почти не ездил в отпуск, и упорно не желал уходить из строя. Он был один из тех 4 или 5 офицеров, которым посчастливилось или не посчастливилось, ни разу за всю войну не быть раненым… Не пострадал он и в революцию. А несколько лет спустя, спокойно живя в Ревеле, случилось так, что он попал в трамвайную катастрофу и ему отрезало ногу.

Какая судьба постигла наш полковой музей, мне точно неизвестно. Есть, однако, полная надежда, что он не погиб и что все его ценности переданы в Государственные музеи.

Из зеленой гостиной, в противоположную сторону от музея, двери вели в маленькую проходную комнату, где на стенах висели группы и фотографии из полковой жизни, и дальше в столовую. Эта столовая, самая большая комната в Собраньи, была настолько велика, что могла вместить и вмещала до 130–150 обедавших. На противоположной от входа стене, прямо посередине, висел большой поясной портрет державного основателя полка Императора, Петра Великого, в темной дубовой четырехугольной раме. На нем император был изображен в зеленом кафтане, с синим Семеновским воротником. По бокам его висели небольшие в овальных золотых рамах портреты императора Николая II в нашем мундире и императрицы Александры Федоровны.

С левой стороны от входа, в простенках между окнами, в золотых рамах, между прочими, висели масляные портреты В. Кн. Николая Николаевича старшего, при жизни числившегося в Полку, и двух бывших командиров: Кн. Святополк-Мирского и Гр. П. А. Шувалова.

На стене справа от входа, в глубине, лицом к окнам, висела очень большая картина, изображавшая бой под Лесной. История этой картины такова. Приблизительно за год до 200-летнего юбилея этого боя (28 сентября 1708 г.), в котором главным образом Семеновским полком был разбит шведский отряд Левенгаупта, боя, который Петр назвал «матерью Полтавской победы», старые Семеновцы, по инициативе П. П. Дирина, решили подарить полку картину с изображением этого сражения. Картина была заказана известному тогда художнику баталисту Мазуровскому за 3.000 рублей. Для исторической верности все формы, как русские, так и шведские, были списаны с образцов, хранившихся в музеях. А чтобы не выдумывать лица, все фигуры на переднем плане были списаны с офицеров и солдат полка, которые пачками ездили в мастерскую художника, облачались там в старые формы и позировали в группах и поодиночке. Так на картине оказались изображенными поручики Леонтьев, Шарнгорст, Эссен, Бржозовский и полковой штаб-горнист Хижий. Пишущий эти строки опоздал к первым сеансам и все стоячие фигуры, когда он явился, были уже написаны. Поэтому его положили на пол и изобразили в качестве убитого шведа под копытами серого коня.