Текст книги "Иди полным ветром"

Автор книги: Юрий Давыдов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

7

В то время как эскадра Рикорда, торопясь на помощь грекам, бежала к Гибралтару, лейтенант Стоддарт, командир брига его величества, прибыл на остров Корфу.

Стоддарт, красивый белокурый малый, страсть не любил, чтобы им понукали штатские. Однако адмирал Кодрингтон приказал ему отплыть из Ла-Валетты на Корфу в распоряжение лорда-комиссара Ионических островов сэра Фредерика Адамса. И лейтенант Стоддарт покинул остров Мальту, обогнул на своем бриге «Феллоу» Италию и поднялся на север Адриатическим морем к острову Корфу. И все это только затем, чтобы в это чудное утро, пройдя улочкой Страда Марина, оказаться в угрюмой резиденции сэра Фредерика.

Лейтенанта принял Даниэль Байли, помощник и правая рука лорда-комиссара. Это был тот самый Байли, что прежде служил в британском посольстве в Петербурге, тот самый длиннолицый, костистый джентльмен с острыми глазками в воспаленных веках, который некогда имел честь помочь капитану Кокрену в его отважном предприятии.

Впрочем, лейтенант Стоддарт не знал ни послужного списка Байли, ни его прежних знакомств. Лейтенант Стоддарт знал только одно: отныне им распоряжается «этот старый сухарь».

– Начнем издалека, дорогой лейтенант. Известно ли вам, что еще весной прошлого года греческое народное собрание провозгласило президентом Греции графа Каподистрия?

– Да, сэр, малость наслышан.

Байли кольнул его остренькими глазками:

– То, что я хочу вам сказать, непосредственно касается вашей будущей деятельности.

«Час от часу не легче», – подумал моряк и вежливо произнес:

– Я весь внимание, сэр.

– Итак, – продолжал Байли, – граф Каподистрия избран президентом Греции. Я знал его в Петербурге. В мое время он был статс-секретарем русского министерства иностранных дел. Да, он грек, уроженец Корфу. Но он долго был в русской службе. Потом рассорился с покойным императором Александром, жил в Женеве и держал тесную связь с греческими мятежниками. Теперешний император обласкал его. Впрочем, как бы ни складывались отношения графа с русскими государями, он всегда придерживался русской ориентации. Он этого и не скрывает. Недавно сказал австрийскому посланнику: «Подозревают, будто я передался России. А почему бы и нет? Но, во всяком случае, я остаюсь прежде всего греком». Каков, а? Он отлично понимает, что Россия больше нас с вами, лейтенант, заинтересована в подлинной независимости Греции от султана. Куда больше нас и французов. Независимость Греции есть ослабление Турции. Ослабление Турции есть усиление России. Разумеется, – скрипел Байли, – русские поддерживают графа. Русская эскадра, можно сказать, главная его опора. А теперь спешит еще один русский корабельный отряд. – Он покосился на каминные часы. – Вот, собственно, все, что я хотел предварительно сообщить вам, сэр… Вы готовы сняться с якоря? – Байли сделал резкий жест, точно перерубая ладонью якорный канат.

– Хоть сейчас, сэр!

– Отлично. Итак, Арголидский залив, Навплион. Дальнейшие указания – от тамошнего негоцианта Абадиоса. Это наш человек.

8

Могучий свет. До зенита золотистый, туда, в глубину, – голубой. И ветры. Шквалистые близ Испании. Стремительные с гор архипелага, вмиг покрывающие море хлопковой пеной. И южный, вкрадчивый, как шепот.

Южный ветер дул в лицо. Федор видел миражи Средиземного моря. Финикийская галера вспарывала волны, финикийский моряк смотрел на Полярную звезду… Гребцы расписной триеры склонялись в лад, спины у гребцов лоснились, сигнальщик играл на флейте… Пунические плаватели, сожженные солнцем Африки, шли на римлян, а длинные либурны римских мореходов рассекали волны… Косые тени отбрасывали паруса венецианских высокобортных нефов, и золотило солнце резную корму португальского каррака… Шныряли бригантины пиратов, переваливались купеческие суда, груженные тонкими винами Хиоса, оливковым маслом и пурпуром, рабами и оружием… Дул южный ветер, Федор щурился.

Вдруг он широко раскрыл глаза, вскинул подзорную трубу. В ту минуту, когда он уже отчетливо различил на горизонте неприятеля, с корабля Рикорда прозвучала сигнальная пушка. К Матюшкину подбежал мичман Скрыдлов:

– На адмиральском тревога!

Едва «Ахиллес» повторил действия флагмана, как с корабля Рикорда последовало приказание: капитану Матюшкину преследовать неприятеля и завязать бой.

Бриг полетел. Вскоре расстояние между ним и задним турецким кораблем сократилось настолько, что Матюшкин велел открыть огонь из носовых пушек. Турки ответили кормовыми пушками, торопливо и неудачно. Но Матюшкин не соразмерил скорости сближения с противником, и тот, поспев развернуться бортом, обрушил залп. «Ахиллес» дрогнул, Федор почувствовал, как у него что-то оборвалось внутри. Взметнулись щепки: были разбиты две шлюпки и часть палубы. Упал сигнальщик. На корме стрельнуло пламя. Федор увидел, что Рикорд близко, подумал: «Продержусь» – и тоже начал разворачиваться бортом к неприятелю.

Когда южный ветер одолел дым, флагманский корабль уже вел бой с турком. Второй турецкий корабль бежал, бросив товарища. Рикорд бил методично и упрямо; турки кидались за борт.

Бой кончился взрывом турецкого корабля. Огненный вихрь взметнулся. Наступила тишина. И странными были это сияющее море, этот солнечный блеск.

Когда вернулись шлюпки, подобравшие турок, Федору передали, что у Рикорда убито семеро матросов и офицер. «Кто?» – спросил Федор. «Лейтенант Стогов», – ответили ему. «Эразм?» – произнес Матюшкин, словно не понимая.

Федор долго пил воду. Вода стекала на сюртук. Потом взял сигару, закурил. Мысли его упорно убегали от Эразма, от смерти Эразма. Он выкурил половину сигары, закурил новую.

Он обошел бриг. Постоял рядом с плотниками, глядя, как они заделывают пробоины. Посмотрел, как матросы латают паруса, меняют перебитые снасти. И спустился вниз к раненым. Над ними хлопотали лекарь с помощником в кожаных фартуках, залитых кровью, с засученными по локоть рукавами. Федор ожидал услышать мольбы о помощи. Но было тихо. И это безмолвие неприятно и тяжело поразило Федора. Он заговорил с матросами нарочито бодрым тоном, но они молчали. Им нужны были какие-то иные слова, Федор сознавал это и не находил других слов. Помешкав, он строго наказал лекарю, чтобы раненым ни в чем не было отказа.

Потом Федор велел дежурным гребцам спустить шлюпку, отправился на флагманский фрегат.

Гроб стоял посреди жилой палубы. Корабельный священник отпевал убитого. Офицеры были певчими. Команда сумрачно теснилась у гроба. «Упокой, господи, душу усопшего раба твоего», – пели офицеры. Позади и вокруг Федора матросы опускались на колена. Федор нагнулся и тронул губами лоб Эразма. Запели «Зрящие мя безгласна». Офицеры друг за другом начали подходить ко гробу. Следом за ними – матросы. Вся команда, весь экипаж фрегата. И Федор еще раз, последним изо всех, поцеловал Эразма.

Гроб подняли и понесли. Молодой белокурый матросик, похожий на послушника, держал в руках икону. За гробом шли адмирал Рикорд, офицеры, матросы. Так прошли они, согласно морскому обычаю, по кораблю, через правую сторону на левую.

На верхней палубе гроб поставили близ борта и забили крышку. Отец Михаил пропел литию… Ударили ружья. Четверо офицеров медленно приподняли гроб, гроб плавно скользнул за борт, и сквозь шум волн донесся тяжелый всплеск. Отец Михаил, склонившись за борт, крестил воду, черный рукав его рясы реял вороном. Федор отвернулся и заплакал.

9

«Ахиллес» шел в одиночестве.

Рикорд направился в критские воды наперехват турецким кораблям; турки, по слухам, готовились перебросить подкрепления из подвластного им Египта.

«Ахиллес» держал в Арголидский залив: бриг Матюшкина поступал в распоряжение президента Каподистрия.

Первым клочком феческой земли был мыс Матапан. Его скалы резко обрисовывались в прозрачном воздухе. В каменьях, увенчанных пеной, бесился прибой. Обыкновенное и привычное Федору зрелище: прибой и камни. Но то были камни Греции. «Борись за свободу, где можешь…»

Ветер дул средний. У входа в Элафонисский пролив рухнул дождь. Бриг проскочил, дождь остался за кормой; видно было, как дождевые полосы, подсвеченные солнцем, падали на воду. Обойдя мыс Малея, «Ахиллес» взял мористое и стал подниматься к северу. Выше тридцать седьмой параллели начался Арголидский залив; пройдя неподалеку от острова Платия и лавируя под малыми парусами, бриг показался у Навплиона.

Навплион – башни, дома, обрывы, рощи – виделся дважды: подлинный и отраженный зеркалом вод. Над замком развевалось бело-голубое знамя с птицей Феникс – символом возрождающейся Греции…

У человека, который поджидал русского офицера на пристани, была одна рука и два пистолета за поясом. Он снял вязаную шапочку:

– Кивернитес ждет вас.

Кивернитес – означало кормчий. Кормчим греки называли Каподистрия. Однорукий Кокони служил у него ординарцем.

Мелкие камешки сухо постукивали под ногами. Переходя из улочки в улочку, они поднимались по выщербленным ступеням. Каменные дома, каменные ограды. Из дерева разве что решетки на окнах. Усатые греки в широченных шароварах здоровались с Кокони и кланялись Федору, признавая в нем русского. Кошки грелись у порогов. Пахло оливковым маслом, рыбой. Старухи в монашеских платках выглядывали из дворов

Дом президента отличался от других домов Навплиона, пожалуй, лишь тем, что во дворе, усыпанном галькой, расхаживала стража – дюжина рослых солдат в полинявших мундирах.

Каподистрия принял командира брига в большой светлой комнате; в комнате были столы, заваленные рукописями, кресла, книжные шкафы. Федор отдал президенту пакет от адмирала Рикорда и внимательно посмотрел на Каподистрия. У графа были седые волосы и совсем еще черные брови, узкое свежее лицо и высокий, в морщинах лоб.

– Ах вот оно что! – Каподистрия, читая письмо Рикорда, улыбнулся. – Так вы из лицейских?

– Да, господин президент.

– Прошу покорно, зовите меня Иван Антонович. – Он отложил письмо. – Это напомнит мне Петербург, моих тамошних друзей.

– Слушаюсь, Иван Антонович.

– Ну, вот, так-то лучше. Стало быть, лицейский? Очень рад! Я некогда был короток с Энгельгардтом, директором вашим. Почтеннейший человек. Как он? А что Пушкин? Сверчок… Так, кажется, звали его в дружеском кругу? Я ведь, грешный, причастен был несколько к литературной братии…

Федор заранее был расположен к Каподистрия, но когда он так живо и сердечно заговорил о Лицее, о Пушкине, Федор почувствовал к нему нечто большее, чем простое расположение, и, улыбаясь, начал рассказывать, что Егор Антонович все тот же, одевается по старинной, осьмнадцатого столетия, моде, бодр и деятелен, живет на Васильевском острове; что Пушкина видывал не раз и что Пушкин просился на театр военных действий против турок (Каподистрия покачал головой), но государь наотрез отказал, и Пушкин от огорчения заболел, и что ему, Матюшкину, посчастливилось прочесть «Бориса Годунова»…

– Да, Россия обрела в нем своего Байрона… Ну-с, а что поделывает мой прежний сослуживец, милейший Горчаков? Он ведь тоже вашего выпуска?

Князь Горчаков, дипломат, «баловень фортуны», был однокашником Федора, но Федор недолюбливал князя и встреч с ним не искал; видались они лишь раз, после сибирского путешествия, в Петербурге, да и то мимолетно, и встреча вышла холодная.

– Блестящий молодой человек, – заметил президент. – Далеко пойдет, далеко.

– У нас, Иван Антонович, блестящими молодыми людьми пруд пруди. А вот честных и дельных мало. Были, но… – Федор осекся.

– Происшествие четырнадцатого декабря? – Темные брови Каподистрия вопросительно приподнялись. – Ужасное происшествие. Молодые люди жестоко заблуждались. Я изучал историю революций голландской, американской, французской. И даже трактат написал. Есть страны, мой друг, еще не созревшие для конституционных установлений…

– Греция в их числе? – спросил Федор резко, спохватился и добавил мягче: – Простите, но мы так разговорились, что я счел возможным…

– Нет-нет, отчего же…

– Видите ли, господин президент… Вы позволите мне быть откровенным?

– Я никогда и ничего так не желаю, как откровенности. Однако… – он улыбнулся, – почему же опять «господин президент»?

«И чего это я так распахнулся?» – оторопел Федор. Ему стало досадно на свою столь быструю откровенность.

– Видите ли, – сказал он, – я, натурально, еще не знаком с положением страны, вверенной вашему правлению… И потому, разумеется, не смею досаждать вам… Но… но если вы позволите, мы могли бы продолжить наш разговор, когда я несколько осмотрюсь. Если, конечно, вы сочтете это возможным…

– Непременно продолжим, Федор Федорович, – любезно согласился президент. Он секунду помолчал и сказал по-прежнему доброжелательно и спокойно: – Вам и команде следует отдохнуть. Рассчитывайте на неделю dolce far niente[5]5
  Приятное безделье (ит.).


[Закрыть]. Где вы полагаете остановиться?

– На корабле.

– Воля ваша, но – вот мой дом.

Федор поблагодарил.

Возвращаясь на бриг, он хмуро покусывал ус. «Доколе, господи? Молчи, таись! Вечная оглядка. Экое подлое рабство! Там, дома, в России, молчи, таись, цепеней. Здесь тоже. Граф может… конечно, может!.. Отпишет в Петербург: прислали, дескать, потаенного бунтовщика…»

10

Миновал недельный отдых, а Каподистрия все еще не отправлял Матюшкина в плавание. Президент дожидался курьера из итальянского города Анконы, но курьера не было, и Федор переехал с брига в маленькую гостиницу на площади Трех Адмиралов.

Возвращаясь от Каподистрия, он садился у окна, зажигал свечу, писал длинные письма Оксиньке.

Окно выходило в садик, обнесенный низкой каменной стеной. Посреди высился кипарис, такой рослый и широкий, что, казалось, темной громадой своей рассекал надвое небосклон, усеянный звездами. Были в саду и оливковые деревья, сухие, искривленные, словно тощие грешники, корчащиеся в невидимом адском пламени. Струилась вода и, всплескивая, наполняла бассейн, на краю которого с кувшином в руке возлежал пузатый сатир.

Хорошо было в эти ночные часы, когда камни, остывая, источали древнее тепло, когда звенела в бассейне вода, а богатырь-кипарис стоял неподвижно, развалив надвое ясное звездное небо. Хорошо было писать в эти ночные часы длинные письма, полные тех милых глупостей, которые имеют цену лишь для влюбленных. Наверху просыпался внук хозяина гостиницы; мать, баюкая его, напевала колыбельную:

 
Жил-был старый дедка,
С ним горластый Петька,
Что певал на зорьке,
Подымая дедку.
Но пришла лисица
И загрызла Петьку,
Что певал на зорьке,
Подымая дедку.
Но явился псина
И загрыз лисицу…
 

Федор курил и слушал сонный голос гречанки. В одну из таких ночей его вызвал президент. Каподистрия был бледен: на юге Пелопоннеса начался мятеж; мятеж поднял правитель области Мавромихали.

– Он не меня предал, – взволнованно говорил Каподистрия. – Не меня, но Грецию! Он хочет поднять на Грецию… Кого же?! Спартанцев! Изменник… Вероломный старик… Нет, он не позабыл, оказывается, почестей и денег Константинополя. Что? Да-да, был правителем Майны еще при турках… Я поверил, что будет служить новой Греции. Двое сыновей погибли за нее. И я оставил его правителем. Я посылал ему ежегодно двести тысяч пиастров. И вот он поднимает бунт, творит разбой, грабит казначейства. Смотрите, мне пишут члены народной думы: большинство спартанцев за правительство…

Каподистрия разложил карту юго-восточной части Пелопоннеса.

– Послушайте, Федор Федорович… Только что прибыл курьер из Анконы. Тамошний российский консул извещает, что готов отпустить семьсот бочонков пороха. Вы понимаете, как это важно для нас? Пора в путь. – Он протянул Федору узкую руку. – И возвращайтесь скорее. С богом. Дайте обниму…

«Ахиллес» ушел из Навплиона вслед за облаками; облака валили через горы к морю. В то самое утро к Навплиону приближался английский бриг «Феллоу». Лейтенанты Матюшкин и Стоддарт обменялись приветственными сигналами и вскоре потеряли друг друга из виду…

Обежав Пелопоннес, Федор взял курс на северо-запад. Море было синее синего. «Цвет морской пустыни», – говорили натуралисты в своих книгах. Быть может, так, если зачерпывать воду сачком. Но когда оглядываешь этот горизонт… О нет! Ионическое море не было пустыней. Корабли военные и купеческие встречались часто. То английские, то французские, то свои, русские. Шли купцы Сардинии, торговцы Марселя, негоцианты Триеста. Британский корвет спешил с депешами из Ла-Валетты в Навплион. Французский фрегат вез посланника в Неаполь. Русский курьер держал путь в Петербург. Маячили на горизонте и скрывались, как призраки, неведомой нации суда – должно быть, пираты…

И вот уже в полуденном небе начертаны, словно свинцовым карандашом, свободные, смелые линии. Италия!.. Еще ближе – и открывается Анкона, на склонах, в долине… «Ахиллес» ложится в дрейф у брандвахты[6]6
  Судно, поставленное на рейде или в устье реки для наблюдения за входящими и выходящими кораблями.


[Закрыть] с флагом папы римского – белое полотнище и лик мадонны. Мичман Скрыдлов везет на брандвахту корабельные документы. Все в порядке, можно следовать в порт.

Еще только отдают якорь, а шлюпки уже окружают бриг. Восклицания и быстрые жесты, печальные глаза и протянутые руки, музыка, улыбки, пение: это налетают на моряков анконские портные и музыканты, нищие и барышники, актеры и фокусники.

Федор съезжает на берег. К. нему подкатывает коляска, чернявый кучер ловко щелкает кнутом.

Какой хорал звучит в древнем соборе?.. А вот и биржа. Не биржа – прямо-таки Меркурия храм. Анкона, Анкона… Как мелодичен перезвон твоих колоколов, как, должно быть, весело вон тем пригожим горожанкам, что стрекочут, жестикулируя, подле бассейна с фонтаном! А эти узкие улочки, эти старинные дома, и узорные решетки, и маленькие уютные площади…

Капитан Матюшкин представляется российскому консулу. Консул, неаполитанец родом, человек бойкий, верткий, мешая русские слова с итальянскими, усаживает капитана к столу. О, он угостит синьора Матюшкина превосходным обедом. И впрямь Федор еще не едал таких блюд: жареная рыба и жареная зелень в пяти видах. Консул подливает вина, говорит, что адмирал Рикорд уже блокирует Дарданеллы; Константинополь, султанская столица, испытывает голод. Федор ест и пьет и говорит о мятеже в Майне, о том, что Каподистрия посылает на мятежников батальоны регулярной армии. Консул наливает Матюшкину еще бокал и рассказывает, что союзники очень недовольны президентом и, как слышно («но все это, разумеется, между нами»), помышляют об устранении Каподистрия за его явное предпочтение русским…

В тот же день началась погрузка бочонков с порохом. Уверившись, что дело сладилось, Матюшкин едет в оперу. Нынче дают «Норму» Беллини. Он занимает кресло в партере, и его охватывает почти позабытое чувство приятного волнения и праздничности, какие он всегда испытывал на театре: и в Петербурге, во французской опере, и в лондонском Ковент-Гардене, где волонтером «Камчатки» слушал знаменитую певицу Квинтерлен, и в Рио-де-Жанейро, где смотрел итальянский балет…

11

Залп носового орудия, ядро просвистало. Однако неприятель шел прежним курсом. Второе ядро заставило его убавить парусов. Матюшкин подвел бриг на пистолетный выстрел.

– Какой нации? – по-французски закричал в рупор мичман Скрыдлов.

– Турецкой. Следую с депешами и ранеными в Александрию! – ответили тоже по-французски.

– Пусть держатся у нас под ветром до рассвета, – сказал Матюшкин мичману.

Тот опять закричал в рупор. Турок ответил, что должен исполнить долг, идти своим курсом. Матюшкин усмехнулся:

– Скажи: и мы должны исполнять долг, то есть в случае отказа открыть огонь.

Турки начали убирать паруса. «Ахиллес» дрейфовал неподалеку. Пушки его были наведены на турецкое судно. На обоих кораблях все затихло. Светила полная луна, шелестели волны.

На рассвете турецкий капитан поднялся на борт «Ахиллеса». Его сопровождал переводчик, испитой австриец.

– Передайте вашему капитану, – сказал Федор, – я должен осмотреть судно, заклепать пушки, разоружить команду и доставить вас в ближайший греческий порт.

Турок покорно вздохнул:

– Воля аллаха. Если греки меня не расстреляют, то уж Ибрагим-паша наверняка отрубит голову.

Шлюпки и баркас подошли к туркам. «Ак-Дениз» называлось это султанское судно. Еще несколько минут, и флаг с полумесяцем был спущен, его место занял андреевский.

Пока матросы отбирали оружие у турецкой команды, мичман Скрыдлов с двумя унтерами осматривал палубу. Австриец-переводчик и капитан следовали позади. Турок бормотал что-то.

– Господин мичман, – твердил австриец, – уж лучше бы начать с юта, там ждут вас кофе и настоящий турецкий табак.

А Скрыдлов брезгливо прижимал к носу платок:

– Тьфу, пропасть, экая вонь!

Никогда он не думал, что на военном судне может быть такая грязь. Вдруг мичман склонился над люком: он увидел не раненых турецких солдат, а… греков.

– Кто это? – строго спросил он австрийца.

Переводчик не ответил.

– Кто это? – Скрыдлов схватил капитана за шиворот.

Капитан молчал.

– Пять минут, и чтоб все пленные были на верхней палубе. – Скрыдлов поднес к носу австрийца пистолет. – Вот сигара! Ну, живо!

Пленных было больше пятидесяти. Уже неделю задыхались они в трюме. Их везли в Александрию на невольничий рынок.

– Еще есть?

Турок отрицательно замотал головой. Испитой австриец с загадочной улыбкой взглянул на Скрыдлова:

– Есть и еще, господин мичман.

– Ведите.

Австриец что-то шепнул капитану. Тот умоляюще приложил руку к сердцу.

– По их обычаям нельзя смотреть гарем, – сказал переводчик.

– Здесь русский флаг, – вспылил мичман.

– Капитан не думал, что русские будут смотреть его сераль.

Скрыдлов побагровел:

– А мы не думали, что он торгует рабами.

– Извините, – сказал турок, опять прикладывая руку к сердцу. – Я равнодушно переносил свою участь, но теперь…

– Вперед! – гаркнул Скрыдлов.

Капитан сам отворил дверь большой каюты, бросил ключ и в сердцах плюнул.

Женщины были в греческом платье, но лица их закрывали покрывала. Они сидели неподвижно. В углу каюты торчал сморщенный коротышка.

– Евнух, – с усмешкой пояснил австриец.

Скрыдлов пробормотал: «Бахчисарайский фонтан», черт возьми!» – и энергичным жестом указал евнуху на дверь. Коротышка заковылял вон. Пленницы тотчас сбросили покрывала.

– Я из Навплиона, – молвила одна, заливаясь слезами.

– Мои родные в Наварине. Спасите меня! – закричала другая.

Турецкий капитан лопотал:

– Неверность женщины неудивительна… Берите, берите… Голова пропала, мне ль жалеть две тысячи пиастров, которые я уплатил за них?!

Два дня спустя Матюшкин повстречал в море отряд контрадмирала Сахтури, сдал ему захваченный «Ак-Дениз», а сам устремился к Навплиону.