355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Юрий Давыдов » Вечера в Колмове. Из записок Усольцева. И перед взором твоим... » Текст книги (страница 12)
Вечера в Колмове. Из записок Усольцева. И перед взором твоим...
  • Текст добавлен: 9 сентября 2016, 17:53

Текст книги "Вечера в Колмове. Из записок Усольцева. И перед взором твоим..."


Автор книги: Юрий Давыдов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)

3

Из Константинополя мы уехали с «прибавлением» – полсотни, а то и более богомолок отправились ко святым местам. Это были простолюдинки, болгарки и гречанки, все, как на подбор, молодые, бойкие, крепкие, белозубые.

Серьезная атмосфера нашего общества, которое, несмотря уже на какую-то обиходность с ее занавесочками и чайниками, все же испытывало крутость перемены, атмосфера эта несколько переменилась. Среди вольных казаков преобладали люди холостые, и теперь они очень быстро, как-то совершенно просто и естественно «распределились» среди хорошеньких пилигримок.

Все это очень не нравилось Софье Ивановне. По собственному ее выражению, она, конечно, признавала «жизнь как таковую», «свободу выбора» и «безыскуственность отношений мужчины и женщины», и все же быстрота и легкость, с какой наши «распределились», ее шокировали. Почему же? А потому что у людей, идущих к великой, всепоглощающей цели, этого быть не должно.

Я ей признался, что и меня как будто оцарапало это временное сожительство, мне оно тоже показалось в некоем несоответствии с настроением, каковое должно владеть будущими гражданами Новой Москвы. Но притом я так возражал Софье Ивановне: во-первых, и Новая Москва не будет, надо полагать, новым монастырем; во-вторых, поглощенность великой и светлой целью не предполагает непременного ригоризма; в третьих, русские деревенские отношения отнюдь в этом смысле не строги. Жительствуя в деревнях, наблюдаешь как раз простоту отношений. Возьмите хотя бы батраков и батрачек, когда они по весне сходятся – из разных совсем, заметьте, мест! – «кабалиться» у помещика, у землевладельца. И двух недель не минет, как все уж разобрались парами да и зажили семейно, чтобы осенью разойтись, и все это знают, разойтись без трагедий. Не говорю, что это хорошо, и не говорю, что это плохо, а говорю, как оно есть. Примечательна полная свобода брачных отношений. Женщина, как и мужчина, могут оставить друг друга. Однако, и это еще примечательнее, до тех пор, пока не оставили, живут прочно. И если женщина «занята» – охальник не подходи, ему несдобровать, он отведает кулаков своих же товарищей.

Софья Ивановна с живостью заметила, что в Новой Москве батракам не бывать, ибо каждый получит возможность существовать безбедно, а следовательно… Я согласился, хотя и резервировал возможность «разводных писем», предусмотренных, мол, еще в библейские времена.

Потом мы, кажется, заговорили о прелести морских пейзажей. Она живала в Париже, оттуда ездила в Нормандию, к океану, который, по ее словам, был «слишком груб» в сравнении со Средиземным морем…

На острове Хиосе и в Смирне, куда заходил пароход, были приобретены десятки кадок с лимонными и апельсинными деревцами. Наша земледельческая публика щупала, мяла, нюхала землю в кадках, с сомнением покачивала головой, а когда разглядывала деревца, то на лицах было что-то похожее на то, что я видел в деревенской школе, где была устроена рождественская елка.

В Порт-Саиде мы оставили русский пароход и должны были дожидаться другого, который повезет нас дальше, по Красному морю. В ожидании этого парохода мы разбили наш табор позади складских помещений внутренней гавани.

В детстве я часто простужался и много дней проводил в постели, укутанный, в шерстяных носках, с грудью, натертой гусиным жиром. Мой добрый отец, учитель географии в частной гимназии, приносил мне «путешествия». Книги были обстоятельные и, правду сказать, скучные, но любопытно, что они-то мне и нравились как раз потому, что были такими; их обстоятельность и скучность навевали на меня какое-то уютное настроение и словно бы сливались со снегопадом за серым окном. Я бы сейчас отдал им дань, если бы пустился в описание Порт-Саида, но мои записки не записки путешественника, хотя от этого они и не приобретают особенной увлекательности.

Как-то ночью я вышел из палатки, мне не спалось. Я увидел весь наш утихший табор, гаснущие костры. Я слышал, как вдалеке гудит какой-то пароход, он даже будто б подвывал, как в дом просился, смотрел и слушал и вдруг ощутил то, чего никогда прежде не ощущал со столь пронзительной силой. То было мгновенное и пронзительное сострадание ко всем живущим на земле вот сейчас, вот в эту минуту, ко всем живущим одновременно со мною. То была такая близость со всеми, когда не остается ни грана «я», а есть только «мы»: «мы», сущие одновременно и кратковременно, плохие или хорошие, но сущие вместе под этими звездами и на этой земле, «мы», которые так скоро уйдут и «приложатся» к поколениям наших мертвых братьев, не решивших своих задач, своих вопросов. То была минута сострадания и близости, но не жалости, нет, а чувства общности. Мне и потом, уже в Новой Москве, случалось переживать такое же напряженное просветление, однако очень редко, и не столь полно, как тогда, в Порт-Саиде…

Накануне рождества мы отплыли в Красное море на австрийском пароходе «Амфитрита» и там, в Красном море, еще раз убедились в правоте Н.И.Ашинова относительно европейских недругов нашего великого дела.

В Одессе я видел вольное казачество in pleno88
  В полном комплекте (лат.)


[Закрыть]
и как бы на одно лицо; пароход дал досуг для знакомства и разговоров. Нам с Михаилом Пан. хотелось уяснить представление собеседников о будущей Новой Москве. Мыслей своих на этот счет никто, пожалуй, не излагал полнее одного старика, которого звали Ананий Сергеевич Басов, крестьянина Орловской губернии, примечательнейшей личности.

Молодым парнем был он сдан в солдаты, «отломал» (его выражение) Крымскую кампанию, воевал в Севастополе, потом опять крестьянствовал, промышлял извозом и столярничал. Однако где б он ни был, что б он ни делал, Ананий Сергеевич был поглощен поисками правды, поисками ответа на вопрос: как жить свято?

Подобные искатели встречаются на Руси, но Басов был особенный, потому что «много пережил мыслью» и свои взгляды, или, если хотите, учение, привел в систему, которую излагал охотно, лишь бы слушали. Излагал он медленным, плавным голосом, плавно поднимая кверху руки с раскрытыми большими ладонями и устремив в пространство свои задумчивые глаза.

Капитальная его мысль была такая: земледельческий труд есть главный и священный. Земледельца ставил он превыше всех прочих, ибо земледелец всех кормит. Кто с этим не согласен, советовал Басов не без иронии, тот пусть прежде дня два не ест, а после и рассудит. Было что-то величественное в его гордости, в его сознании полного и совершенного превосходства пахаря.

Далее, спрашивал он, отчего это крестьянин унижается перед «высшими», которые недостойны ног его лобзать, а он молчит и поклоны бьет, сняв шапку? Потому, отвечает Басов, что мужик неграмотен, темен, а «белоручки», уклонившиеся от заповеди «в поте лица своего снеси хлеб свой», скрывают от мужика свет грамоты.

Мир, говорил Басов, не излечится от своих ран, от греховности своей, доколе законом не установится всеобщий труд, и не просто труд, а именно «хлебный труд». Я знаю, говорил Ананий Сергеевич, тут меня одернут: ежели, мол, все на землю сядут, то фабрики-заводы встанут и все в запустение придет. Отвечаю: сколь праздников в году празднуют в разные месяцы, общим-то счетом сколь? Восемьдесят! И ничего, в запустение-то не приходят! А тут и надобны лишь тридцать дён, тоже в разное время года, чтобы один человек одну десятину обработал. Потом эти фабрики-заводы, говорил Басов, надобно заводить между деревнями, в простонародных местах. Для чего? А для того, чтоб люди менялись. Это значит – нынче я на земле, а ты на фабрике, завтра ты на поле, а я на фабрике.

Хлеб цены не имеет, говорил Басов, нельзя его ни продавать, ни покупать, а можно лишь своим трудом добывать. «И подумай только, каков сладок будет сей кусок! Ладно, говорят мне, а как, к примеру, царь-государь будет? Царь-государь, отвечаю, к высшим не принадлежит, вот возьми пчелиный рой, разве матка не нужна, чтоб за порядком глядеть?.. Именно хлебный труд во главу угла поставить надо, как основной закон жизни по-божецки, тогда только снизойдет на землю рай, утраченный вместе с Адамовым грехом…»

Я думаю, Ананий Сергеевич Басов, «много живший мыслью», полнее других выразил идеал народной души. Конечно, образованной части общества многое в его рассуждениях покажется наивным, несогласным с прогрессом. И конечно, большинство этого общества, даже признавая правду Басова, не кинется в объятья Марьи Андреевны, как мужик называет соху. Но, во-первых, если тут наивность, то наивность художническая, вовсе не равнозначная глупости; во-вторых, еще большой вопрос, что понимать под прогрессом; в-третьих, одно лишь осознание правды, высказанной Басовым (в ее обретении вся будущность русского народа, указующего путь другим народам), даст нравственную опору образованному меньшинству, у которого хоть что-то впереди высветлится.

Что же до самого старика Басова, то он прямо-таки умолил Н.И.Ашинова взять его в Новую Москву: «Дозволь, батюшка, хоть краем глаза глянуть!» Надо отдать должное Николаю Ивановичу, он внял просьбе, хотя старика сильно поизъянило времечко, он уже, так сказать, ходячий «земляной доход»99
  «Земляной доход» – поповский прибыток от погребения усопших.


[Закрыть]

Итак, мы ехали на большом океанском пароходе. Кроме нас, на этой «Амфитрите» было много пассажиров, следующих в разные порты Красного моря.

Наверное, в душе каждого, впервые выбравшегося за кордон, струится наивное удивление пред разнообразием мира и людей. Англичане, французы, итальянцы, арабы, негры – все, занятые своим делом, преследующие свои цели, возбуждали любопытство. Но и мы, русские, возбуждали любопытство, не всегда, увы, доброжелательное.

Дело в том, что из Порт-Саида с нами ехали пятеро итальянцев. Они составляли одну компанию, хотя старательно подчеркивали, что каждый из них сам по себе. Старшим у них был красивый господин с идеальным пробором и военной осанкой, который значился в списках пассажиров майором Сан-Миниателли. Вскоре обнаружилась подозрительная закономерность: г-н майор появлялся на верхней палубе, едва там появлялся Н.И.Ашинов. Больше того, один из осетинов однажды приметил в руках у Сан-Миниателли фотографический портрет нашего атамана…

Тут мне надо сказать о Шавкуце Джайранове, потому что ему принадлежит выдающаяся роль в истории Новой Москвы.

Я упоминал раньше о странной телеграмме, полученной Н.И.Ашиновым в Одессе: везу, мол, «первосортный балык…». Так вот, телеграмму прислал Шавкуц Джайранов. Он был давним кунаком и, можно сказать, сподвижником Н.И.Ашинова по войне с турками.

После войны они потеряли друг друга из виду, но Н.И.Ашинов знал, что Джайранов живет в терской станице. Отправляясь за моря, задумав создание Новой Москвы, Н.И.Ашинов пригласил Джайранова как испытанного товарища, человека храброго и удалого, и пригласил не одного, а советовал приехать вместе с кунаками; Джайранов кликнул с собою дюжину земляков и поехал1010
  По другим сведениям – десять.


[Закрыть]
. В Новороссийске их задержал шторм; боясь опоздать в Одессу, Джайранов дал атаману условленную телеграмму.

Когда я увидел команду Джайранова, то, право, залюбовался: народ и впрямь был «первосортный», бравый, видный, красивый, черноволосый и светлоглазый, все в черкесках, с кинжалами в серебре, с пистолетами. Сам Джайранов был человек с очень широкой грудной клеткой, глаза у него были быстрые, приметливые, холодные, так они и посверкивали из-под густых, твердо очерченных и почти сросшихся бровей, очень картинный человек.

И в Одессе, на подворье, и на пароходе наши осетины держались особняком. Ничего удивительного: исключая своего вожака, они худо разумели по-русски, а мы, русские, и вовсе не знали по-осетински. Однако в их обособленности чуялось какое-то высокомерие, какая-то подчеркнутая любовь к своему племени.

Нет, конечно, ничего худого в любви к своему народу, к своей народности или племени. Позорно другое. Позорно, когда этим благим чувством пользуются во имя ненависти к другому народу, к другому племени. По-моему, любовь к своей матери отнюдь не предполагает ненависти к чужой матери. Даже напротив!

Наблюдая наших осетинов, я полагал, что с течением времени там, на берегах Таджурского залива, возникнет единение, не вытравляющее национальной соли и чуждое нивелировки, но единение. Разумеется, думалось мне, оно не возникнет тотчас, по-щучьему велению, однако непременно возникнет.

Когда мы обсуждали сей сюжет с Михаилом Пан., он припомнил замечательное изречение одного древнего грека, кажется, афинского ритора. Смысл был тот, что эллинами вправе называться скорее те, кто участвует в созидании эллинской культуры, нежели те, кто имеет с эллинами общее происхождение.

Возвращаюсь к нашим осетинам.

Один из джайрановцев выследил майора-итальянца, когда тот исподтишка сличал фотографический портрет Н.И.Ашинова с внешностью Н.И.Ашинова. Так вот, никто из нас не придал значения тому, что выследил-то именно джайрановец; нет, наше внимание поглотил сам факт. Выходило, стало быть, что Н.И.Ашинов прав в своих опасениях относительно вмешательства европейцев в дело русской свободы. И подтверждения тому, еще более грозные, не замедлили.

«Амфитрита» заходила в порт Суакин для сдачи каких-то грузов, а мы там раздобылись ворохом свежих газет, из которых узнали про самих себя такое, что ахнули. Оказывается, наш Н.И.Ашинов – «полковник», а наши вольные казаки – «переодетые гвардейцы», и вся цель наша не что иное, как завоевание если не колонии, то опорного пункта, станции; Ашинова называли «варварским авантюристом», нас тоже «авантюристами» или «несчастными людьми, не ведающими, что творят».

В конце концов можно было бы махнуть рукой на измышления невежественных писак, но события принимали дурной оборот.

Началось с того, что красавец Миниателли перебрался на канонерку «Аугусто Барбариго», дымившую в здешнем заливе, и перебрался, как мы вскоре догадались, чтобы сообщить о нашей экспедиции командиру этого итальянского военного корабля.

Последний, повстречав на берегу капитана «Амфитриты», имел честь объявить, что не допустит высадки русских в Таджурском заливе.

Капитан, вернувшись на пароход, сказал об этом Н.И.Ашинову. Николай Иванович отвечал, что итальянцы грубо нарушают международное право, а капитан обронил что-то в том смысле, что пушки канонерки убедительнее международного права.

Мы собрались в каюте Н.И.Ашинова обсудить положение.

Я опять должен на минуту отвлечься. Всех участников нашего предприятия, всех вольных казаков я полагал равными, имеющими равные голос и вес при обсуждении общего дела экспедиции. Между тем практика с самого начала сложилась несколько иная: вокруг Н.И.Ашинова как бы сама собою стеснилась особая кучка, которую составляли Софья Ивановна, штабс-капитан Нестеров, Джайранов да я с Михаилом Пан. Я уже не говорю о том, что мы ехали в каютах и столовались в салоне, а все остальные в общих помещениях; это мне представлялось хоть и нарушением равноправия, но временным, дорожным, так сказать. Но вот встал вопрос иной, его следовало бы обсудить соборно, а не келейно. Конечно, все для народа, но ведь именно посредством народа – вот где суть. Мы так и сказали (то есть Михаил Пан. и я) Н.И.Ашинову. Он не возражал, однако, подумав, заметил, что в срочных случаях нет ничего худого, ежели и келейно. «Ведь мы-то с вами ничем иным не озабочены, как только наилучшим решением для всего нашего народа, у нас-то, «келейных», никаких интересов, помимо народа, нет, а посему…» Я покривил бы душою, сказав, что доводы Н.И.Ашинова вполне меня убедили, однако, думал я, Н.И., практик и реалист, тоже имеет свои резоны.

Итак, мы стали обсуждать, что делать, как быть.

До нашей земли обетованной было еще неблизко, но, разумеется, канонерка могла преодолеть это расстояние, не отставая от «Амфитриты». Капитан Нестеров, наш военный человек, высказался так: под огнем неприятеля высадка невозможна, однако вместе с тем невозможно и уступить наглым притязаниям итальянцев. Не очень-то, правда, логично, но в общем-то верно. Заговорила потом Софья Ивановна, лицо и шея у нее покрылись пунцовыми пятнами волнения, она предлагала воззвать к европейскому общественному мнению, которое не может не сочувствовать делу русской свободы. Ее проект был бы хорош, если бы мы не находились у африканских берегов и если бы капитан «Амфитриты» согласился торчать в Суакине до тех пор, пока Европа отзовется. Шавкуц Джайранов стоя (характерная особенность: Джайранов и осетины, подчеркивая старшинство Н.И.Ашинова, никогда не садились в его присутствии) вдруг предположил, что итальянец, может быть, и не собирается нападать, а только стращает. Николай Иванович, хмуро, но вместе и по обыкновению ласково улыбнувшись джигиту, отверг его догадку, ссылаясь на свое знание повадок европейских хищников. Мы с Михаилом Пан. опять было завели речь о том, что настоящий вопрос не может решаться узким кругом, а должен решаться на миру, на общем сходе… Н.И.Ашинов слушал без возражений, похаживая по своей всегдашней привычке из угла в угол: он всегда расхаживал как-то очень плавно и мягко, в его походке чуялось мне что-то… Тогда, правда, я еще не мог определить, что же именно… Н.И.Ашинов ничего нам не ответил, а вдруг предложил всем подождать его, не расходиться – и вышел из каюты. Мы остались и ждали его в молчаливом недоумении. Опять-таки замечу в скобках: все, кроме Джайранова, который тотчас неслышно снялся с места и тенью последовал за атаманом, а мы переглянулись с полуулыбкой – эта преданность горца казалась умилительной.

Дело заключалось в том, что Н.И.Ашинов пошел к капитану парохода, который, нужно сказать, сильно симпатизировал нашему вольному казачеству, как, впрочем, и вся его команда: «Амфитрита» принадлежала австрийскому Ллойду, и ее экипаж составляли наши соплеменники – славяне. Минувшая война с турками оживила давние симпатии славянства к русским, и вот мы пользовались родственным дружелюбием. И хотя капитан парохода сознавал преимущества пушек перед международным правом, он все же обещал что-то придумать.

Едва упала ночь, да такая, что ни зги, «Амфитрита» стала выходить из порта. На канонерке как будто бы не угадывалось никакого движения. План капитана был в том, чтобы улизнуть от итальянцев, потому-то мы и снялись с якоря на сутки раньше срока.

В открытом море тоже было очень темно, луну скрывали густые тучи. Качало изрядно, дул сильный ветер, короче, все было так, словно сговорилось нам помочь. Но сердце все же екало.

Минул час, другой, третий – и ничего, только волны гремели да свистел ветер. Мы уж стали было разбредаться с палубы, как вдруг какой-то ужасно яркий и вместе мертвенный свет толстым снопом ударил в наш пароход и тотчас разлился вокруг, словно желая ослепить и утопить нас. До сих пор помню страх, пронизавший меня.

«Электрическое солнце!» – молвил кто-то. И точно, это светил необычайно сильный фонарь с канонерки. Н.И.Ашинов в ту же минуту принял меры: велел выставить караулы. Много спустя я понял, сколь бессмысленна, если рассуждать по-военному, была эта мера: ведь не намеревались же брать нас на абордаж на манер старинных пиратов. Однако эта мера имела, так сказать, психологический смысл, потому что на первый случай важнее всего решительно распорядиться, заняв людей действием и не оставляя места панике. (Вообще, опыт не раз показывал магическое влияние решительных распоряжений. Тут суть не в логике, а в том, чтобы отдать команду так, будто у тебя ни грана сомнения в немедленном, машинальном повиновении.)

Всю ночь мы бодрствовали, потому что канонерка неотступно следовала за нами, то зажигая свое мертвенное «электрическое солнце», то гася его. Никогда я так не ждал утра: ах, лишь бы оно поскорее наступило, чтобы не было этого проклятого «электрического солнца», когда испытываешь унизительную беспомощность, точно голый.

Я зори, восходы, утра люблю. (Деревенская привычка подниматься с петухами не оставила меня поныне.) А с парохода я любил смотреть на цвет воды. В Средиземном море он был сильной, даже, пожалуй, грубоватой синевы; в Суэцком канале – нежный, как у незабудок; в Красном море – изумрудный, потом менялся и к полудню делался зеленым… Но в то утро я, конечно, не любовался морем, а боязливо поглядывал на канонерку, которая ехала так близко, что были видны ее расчехленные пушки. А наша «Амфитрита» будто вхолостую бултыхала винтами. И хотя уж светило настоящее, а не электрическое солнце, опять мы ежились от унизительной беспомощности.

Вечером горизонт озарился зарницами, и капитан объявил, что надвигается шквал; в голосе капитана звучала не только озабоченность, но и надежда улизнуть от преследователя, меняя курсы.

Часам к десяти-одиннадцати мы имели настоящую бурю, равно сокрушительную как для нас, так и для канонерки. Но, к счастью, нас она пощадила, а «Барбариго» исчезла.

Это приключилось на рождество. Новый год мы встретили в салоне. При свечах поднимали тосты за ту землю, где «солнце будет светить для нас», как неожиданно красноречиво выразился Н.И.Ашинов. Всех нас обнимало чувство братства; мы были полны надеждами, которые вот-вот непременно примут реальные черты. Софья Ивановна села за фортепьяно, играла очень хорошо и была очень хороша. Пела прекрасно, чисто, пела малороссийские, родные ей песни. (Тут я узнал, что она – урожденная Ханенко, дочь довольно богатого помещика Черниговской губернии.)

Близился конец плавания. Нетерпение владело всеми, каждым. Н.И.Ашинов показывал нам английскую карту Таджурского залива, испещренную пометками глубин и блеклыми чертами берегов нашей обетованной земли.

«Амфитрита» плыла медленно, потому что в заливе было много рифов, вода вокруг них была бледной. Берег был горист и лесист. И вот уж показалась укромная бухта саженей около ста в поперечнике. Вход в бухту как бы сторожили две высокие скалы. А дальше, в узкой веселой долине, лепились шалаши Таджуры1111
  В «Записках» Н.Н.Усольцева не упомянуто, что почти за год до прибытия «Амфитриты» в Таджурский залив там уже побывали Н.И и С.И. Ашиновы. Тогда-то Ашинов и приглядел место будущего поселения. Об этом мы узнаем из донесения лейтенанта Ивановского, командира парохода «Кострома». (Центр, гос. архив Военно-Морского Флота, ф. 417, оп. 1, д. 5577.)
  Кроме того, «Одесский вестник» и «Газета А. Гатцука» опубликовали в свое время рассказ Степана Никитовича Самусеева. Уроженец Черниювщины, отставной фельдфебель С. Н. Самусеев был «правой рукой» Ашинова в дни его первого посещения Таджуры.


[Закрыть]
.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю