355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Юрий Туманов » Планшет разведчика » Текст книги (страница 3)
Планшет разведчика
  • Текст добавлен: 24 сентября 2016, 08:35

Текст книги "Планшет разведчика"


Автор книги: Юрий Туманов


Жанр:

   

Военная проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Что есть силы бегу обратно. Почему-то мне кажется: только явлюсь на место стычки – обязательно отобьемся и вырвемся отсюда. «Успеть бы, успеть, пока живы!»

И вдруг все стихло. Ни выстрела, ни стона, ни крика. Останавливаюсь, словно с разгона налетев на забор. При этом сразу увяз в грязи выше колен. Болью в сердце отдается: не успел! Погибли ребята! Погибли… погибли… из-за того погибли, что я не успел добежать!

Весь обращаюсь в слух – не донесется ли что-нибудь оттуда, где только что кипела схватка у машины?

И донеслось. То ли стон, то ли тихий вскрик: – Юра!

Андрей! Это Андрей! Зовет на помощь. Что ж я стою?!

С трудом выдираюсь из грязи, рвусь к шоссе. В это время над полем снова слышен громкий крик Андрея:

– Юра, быстрей! В машину!

Вслед за этим ожил мотор. Молодчина Завадский! Первое чувство – радость: отбились, живы! Я уже совсем близко. И тут же охватывает отчаяние. Документы! Зарытые документы! Их нельзя оставить. Без них мне незачем возвращаться в штаб. Все это я объясняю самому себе на ходу, моментально повернув обратно.

Андрей на шоссе волнуется, кричит, а я мечусь в кромешной тьме среди грязи – потерял трансформаторную будку. Может, я и совсем рядом! Тьма! Ничего не видать, даже кисть вытянутой вперед руки растворяется в чернильной мгле.

Бросился наземь и гляжу снизу вверх – помогите, звезды! Помогли. Совсем рядом, закрывая половину Млечного Пути, чернеет трансформаторная будка. Вот она, металлическая дверь на заклепках! Правее, еще правее. По локоть погружаю руки в жидкую грязь – сумки нет.

– Юра, где ты? Юра, отзовись! Юра! Юра!.. – звенит в ночи взволнованный голос невидимого Андрея.

Но… на полпути между Андреем и мною из проклятой темноты кто-то кричит по-немецки. Вот тут и отзовись!

Между тем со стороны деревни уже гремят выстрелы и все гуще летят светлячки трассирующих пуль.

Гитлеровцы все ближе – это видно по вспышкам. Мне, пожалуй, не уйти. Хоть Андрей бы уехал!

Я слышу, как Андрей приказывает включить фары. «Что он делает? Сумасшедший! – ужасаюсь я шепотом. – Ведь это верная гибель!»

Таился я не зря: мимо меня протопал еще один немец. Он уже дважды выстрелил в сторону машины. Хорошо еще, что он сейчас не сзади меня, а то бы мог увидеть. А самая большая беда – не могу откликнуться на зов Андрея!

Тьму разорвали два ослепительных луча. Чуть заметной тусклой рябью засветились лужи на шоссе и кое-где в поле.

– Выходи на свет! – зовет Андрей.

Он понимает, как легко сбиться с пути в этой чертовой тьме.

– Эх, Андрей, друг… брат мой! Себя же только погубишь, – шепчу я, все еще разрывая руками землю. – Разве б я без света не вышел к машине, если бы только мог?

Совершенно ясно сознаю: если сейчас же не брошусь к своим, ждать меня не смогут. Гитлеровцы стреляют по фарам. Одна уже со звоном разбилась. Словно магнитом, стянуло пулевые трассы к машине, все они теперь перекрещиваются возле нее.

Хорошо бы умчаться вместе с ребятами подальше от этого проклятого места!.. Но я не могу бросить документы.

Откликнуться нельзя и потому, что друзья услышат и не поверят, что невредим. Подумают – ранен, бросятся вытаскивать… Немцы тем временем захватят машину. Погибнем все… И штаб ничего не узнает о судьбе наших, вырвавшихся к Одеру… Молчу. Пусть Андрей думает, что я убит, пусть один прорывается к штабу, не теряет из-за меня последней возможности выбраться отсюда!

А выстрелы все ближе.

Тронулась одноглазая машина.

Хочется закричать, а я молча продолжаю рыться в грязи. Еще смутно видна полоска света перед машиной, еще не так одиноко. Потом свет гаснет…

Долго еще кричат и топчутся немцы на шоссе. Кто-то опять проходит мимо меня. И только когда все успокаивается, я продолжаю поиски.

Надо же! Всего метра три-четыре в сторону! Наконец-то! Документы у меня в руках.

МЕРЦДОРФ

Один в тылу врага. «Ну и что же? – одергиваю себя. – Разве я не с сорок первого воюю? Не взять меня фашистам, не дамся!..» Прежде всего надо скрыться отсюда: встревоженные гитлеровцы долго еще будут прислушиваться к каждому шороху. А их тут много, это было видно по вспышкам выстрелов, когда они гнались за машиной. Надо отойти от дороги, пройти вдоль деревни назад, миновать окоп с пулеметами и вернуться на эту же дорогу – она приведет меня обратно в штаб Воробина. Двигаться буду осторожно и только ночью, днем буду отлеживаться где-нибудь в чаще. Только бы не сбиться с пути.

Но зачем же возвращаться туда, а не продолжать путь? Конечно, это значительно легче, но для чего? А вдруг Андрей не сможет пробиться? Документы, Андрей, я – все мы нужны в штабе. А у Одера мы сегодня ни к чему. Если не доберется Андрей, должен, обязан дойти я. И я дойду до нашего штаба, будь хоть он в три раза дальше!

…Приняв решение, ухожу вправо от дороги. Чтобы держаться правильного направления, не отрываю взгляда от яркой голубой звезды.

Чавкает грязь под ногами, горят над головой рассыпанные в черном небе звезды. Иду, иду – и хоть бы что-нибудь вокруг изменилось… Может, и не двигаюсь я вперед, а топчусь на месте? Все так ж непроницаема облепившая меня мгла.

Все дальше и дальше ухожу от шоссе. Не могу понять – то ли вверху светлеет небо, то ли внизу сгущается тень. Даже звезды погасли. К лесу подхожу, что ли? Близко уже, но почему-то не слышно шороха ветвей и свиста ветра в вершинах. Скрылась и голубая звездочка, по которой я держал направление.

Редкая опушка, тонкие, кривые стволы деревьев, низкие ветви… Яблони! Сад? В лесу? Осторожно двигаюсь от дерева к дереву, от дерева к дереву… Вдруг под ногами твердая почва. Это еще что такое? Шаг вперед – и вытянутая рука нащупывает шершавые бревна. Дом? Откуда он здесь, в саду? Прохожу вдоль стены, ощупываю ее. Окон нет, стены не законопачены. Заброшенный сарай, не иначе…

Сад кончился, а из-за сарая выступают смутные очертания домов. Вот так лес – да это же деревня! Вдали – голоса, пока еще чуть слышные.

Хочу обойти деревню, но проклятая тьма все путает. Пригибаюсь, перебегаю, ползу и быстро убеждаюсь, что направление потеряно. Вместо того чтобы обойти деревню стороной, оказываюсь как будто бы в самом ее центре. Несмотря на поздний час, возле многих домов расхаживают солдаты.

Необходимо обойти деревню. Направляюсь вправо задами дворов. А конца им нет и нет… Ну и деревня! Да это, пожалуй, большой поселок! Двигаюсь с полчаса, а дома все чернеют.

Может, если влево идти, край деревни ближе? Поворачиваю обратно. Проходит чуть ли не час. То же самое. Как по кругу хожу. Но не может поселок тянуться километрами?!

Светлеет ночь. Дальше видят часовые. Совсем нельзя показываться на улице. Сегодня не уйти, это уже очевидно. Второпях можно лишь поймать шальную пулю. «Довольно метаться без толку, подумай об убежище на день», – твержу я себе и все равно продолжаю плутать по деревне, все отчетливее выступающей из тьмы.

На сараях засовы и огромные замки. Их двумя, руками вешают, наверно, а сломать – куда там! Хорошо бы забраться под пустующую крышу, но и надеяться на это нечего.

Только задами, хоронясь за амбарами, за кустами, за деревьями, кое-как еще можно пробираться.

Среди хозяйственных построек попадаются какие-то странные печи, выложенные из кирпича высокими конусами. Они всегда торчат в стороне от жилых домов. Когда мы в первый раз увидели такую печь, Андрей объяснил, что это специальные печи, в которых немцы коптят окорока и колбасы. И даже рассказал, как он это делают. Высотою эти печи чуть ли не в два этажа, конус переходит наверху в трубу.

Прислонился к стене конусообразной печки, стоящей на отшибе, и смотрю в поле. Оттуда я пришел сюда в начале ночи. Кирпичи сквозь промерзший китель холодом обжигают тело. Эх, и угораздило же меня бросить шинель! Ну, мокрая была, ну, тяжелая. Она и мокрая согревала. А сейчас остановился, вот и скрючило всего от холода. Да, ничего на свете нет лучше шинели. Без нее вот…

Быстро светлеет небо. Недалеко и до восхода солнца. Что делать? Обхожу печку вокруг, и чуть ли не у моей груди оказывается топка, закрытая железной заслонкой. Из печки несет стылой копотью – так пахнет на остывших пожарищах. А что там, внутри? Щепка служила засовом, который держал дверцу. Стал вынимать засов, щепка переломилась в моих одеревеневших пальцах. Открыл заслонку и заглянул внутрь печки. Темно и довольно просторно. Что, если залезть?

Стараюсь сделать это бесшумно, не греметь жестяной заслонкой. А тут еще пришлось перелезать через какие-то не то коробки, не то ящики, сложенные за дверцей.

Встаю в печке во весь рост – головой не достаю до свода. Едва дотягиваюсь рукой до каких-то крюков. Ну, конечно, к ним подвешивали копчености. А сажи тут! Так и сыплется сверху, так и валит – поспешно опускаю руки. Шаг влево, шаг вправо. Здесь можно улечься. Жаль вот только, что заслонку никак не удается прикрыть изнутри: скрипит, а закрываться не хочет. И безопаснее было бы при закрытой дверце и не задувало бы. Мне сейчас эта отличная тяга в немецкой печке совсем ни к чему!

Высунулся наружу, огляделся напоследок по сторонам. Справа громадная куча хвороста, слева впереди пустой двор обступают сараи. Некому и неоткуда следить за мной… Через минуту я уже ворочаюсь, укладываюсь поудобнее в топке. Самое большое блаженство жизни это, оказывается, вытянут ноги…

Как только устроился в печке, время будто остановилось. Далеко до полудня, а мне нужна ночь Быстро покинуло меня блаженное чувство покоя. Теперь все мысли далеко от Мерцдорфа, от печки, от всего, что меня окружает. Прорвался ли Андрей? Держится ли плацдарм? Эх, если бы документы Н-да, документы. Каждый час, который они остаются при мне, уменьшает их ценность.

Утром огляделся и с удивлением увидел у дверцы какие-то коробки и даже чемодан. Тот, кто запрятал в печку свое имущество, рассчитал правильно: никому не придет в голову искать здесь-что нибудь.

Вылезать из печки уже поздно, оставаться опасно. На всякий случай сгребаю весь мусор, угли, щепки, золу и насыпаю барьерчик между собой и немецкими чемоданами. Хрупкое сооружение, ненадежная защита, но от первого взгляда укроет.

Укроет ли? Во дворе уже появились солдаты. Они чинно прохаживаются по двору. Ясно вижу немецких солдат. Кажется – особенно если кто-нибудь секундою дольше задерживает взгляд на печке, – что и они так же ясно видят меня.

И так будет весь день. Бесконечно длинный день! Как набраться терпения?

Чувствую себя заживо замурованным в леднике. Пронизывает холод. Ну и тяга в этой чертовой печке! Кажется, одежда примерзла к полу топки. Зажимаю рот рукой, а зубы стучат.

За всю жизнь не припомню я такого длинного дня. Никогда так томительно не тянулось время. Откуда-то взялась тупая боль в ногах, и чем дальше, тем сильнее. Сапоги, что ли, ссыхаясь, давят на ступни? Разуться бы, посмотреть, но бесшумно в печке не двинешься.

Проходит день… Горло совсем пересохло. Кажется в ссохшейся гортани образовались трещины – до боли хочется пить. Голод не так донимает, как жажда.

Ноги слушаются меня плохо. Ступней не ощущаю, хотя беспрерывно стараюсь вызвать боль, наступая каблуками на пальцы. Иногда лишь ощущается нечто подобное слабому уколу. Сгибать ноги трудно, и при этом какие-то мурашки ползут вверх Холодные, ледяные, ползут медленно. Это никогда прежде не изведанное ощущение пугает. Кажется льдинки застывающей крови плавают в сосудах. Совершенно ясно, что ноги отморожены.

Уже двое суток, как я выброшен из общего стремительного потока наступления, а сейчас отсиживаюсь где-то в немецкой печке и никак не выйду из мелкого круга забот о собственной безопасности. Конечно, теперь жизнь и боевая задача спаяны воедино, но так было и всю войну.

Признаюсь себе в этом и думаю: а разве, если выберусь отсюда, я не буду снова ежедневно рисковать жизнью в боях? Ведь все останется неизменным. Забота о безопасности. Разве это позорно?

С первых дней войны я видел вокруг себя людей, которые сумели подавить в себе естественную любовь к жизни и шли навстречу смерти. Между тем нет на свете людей, больше любящих жизнь, чем фронтовики… Я тоже влюблен в жизнь. И именно поэтому, пока есть силы, буду продолжать бороться за нее и за то, что стало сейчас частью всей моей жизни, – за документы, которые надо поскорее доставить командованию.

Открываю глаза – темно. Прислушиваюсь – тихо. Так скорее же, скорее! Спросонок выбираюсь из печки. Не успел сделать десяти шагов – бросился обратно, прижался к раскрытой дверце.

Кругом бело! Оказывается, пока я спал, выпал снег.

И сейчас падают редкие снежинки. А на матово-белом снегу отчетливо вырисовываются контуры ближайших строений, повозки с задранными к небу оглоблями, каждая палка, воткнутая в землю, – днем ее и не заметишь – чернеет, как штык.

Не пройти! Меня на пистолетный выстрел часовые не подпустят. Оставаться еще на ночь? Ослабею и, даже если не будет никаких преград, не пройду те километры, которые должен отшагать. Если считать по прямой, без препятствий – километров восемьдесят. А мне ведь столько придется ползти, кружить, обходить стороной, а может быть, и драться. Для боя тоже нужны силы, больше, чем для того, чтобы прятаться. Как же быть? Пойти напролом?

Отставить! Эту ночь еще проведу в печке. Рисковать можно, когда есть хоть малейшая надежда на успех. Идти же на верную и, главное, бессмысленную гибель – глупость и малодушие. Особенно сейчас, когда моя судьба неразрывно переплелась с судьбой документов величайшей важности.

Тяжело без еды! Знаю, от этого еще не умирают. Весною сорок второго года, когда нас отрезали от баз снабжения, месяца полтора мы получали по сухарю в день, а то и сухарь на два дня. Но это было в обороне, где не требовалось такого напряжения сил.

Выдержу ли сейчас? Сколько раз за время войны задавал я себе этот вопрос! И всегда оказывалось, что, к счастью, я задавал себе такой вопрос не в последний раз.

…Наступает новый день. Появилось солнце, и вместе с его первыми лучами взглянула мне в лицо новая опасность. Казалось, все рассчитал, все предусмотрел, казалось, нельзя было ждать никаких сюрпризов. Но вот поди ж ты! Черные от угольной пыли следы вдавлены в свежий, пушистый снег и отчетливо повторяют мой ночной путь из печки и обратно! Уже светло, уже ничего не исправить, теперь остается смотреть и ждать.

Документы спрятаны в щели между кирпичам подины. Засыпаю щель углями и золой, чтобы не нашли: светить ведь будут, ворошить потом, после того, что произойдет…

Когда это потом? Ясно когда, нечего притворяться перед самим собой непонятливым.

А как бы на моем месте поступил Вася Колотухин? Пригодилась бы его бесшабашная удаль? Может быть, он и ворвался бы в ближний дом, может, застрелил бы на несколько фашистов больше, чем это сделаю я. Но все-таки вырваться и ему бы отсюда не удалось…

Может, затопчут мои следы, не обратят на ни внимания! Вот ведь вчера шлялись возле печки солдаты. Все дело в первом гитлеровце, который пройдет здесь. Нет, вряд ли он будет так невнимателен, что не заметит следов. А вдруг? Бывает ведь так, а?

Не выпускаю из руки пистолет, жду этого первого, шарю взглядом по всему двору. Откуда он может появиться? Следы того, кто заметит мои следы, станут последними следами в его жизни!

Однако так долго не появляется немец, которого я жду, что начинаю раздумывать совсем о другом. Если все сойдет благополучно, да еще вновь выпадет снег, то мне придется сначала добывать какой-нибудь белый балахон, а потом уж выбираться отсюда. Иначе… Иначе повторится то же, что в эту ночь…

А пока я мечтаю о белом маскировочном халате с капюшоном, совершается то, на что я и надеяться не смел. Солнечные лучи растопили снег повсюду, где его не касалась тень от сарая, стоящего с восточной стороны двора. Обнажились серые бугорки старого обледеневшего снега, щепочки, дощечки, комья земли. Нет больше белой целины, всюду чернеют малые и большие проплешины. Обтаяли и мои следы. Угольная пыль притянула к себе тепло, и снег сошел.

Спасен, неожиданно спасен! Но ловлю себя на том, что спасению своему не очень радуюсь. Одолевает какая-то сонливость, вялость. Кружится голова. Будто со мной случился здесь, в топке печи, солнечный удар. Когда не ешь день, второй, ощущаешь только голод. Но затем наступает резкий упадок сил.

А выбираться отсюда надо, как только стемнеет, любой ценой. Но разведчик должен предусмотреть и возможность успеха и возможность своего провала. Я пойду с документами, а может сложиться такая обстановка, что и уничтожить их не удастся. Что, если запомнить место и зарыть бумаги? Или сделать так – взять с собой только немецкие документы. Если с ними и захватят, то, что же, нашей армии вреда не будет, только тебя будут больше мучить, допытываться, где взял. Но это уже не самое важное. Ну, а если доберусь с немецкими бумагами, тогда… В общем, видно, так и нужно поступить. Решаю. Беру с собою только немецкие документы. Все штабные зарою где-нибудь здесь.

ТЕНИ

Ночью выбираюсь во двор.

Темная, непроглядная ночь – ночь-мечта. Я просидел у печи не меньше получаса, прежде чем различил справа от себя едва заметный силуэт часового. До него метров пятьдесят, не больше. До сарая ста метров нет, а стены его не видно.

В голове звон, голова кружится, но решил – поползу.

Зарыть документы надо возле печки. Печку-то я всегда разыщу, а найдется ли другое такое же приметное место, неизвестно.

Легко разгребаю руками мокрую, рыхлую землю под талым снегом. То, что документы размокнут, меня не беспокоит; главное там отпечатано на машинке и отмечено карандашом.

Лучше бы подкопаться под груду камней. Но там земля суше и подается туго. Пока отгреб несколько горстей земли, обломал ногти. Хватит. И так глубоко. Разровнял землю над зарытым пакетом, осторожно переложил камни, чтобы документы оказались под ними. Очень тихо, почти беззвучно идет работа. И вдруг – резкий треск. А руки-то грязные, разве ими можно трогать пистолет? Заест. После первого же выстрела останешься без оружия.

Внезапно перед глазами возникло небольшое серое пятно. Это еще что за чертовщина? Да это же булыжник, который я держу в руках. Почему же он стал виден?

Быстро оглядываюсь, вижу зеленую искру, крутой дугой уходящую в зенит. Вот оно что – ракета! Мертвенный зеленоватый свет залил все вокруг. Крыша сарая резко проступила на фоне черного неба. Только она теперь кажется плоской, словно вырезана из бумаги.

При ярком свете чувствуешь себя голым, беззащитным. Так и тянет рвануться в сторону, перебежать в укрытие. Но спасение только в неподвижности. Нужно слиться с кучей камней, с хворостом, с мусором.

Ракета отгорела где-то в небе за печкой, и снова черно вокруг – погасла. Теперь вперед!

Держу направление на причудливо изогнутую яблоню. Не выпускаю ее из виду. Наконец рядом с собою вижу знакомые изломанные ветви яблони.

Сижу под деревом, отдуваюсь, оглядываюсь, Ближний часовой еще виден, печка тоже как будто рядом – коротким, очень коротким кажется проделанный путь. В глубине сада – кусты. Прикрываясь ими от часового, можно, двигаться на четвереньках. Это и легче и, главное, быстрее. Через несколько минут я уже в поле, да так далеко от сада, что вижу звездное небо, не загороженное деревьями. Наконец-то я разгибаю спину, подымаюсь, иду во весь рост….

Определяю направление, откуда чаще всего доносятся выстрелы, – они по-прежнему раздаются у меня за спиной. Значится иду правильно – от деревни, от часовых, куда-то в поле. Конечно, там можно нарваться на патрулей, но если двигаться осторожно…

Наконец выбираюсь на дорогу! Приятно ощущать твердую почву, но каждый шаг теперь отдается в ушах опасным громом, и ты никак не можешь понять, действительно ли разучился бесшумно ступать, или это тебе кажется после долгого ползания и ходьбы по жидкой грязи.

…Издалека донесся знакомый посвист, и на гребне высоты всплеснулось багровое пламя. Второй разрыв, третий, четвертый… Скорее туда, скорее! Добираюсь до вершины. Наши ведут огонь по хуторку на восточном скате моей высоты, а сюда залетают лишь случайные снаряды.

Бьет семидесятишестимиллиметровая батарея четырехорудийного состава, определяю я, огневые позиции – километрах в восьми.

Словно привет друзей прозвучал в этих разрывах. Я уже не одинок, мне на помощь протянута твердая, сильная рука. До чего же радостно сознавать, что совсем рядом грозная, могучая армия, к которой принадлежишь и ты!

Направляюсь в сторону выстрелов, обхожу хуторок, мчусь под гору что есть духу, даже ноги заплетаются, не поспевают одна за другой.

Давно прекратила огонь наша батарея, я все бегу, бегу туда, откуда послышались родные голоса пушек.

Снова вязкое распаханное поле. С трудом переставляю ноги, а вскоре не могу сделать и пяти шагов подряд, устал. То и дело ложусь.

Впереди выступило из полумрака какое-то строение. Это большой сарай с навесом, возле него молотилка. Там наверняка много соломы, она спрячет и согреет. Нечего немцам делать в этом сарае весною, да и идти далеко от хуторка, рассудил я и направился в ту сторону.

– Хальт! – раздается из сарая, едва я приближаюсь к нему, и вслед за этим лязгает винтовочный затвор.

Бежать нет сил, опускаюсь наземь и качусь под гору, теряя все завоеванные в мучительном подъеме метры.

Никто не преследует меня, но выстрелы гремят один за другим, шлепаются в грязь пули, и что-то кричит засевший в соломе немец.

Стреляет один, это хорошо: в одиночку он не решится броситься в погоню. Сарай… вот сарай для меня теперь не убежище, это плохо.

Опасность, как всегда, прибавляет сил. Подымаюсь на ноги, низом обхожу высоту, замечаю выбегающие на самый гребень (далеко уже теперь видно) телеграфные столбы.

Где-то в том направлении наши батареи. Мне бы поближе к ним, поближе!..

Снова подъем. Иду, спотыкаюсь, падаю, ползу, опять иду и опять спотыкаюсь…

И вдруг оказалось, что я уже стою, навалясь на этот самый недосягаемый столб, обхватив его руками. Под ногами твердая земля, телеграфная линия тянется вдоль шоссе, а за шоссе, в полукольце холмов, чистое поле.

Теперь куда? Уже розовеет край неба в той стороне, откуда вела огонь наша батарея.

Холодный, пронизывающий ветер гонит пыль по пустынному шоссе. Коробится мой обмерзающий китель, слышно, как он шуршит. Надо спрятаться, пока еще не встало солнце и не проснулись фашисты. А где спрячешься? Не за что зацепиться взгляду. Куда ни обернись, во все стороны раскинулось ровное поле.

Стаскиваю в одно место раскиданные по полю кучки навоза. Забраться сюда? Ну нет, любой крестьянин заподозрит неладное, ни один солдат не пройдет мимо, чтобы не ткнуть в эту груду штыком или не прошить автоматной очередью.

Близкое солнце уже позолотило гребни высот. Заалели на восточном небосклоне облачка. Донеслась с хуторка далекая петушиная перекличка.

Куда же двинуться?

Вдруг слышу свист и крики. Выглянул – чуть ли не в середине поля, как из-под земли, вынырнула группа немецких солдат.

С гоготом, весело перекликаясь, идут мимо, не замечая меня.

Закрываю рукой глаза от солнца и в следующий миг, словно ладонью стер я страшное видение, уже не вижу солдат, все они разом исчезли, словно провалились сквозь землю. Голоса раздаются все глуше, глуше и замирают в отдалении. Куда же все-таки они подевались?

Перебегаю к тому месту, где в последний раз видел солдат, и все проясняется. Метрах в трехстах от шоссе тянется параллельно ему лощина. Поле, на котором я расположился, оказывается, лежит между шоссе и этой лощиной. А передо мною, на востоке, поле пересечено глубоким оврагом, пролегшим от шоссе к лощине, как перекладина буквы «Н».

Чем ближе к шоссе, тем овраг глубже. Возле меня, у пересечения оврага с лощиной, глубина его не больше двух метров, туда и спрыгнули солдаты, двинулись по проселочной дороге, глубокая колея которой тянулась посередине лощины и вела в гору к деревне на север. Крыши домов этой деревни виднелись за горой километрах в двух. А дальше к шоссе овраг раз в пять глубже.

В лощине укрыться негде; она мелка и лишена растительности. Овраг выглядит иначе. Западный край его обрывист, а восточный – пологий, он в заплатах серого снега. Спрыгиваю в овраг, оттуда видны только черепичные гребни домов деревни, короткий участок у глубокого края оврага, да метров сто лощины у того края, который помельче. Пожалуй, этот овраг может укрыть от чужих взглядов.

По дну оврага ходить нельзя, в этом я убедился, когда попробовал перейти через него на восточную сторону. Бурные вешние воды так размыли землю, столько нанесли сюда песку и вязкого ила, что все здесь превратилось в трясину. В трех местах пробовал я перейти овраг и каждый раз увязал выше коленей. Это весьма кстати – значит, с востока ко мне не подойти. Я двигался по ближнему ко мне западному крутому склону оврага, продирался через густые заросли кустарника. Вот в них-то и надо спрятаться!

Край обрыва нависает над кустарником, и, чтобы кто-то сверху мог увидеть человека в кустах, он должен нагнуться. Кому это придет в голову? С шоссе в овраг могут заглянуть только мельком, мимоходом. Из лощины – тоже. Да там по проселочной дороге едва ли кто и ходить-то будет. В общем опасаться следует лишь случайных взглядов, а в кустах можно тщательно замаскироваться. По восточному скату оврага тянется распаханное поле, оно сейчас не лучше трясины. Черепичные крыши? До них метров четыреста, да и не на крышах же сидят фашисты.

Что там долго раздумывать? Будто у меня есть выбор! Кустарник – единственное укрытие. Вешние воды приволокли откуда-то солому, прутья, обломанные ветви. Каждый куст в низине стоит взлохмаченный.

Один из таких кустов я прикрыл поплотнее соломой, травой, ветками и забрался туда. Тут потеплее, и ветер не дует…

Ну, теперь надо заняться собою. Пробую снять сапоги, но не тут-то было! На пашне я все время мыкался оттого, что они увязали, и я поневоле разувался, а теперь сапоги не стаскиваются ни в какую. Разуться удалось, только выдрав ноги вместе с примерзшей к ним подкладкой сапог. Хрустят обледенелые портянки. Страшно взглянуть на обмороженные стопы.

Осторожно ощупываю ноги. Видны небольшие ранки, по виду царапины. Кое-где торчат впаянные в задубевшие ледяные ноги маленькие железные осколки. Значит, граната? Хорошо еще, что несильно меня зацепило, когда мы той ночью въезжали в Мерцдорф.

Легонько пощелкиваю по стопе. Звенит. Гулко, словно в иссушенном телеграфном столбе, отдаются удары. Целый час растираю ноги. Если бы делать это чем-нибудь упругим, ласковым… А то ведь руки с окостеневшими от холода, негнущимися пальцами только увеличивают растертые язвы. Совершенно не больно, ноги ничего не чувствуют. Но когда оттают, боль будет дикая, это я понимаю. Бросаю бессмысленное занятие и, сняв китель и шерстяной свитер, укутываю ноги.

Мокрая рубашка пузырится колоколом и быстро обледеневает. Поспешно надеваю обратно китель, которым пытался обернуть ноги, и долго еще ежусь и стучу зубами от холода.

Что же делать с ногами? Что делать?! Спасти их все равно не спасешь, но хотя бы чуть вернуть им подвижность, Развернул свитер и потихоньку глажу одеревеневшие ступни. Хватит! Довольно! Не раскисать! Снова завертываю ступни в свитер, обхватываю ноги обеими руками и сижу по турецки, легонько покачиваясь, глядя, как по шоссе время от времени проходят немцы. Сижу долго. Час? Два? Дрема охватывает, скрываются глаза, опускаются руки.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю