Текст книги "Лунный Пес"
Автор книги: Юрий Рытхэу
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)
1
Из серии “Современные легенды”
Огромная, покрытая снегами тундра простиралась во все стороны и круто обрывалась у моря с торчащими обломками льдин. Над этим простором сияла белая Луна, заливая все вокруг ровным светом.
Тишина висела между небом и снежным миром, между тундрой и скованны
м льдами морем, и казалось, что все кругом мертво, лишено всякой жизни. От застывшей земли, замерзшего моря и даже от этой нависшей тишины веяло звенящей стужей. Ледяными иглами мороза был пронизан неподвижный воздух.
Но вот что-то зашуршало под снежным козырьком, нависшим над морским припаем. Сначала показались вытянутые в длину тени. Они возникали из едва заметного входа в скалистую пещеру, прикрытого торосом, а потом послышался собачий лай, звонкий, тотчас разорвавший пелену застывшей тишины.
Первым из пещеры выполз Четырехглазый, старый пес с густой пятнистой шерстью. Над острыми голубыми глазами, на лбу у него виднелись два белых пятна, в точности повторяющие очертания глаз. Вслед за ним и остальные собаки. Они собрались вокруг Вожака. Более старшие – ближе к нему, а самые маленькие щенята – у самого дальнего ряда.
Все внимательно следили за Четырехглазым. Приближался священный миг, и без Вожака никто не мог нарушить тишину зимней тундровой ночи. Даже самые крохотные щенята, похожие на меховые комочки, притихли и уставились на старшего. Он медленно поднимал вверх свою острую морду, направляя ее на полную Луну.
Сначала Вожак как бы пробовал голос, настраивал его, начиная с низких нот, стелющихся по снежной поверхности; звуки отрывались от широко раскрытой пасти и катились по сугробам, падали вниз на стоящие торчком расколотые льдины, взлетали и угасали вдали, теряясь в густеющей у горизонта темноте. Вой Четырехглазого усиливался, густел, обретал плотность и прочность, и он уже не терялся, а снова возвращался в раскаленную собачью пасть и уже с удвоенной и утроенной силой устремлялся вперед, превращаясь в звуковой луч.
И тут одна за другой к голосу вожака начали вплетаться голоса отдельных собак. Сначала низкие, хрипловатые завывания старых кобелей и сук, затем сильные, матерые зрелых псов.
А уж за ними звонкие голоса исторгли из своих пастей юные кобелята и сучки, и в самом конце отрывистое тявканье щенков растеклось по густеющему звуковому лучу, направленному на сияющую в небе Луну.
Морды с раскрытыми пастями были обращены вверх, и собачьи взоры прикованы к светлому холодному диску, откуда на землю изливалась стужа вечности.
Все тундровое пространство от горных отрогов Хребта до Морского побережья наливалось космической музыкой собачьего воя.
Создавалось впечатление, что вместе со стаей выли дальние и ближние собаки, жители холодных стран и обитатели жаркого юга, где никогда не замерзает море и снег лежит только на вершинах высочайших гор.
Собачий вой то затихал, почти умолкал, вдруг снова обретал силу и напряженность и заново обрушивался на притихшую Землю, заполняя все вокруг, не оставляя места никакому иному звуку. Быть может, для несобачьего населения земли это был просто собачий вой, но для тех, кто совершал священное Лунное Песнопение, он был полон смысла.
Идущие на четырех ногах,
Затаившиеся в ледяных и в каменных пещерах,
Слушайте наш голос!
Молодой кобелек, только что вышедший из щенячьего возраста, выл вместе со всеми, подняв морду к Луне. Собственный вой, усиленный звуками других собак, приподнимал его над Землей, и кобельку казалось, что он парит над заснеженным простором, приближается к Луне. И что-то все-таки отличало его от остальных собак. Быть может, особый блеск его глаз, гладкость темной шерсти, необычный тембр голоса и, самое главное, ярко выраженное стремление приблизиться к краю единственного ночного светила на небе и вкусить его.
Но это случалось только на самой сильной ноте воя, когда звуковая волна подхватывала всю стаю. Кобелек старался изо всех сил. Он исторгал из себя звук такой силы, что уже сам не слышал его, и мог судить о его мощи только по тому, как он стремительно приближался к лунному светлому кругу, чувствуя нарастающее неодолимое желание ухватить зубами блестящий край. Наконец это ему удалось. К удивлению, вкус Луны оказался пресным и прохладным, как тающий на весеннем Солнце снег. Вместе с проглоченным лунным куском кобелек почувствовал, как меняется что-то внутри его, словно в его шкуру внедряется иное существо.
Согласно старинным преданиям, вкусившие Луну становятся избранными, они обретают необыкновенные способности, которых нет у простых собак: они могут понимать всех животных, от крохотных комаров до морских великанов – китов. В одно мгновение превращаются в других животных. Даже в людей. Но в превращении в человека таилась какая-то опасность.
Вой слабел. На восточной половине неба появилась красная полоса, и по мере ее усиления слабел и затихал собачий вой.
Дневной рассвет в полярную ночь на какое-то время побеждает синюю мглу, возникает очерченный дальними остроконечными хребтами горизонт, лишь остаются залитые непробиваемой темнотой и заполненные до краев стужей долины, похожие на незаживающие, глубокие царапины на покрытой плотными снегами земной поверхности.
И вдруг словно отрезало неким острым резцом, и последний звук откатился от собачьей стаи, упал на морской лед и медленно ушел вдаль, где в трещинах плескалась тяжелая океанская вода. Новообращенный Лунник посмотрел на небесное светило. Светящийся диск был уже не такой идеально круглый. Сбоку виднелась какая-то щербинка. Может быть, это след его зубов?
Собаки медленно возвращались в скальную пещеру. Семеня позади стаи, молодой кобель слышал: Лунник, Лунник… Теперь это была его новая кличка.
Он шел позади двух молоденьких сучек, от которых остро пахло чем-то завлекающим, призывным. Лунник чувствовал, как напрягается его горячий колышек, запрятанный между ног, а кончик его даже чуточку высунулся из мехового мешочка, не ощущая режущей стужи. Он уже знал, что это такое: природа звала его к соединению с собакой противоположного пола. Именно от этого единения рождалось новое поколение арктических собак. Желание затуманивало сознание, но главная сила ее была в напряженном, сочащемся соком розовом кончике, и Лунник уже был близок к тому, чтобы взобраться передними лапами на манящий круп сучки, но его грубо оттолкнул большой кобель и ловко взгромоздился на нее, едва не повалив на снег. Несколько судорожных движений, и кобель медленно сполз, но не отошел от покрытой суки, накрепко склеенный с ней. Когда еще маленьким щеночком Лунник увидел такое, он не на шутку перепугался, но теперь он знал, что единение продлится лишь какое-то время и потом собаки расцепятся, умиротворенные и довольные содеянным.
Молодые собаки последними вошли в пещеру и сгрудились возле Четырехглазого, чтобы выслушать очередное поучительное повествование.
Собаки уже знали в общих чертах свою историю. Она состояла из двух частей, как и полагается истории. Первая часть ее терялась в тумане прошлого, в сумерках обкусанных и съеденных Лун. По ней выходило, что собаки поначалу состояли в близком родстве с волками, сильными, хищными зверями, которые, несмотря на явное сходство с собаками и даже похожие обычаи, в настоящее время почти не соприкасались с собаками и держали себя с ними отчужденно и высокомерно, словно стыдясь своей схожестью.
Они считали собак предателями, променявшими вольную жизнь на рабство у двуногих, или, как они еще назывались, у людей. Двуногое существо, человек, первым из четвероногих приучил собаку. Первые прирученные собаки поначалу даже радовались этому, считали себя почти что людьми. Они свысока посматривали на других животных, считали их намного ниже, ставили себя даже выше белого медведя, великана морских глубин кита, рогатого оленя, горного барана, а волков вообще презирали. Прирученные собаки в своей гордыне нередко даже огрызались на своего хозяина – на человека.
Двуногий, прямоходящий человек вообще был странным животным. По большому счету он не должен был существовать. Его кожа была лишена шерсти, и жировой слой такой тонкий, что он не выносил стужи. Для сохранения внутреннего тепла нуждался в шкурах, которые отнимал у других зверей, лишая их жизни. Одежда у человека состояла из нескольких слоев. Особого внимания требовали конечности – руки и ноги. На ноги летом напяливалась обувь, сшитая из кожи нерпы и лахтака, а зимой – из оленьего меха. Да еще в два слоя: внутренняя шерсть – к коже и внешняя – волосом наружу. Но этого ему было мало. Человек возводил жилище, вносил в него огонь, где было порой так жарко, что он раздевался донага, обнажая едва покрытые редким волосом гениталии.
Умение добывать огонь делало человека высшим существом.
А собаки служили ему средством быстрого передвижения по земной поверхности, так как человечья скорость была невелика, а долгий пеший путь истощал его до изнеможения. Они были как бы дополнительной физической силой ему. Люди не могли держаться на поверхности воды, быстро тонули, не умели подниматься в воздух и парить над землей. Детеныши у них рождались такими слабыми и беспомощными, что собакам надо было откусить почти двенадцать Лун, чтобы новорожденный пошел, в то время как олененок вставал уже после нескольких мгновений после того, как покидал материнское лоно, не говоря уже о самих собаках.
Словом, несмотря на огромное самомнение и важность, двуногий на самом деле был изначально мало приспособлен для жизни. Чего нельзя было у него отнять – так это ум. Человек был изобретателен в облегчении своего существования. Хотя такие простые вещи, как общение между разными племенами, у них часто наталкивалось на обоюдное непонимание. Эти двуногие, считавшие себя умнейшими и высшими существами, были разделены языковыми барьерами!
И еще: двуногие не могли превращаться в других существа. Они были обречены жить в одном и том же облике, и внешность их менялась только с возрастом.
Лунник уже все это знал, и это знание рождало жгучее любопытство, и эта жажда познания мира звала его за пределы каменных стен пещеры. Хотелось не только заглянуть за ту линию, где соприкасались небо и земля, куда уходили Луна и Солнце, где рождалась заря и умирал день. Порой молодой пес украдкой пробирался к входу и выглядывал наружу, ожидая увидеть нечто необычное, еще не познанное. С одной стороны, огромность и бесконечность мира давила, с другой – обладала неодолимым зовом, заманивала неизвестностью и обещанием удивительного.
Собаки лежали в пещере тесной кучей, так было теплее. Лунник чувствовал с двух сторон острый плотский запах вожделения, исходящий от двух молоденьких сук, которые соперничали между собой и старались привлечь его внимание. Одна из них начинала его лизать, нежно дотрагиваясь горячим шершавым языком до его морды, пушистых ушей, теплого живота, опускаясь все ниже, до промежности, где в меховом чехле покоилось кобелиное достоинство. Одного горячего дыхания, одного нежного прикосновения было достаточно, чтобы розовая палочка налилась горячей кровью, напряглась и показала свою красную головку.
Но Лунник сдерживал себя: он знал, что, если станет отцом, ему придется навсегда остаться в стае, заботиться о потомстве, добывать пропитание, охранять своих от нападения врагов: волков, росомах, лис и песцов, бурых медведей и даже ворон, которые могли заклевать новорожденных щенков. Он предчувствовал, что мгновение наслаждения быстро заменится равнодушием, и пламя страсти погаснет, оставив горстку пепла воспоминаний.
Мир был полон опасностей, но тем сильнее был зов познания.
Четырехглазый позвал Лунника и лизнул в морду. Он любил своего младшего сына и испытывал к нему особую собачью нежность.
– Ты почему отворачиваешься от сучек?
– Я не хочу жениться на собаке.
От удивления Четырехглазый широко зевнул, показав еще крепкие, но уже изрядно стертые желтые клыки.
– Но природой заведено так, что каждая порода живых существ продолжает себя через себе подобных, – заметил Вожак. – Ты не нерпа, не лахтак, не птица, не белый медведь, не морж… Или ты совсем не хочешь жениться?
– Когда-нибудь я женюсь, – ответил Лунник. – Но не на собаке.
– Чем тебе так не понравились наши молодые сучки? Гляди – они не сводят с тебя глаз, трутся около тебя, обволакивая запахом желания. Эх, будь я помоложе… А ты хорошо подумал?
– Завтра на рассвете, когда Луна еще раз будет обгрызана, – ответил Лунник, – я ухожу.
– Одинокий пес, – заметил Вожак, – рискует погибнуть еще в самом начале пути.
– Я воспользуюсь даром превращений, – уверенно ответил Лунник.
– Однако не забывай, что изначально ты – собака. И никогда не поддавайся соблазну превращения в человека. Это гибель для тебя. Оттуда уже нет возврата.
– Я всегда буду помнить о своем благородном происхождении, – гордо ответил Лунник.
Весть о том, что Лунник уходит из стаи, мгновенно распространилась среди собак, и больше всех опечалились молодые сучки, влюбленные в этого красивого, ладного, полного мужественной силы кобелька. Многие мысленно осудили его, но другие пожалели, что у них не хватает решимости так круто изменить жизнь.
Сам Лунник уже чувствовал некое отчуждение от остальной стаи, внутренняя дрожь пробегала по его телу от мысли о будущих приключениях. Что его ждет впереди? Как сказал Четырехглазый Вожак, мир полон опасностей и, если не быть осторожным, можно расстаться с жизнью уже на пороге скальной пещеры. Несмотря на кажущуюся безжизненность, зимняя тундра кишит голодным зверьем, затаившимся в засаде, чтобы напасть на зазевавшегося. Прежде всего дикие волки, не брезговавшие своими дальними родичами – собаками. Стерегла свою добычу осторожная росомаха, белый песец пластался по снегу, стараясь слиться с белизной. Даже черные вороны низко стлались над снежной поверхностью. Главным лакомством для них были тундровые мыши-лемминги. Цепкими острыми когтями они разрывали сугробы, выискивая мышиные ходы. На тундровую охотничью тропу иногда выходил белый медведь, когда сильная стужа затягивала льдом все трещины и разводья. Моржи и нерпы – главная добыча умки – уходили в морские глубины или искали неприметные отдушины, чтобы глотнуть живительного воздуха.
Но выбор уж был сделан. Лунник уже смотрел другими глазами на своих сородичей, на своих братьев и сестер одного помета, на свою мать, которая, едва откормив его и других своих щенят, уже родила от другого кобеля и отдалилась от своего родного отпрыска.
И все же Лунник чувствовал некоторое сожаление: удастся ли ему вернуться целым и невредимым в свою свору? Конечно, он мог в любое время переменить свое решение, и, странное дело, именно эта обретенная свобода выбора укрепляла его в мысли, что он на верном пути, он уже не может отказаться от избранного будущего. Она решительно отрезала путь назад.
Ближе к вечеру, когда Луна показалась над горизонтом, Лунник вгляделся в нее и с удовлетворением увидел щербинку на краю светлого круга. След своих собственных зубов. Ночное светило, перед тем как подняться выше в небо, у самого горизонта казалось огромным шаром, слегка желтоватым, но по мере подъема оно светлело, наливалось белизной.
Собачья стая питалась от огромной туши дохлого кита, выброшенного осенними штормами на берег и вмороженного в лед. Половина зимы прошла, а туша все не уменьшалась, хотя ее рвали зубами не только собаки из стаи Четырехглазого, но и росомахи, лисы, песцы, мышки-лемминги, черные вороны. Особенно много было ворон. Почти невидимые днем, они слетались к вечеру и занимали самую хребтину кита, где уже торчали белые, хорошо обглоданные огромные позвонки.
Собаки рвали китовый жир снизу, откуда уже можно было достать до мяса. Лунник сначала полакомился белым китовым салом с черной прослойкой кожи, затем сунул морду поглубже в дыру, чтобы достать до мяса, и вдруг услышал писклявый голосок:
– Осторожно! Лучше подождать, пока насытятся большие звери. Иначе они задавят нас.
Лунник огляделся. Кто же обладал таким тонким голоском? На щенячий вроде не похоже. Лунник посмотрел себе под ноги и заметил отбегающих от него мышей-леммингов. Так вот кто разговаривал! Значит, он и впрямь начал понимать речь других зверей!
Он прислушался, и с хребтины вмерзшего кита до него донесся хрипловатый, низкий голос:
– До чего ненасытный народ – эти собаки! Они всегда хватают лучшие куски! Луну грызут, оставляя небо темным. Только их дальние родичи волки могут сравниться с ними по прожорливости.
– А мне уже порядком надоело это китовое мясо, – ответил другой вороний голос, похоже, принадлежащий самке.
– Скоро волки начнут охотиться на новорожденных оленят, – напомнил первый Ворон. – Вот тогда и мы попируем!
Лунник наслаждался своей новообретенной способностью. Он даже забыл, зачем пришел, отошел от китовой туши и копошащихся в ней своих родичей и поднял уши, чтобы улавливать речения других зверей.
В дальнем конце, у самого китового хвоста, возились росомахи. Но они мало говорили между собой, больше переругивались, отнимая друг у друга лакомые куски:
– Это мой кусок! Куда суешь свою морду! Заткни свою пасть!
Насытившись, стая собак потрусила к своему логову, чтобы приготовиться к всеобщему вою, – Луна уже высоко стояла в небе, соблазнительно сияя своей белизной, как бы приглашая самых и смелых и отчаянных подняться на острие всеобщего пения, чтобы откусить край ночного светила.
Лунник выл вместе со всеми. Но он уже стоял сзади, не очень напрягал свой голос и думал о том, что скоро, когда взойдет заря на востоке, а Луна, снова надкусанная уже другой собакой, уйдет на край неба, он отправится в свою пещеру.
Света уже было достаточно, чтобы отличить морской лед от земли, покрытой толстым слоем снега. Пес спустился к торосам и остановился. Он бросил последний взгляд на место, где под скалами таилось родное логово. Земля, на которой обосновалась стая Четырехглазого, представляла собой остров Илир. Но это обнаруживалось только летом, когда таяли льды, окружающие землю, и открывалась вода.
Луннику предстояло преодолеть ледовое пространство, нагромождения торосов и разводья с открытой, но быстро замерзающей водой. Для этого надо превратиться в одно из морских существ, для которых жизнь в ледовом море обычна и привычна.
Можно стать белым медведем. Зверь он сильный и жестокий. Бывало, что они выбирались на остров. Давили росомах и песцов, но собакам из стаи Четырехглазого пока удавалось избегать прямой встречи с хозяином морских льдов. Умка, похоже, был вечно озабочен добыванием пропитания. Он умел плавать, преодолевать широкие морские трещины с открытой водой, но надолго погружаться в пучину не мог.
Морж. Большое клыкастое чудовище. Когда Лунник впервые увидел вылезшего на морской берег моржа, щенок не на шутку перепугался и со всех ног убежал прятаться в пещеру. Перед осенними штормами моржи во множестве вылегали на дальней галечной косе, резвились в пенном прибое, но больше спали под еще теплыми солнечными лучами. Их храп далеко раздавался по округе. Иногда, чего-то испугавшись, они беспорядочной гурьбой бросались в воду и часто давили до смерти детенышей. Тогда с ближайшего тундрового холма прибегали полакомиться стаи голодных росомах и линялых летних песцов. Он жадно рвали острыми зубами кожу и теплое мясо, и очень скоро от детеныша моржа оставался только хорошо обглоданный скелет да белый череп с пустыми глазницами и рядом белых клыков.
Нет, Лунник почему-то не хотел превращаться в моржа.
Он бежал по замерзшему морю, повинуясь неведомому зову, внешней силе, которая вела его мимо стоявших торчком ледяных торосов, по плотному снегу вперед, в неведомое.
Небо потускнело, посерело.
Зато на востоке на стыке неба и замерзшего моря все ярче разгоралась заря, и близкие к горизонту льды окрасились в алый цвет, словно из небесной щели излилась холодная кровь.
А потом потускнела и сама заря, и Лунник увидел впереди полоску белого тумана. Он как-то сразу догадался, что это открытая вода и белый туман – это поднимающийся в холодный воздух теплый пар.
Лунник остановился на краю ледяного берега. Он сел на снег, поднял морду вверх и завыл. Послышался всплеск воды, и на поверхности подернутого морозным паром разводья показалась головка вынырнувшей из воды нерпы. Огромные блестящие глаза уставились на Лунника, и он услышал:
– Прыгай в воду!
Словно кто-то невидимый подтолкнул Лунника, и он бултыхнулся в воду, взвизгнув от испуга. Это был его последний собачий звук. Погрузившись с головой в толщу холодной воды, он увидел невообразимо нежный цвет, густеющий вниз до плотной синевы, а над собой светлый оттенок того же цвета и успел подумать о том, как прекрасен морской лед, если смотреть на него снизу. Лунник, как большинство четвероногих, имел врожденную способность к плаванию. Он стал изо всех сил бить по плотной холодной воде передними лапами и вдруг почувствовал, как эти лапы странно укоротились, стали широкими, превратились в настоящие ласты. Тело обрело необыкновенную легкость, плавучесть, и он уже без особых усилий всплыл на поверхность открытой воды. Рядом с собой он увидел блестящую головку нерпы и обращенные на него большие ясные глаза.
– Это я позвала тебя.
Лунник оглядел свои короткие и широкие ласты, покрытые блестящими волосами, и удивленно произнес:
– Значит, я превратился в нерпу?
– Да ты стал нерпой.
Лунник предполагал, что его превращения будут сопровождаться какими-то необычными ощущениями, возможно, страданиями и неудобствами, но превращение в нерпу произошло естественно и незаметно.
– Теперь ты будешь жить с нами, – произнесла нерпа. – Вон как нас много!
То тут, то там на гладкой поверхности стали показываться другие нерпы. Они смотрели на новообращенного с любопытством. Некоторые подплывали ближе, хлопали новенького по его жирным бокам. Лунник чувствовал себя так, словно всю жизнь был нерпой, плавал в студеном море. Глубоко нырял и гнался за рыбами. Когда он был собакой, рыба ему не очень нравилось, и он ел ее, только когда ничего другого не было. Лучшей едой все-таки было мясо, особенно чуть подпорченная китятина, горы которой остались на покинутом берегу.
Первая нерпа, которую он мысленно так и назвал Первой, все вертелась вокруг него, помогала ему осваиваться в новом для него мире.
Больше всего Луннику понравилось плавать в морской пучине. Толща холодной воды, уходящая в невообразимую черную глубину, оказалась куда более населенной, нежели полярная, покрытая снегами тундра. Чаще всего попадались рыбы. Одни медленно и важно проплывали мимо, лениво махая большими плавниками, роняя на ходу едкие замечания по поводу встречных морских животных, другие проносились так стремительно, что их как следует и не разглядеть. Нерпы кормились в больших косяках, забираясь внутрь скопища мелких рыбешек. Надо было только широко разевать рот, и сама пища, еще живая, трепещущая, входила в раскрытую пасть. Если попадалась рыба покрупнее, то ее легко было разгрызть острыми зубами. Толстый слой подкожного жира лучше самого густого меха защищал от холода, состояние легкости, почти невесомости в воде создавало веселое и радостное настроение.
Первая не отходила от Лунника, и остальные нерпы как бы молчаливо признали ее особые права на новичка. Одна пожилая нерпа даже проронила:
– Может быть, это ее будущий муж.
Услышав это, Лунник искоса глянул на Первую. Видимо, она была еще очень молода, и еще не рожала. Шкура у нее была ровная, чистая, короткая шерсть плотная и ровная. Она позволяла хорошо скользить в воде, и Луннику часто приходилось догонять подругу, которая, явно играя, убегала в зеленый сумрак глубины.
Но время от времени нерпам надо было выныривать из воды, чтобы отдышаться и набрать живительного воздуха.
К утру от ночных морозов замерзали разводья, и, чтобы добыть глоток воздуха, нерпы собирались вместе и своим горячим дыханием протаивали небольшую лунку, чтобы можно было только высунуть голову.
– Лучше, когда образуется разводье, когда морское течение раздвигает и ломает ледяные поля и появляются глубокие трещины. Одни быстро смыкаются, другие становятся как бы берегами большой поверхности открытой воды. Но при сильном морозе вода быстро затягивается льдом, и нужно усилие многих нерп, чтобы проделать отверстие для дыхания.
Некоторые лунки для дыхания сверху покрывались куполом тонкого льда, и тогда достаточно слабого толчка нерпичьей головы, чтобы пробить его и вынырнуть хотя бы на несколько мгновений, чтобы запастись свежим воздухом.
Когда Лунник впервые проделал это, Первая похвалила его, но предупредила:
– Будь осторожен! Часто нашего беспечного сородича подстерегает умка – белый медведь. А то и двуногий Человек.
Умка отличался невероятным чутьем и терпением. Обычно на замерзшей ледяной поверхности едва заметно возвышались несколько лунок, покрытых ледяными куполами. И нерпы могли вынырнуть в любую из них. Умка устраивался возле лунки и превращался в неподвижный ледяной торос. Он знал, что рано или поздно какая-то из нерп постарается вынырнуть как раз под ним.
Лунник однажды стал свидетелем такого случая: как только нерпичья голова показалась над поверхностью воды, неодолимая сила подхватила ее, и Лунник в последнее мгновение увидел только мелькнувшие задние ласты бедняги.
– Человек бьет в голову копьем, – сообщила Первая. – Он терпеливо сидит возле лунки. Часто прикидывается умкой и даже облачается в его шкуру. Это очень хитрое и опасное существо. Самое опасное из всего живого, что есть на земле. И самое коварное. Он ест наших братьев и сестер, а из наших шкур шьет себе одежду, потому что сам он лишен телесной растительности и без одежды замерзает и погибает.
Как оказалось, жизнь нерп и их сородичей лахтаков, более крупных тюленей, оказалась далеко не такой безмятежной, как поначалу показалось Луннику.
Первая так и вертелась возле Лунника, стараясь не отпускать его одного. Было время нерпичьих свадеб, и многие пары играли любовь бурно, вспенивая вокруг себя воду. От них к поверхности воды, к ледяному дну поднимались пузырьки воздуха, как серебряные ожерелья, нанизанные на невидимую нить.
– Когда Солнце станет высоко в небе, у этих пар появятся детеныши, – объяснила Первая. – Такие маленькие пушистые существа, покрытые белой, густой шерстью. А самки будут их кормить густым сладким молоком. Малыши любят нежиться на весеннем Солнце. Разве ты не хочешь, чтобы и у нас тоже появились малыши? Я хочу, чтобы ты женился на мне.
Лунник чувствовал нежность к Первой. Молодая нерпа очень нравилась ему, и от этого чувства у него напрягалась косточка в подбрюшье, почти в точности такая, какая была у него, когда он был собакой. Но он осознавал, что ему еще рано жениться и тем более обзаводиться детьми.
– Я не могу на тебе жениться, – ответил Лунник. – А вдруг у тебя вместо нерпят родятся щенята?
Первая задумалась.
– Да, это может случиться. А мне все равно жалко и горько, что мы не можем жениться. А потом, это такое удовольствие, наслаждение, словно ешь мягкую живую рыбку вэкын.
– Если бы я решил остаться нерпой, я бы, не задумываясь, стал бы твоим мужем. Но я чувствую, что не готов к этому.
Первая огорчилась. Значит, в эту весну у нее не будет пушистого детеныша, и она будет среди тех, которым не повезло. Раз от этого удовольствия зачинается новая жизнь, почему надо от нее отказываться? Пусть кому-то достается больше, кому меньше, кому – ничего. Но разве встреча с Лунником не была счастливым мгновением в ее жизни? Такое остается в памяти на всю жизнь. Ну, может быть, в эту зиму Лунник не стал ее мужем. Еще совсем недолго он живет среди нерп. Часто рассказывает о своем прошлом, о собачьей жизни, о том, как они хором выли на Луну, о том, как он бегал по тундре на своих четырех лапах, обгоняя ветер. Забавно и даже иногда смешно.
Но Лунник всегда останавливал свой рассказ на том месте, когда доходил до того мгновения, когда откусил кусок Луны.
Иногда, выныривая на поверхность воды, а порой и выбираясь на льдину, Лунник, поглядев на небо, видел, как обкусанная собаками Луна уменьшалась, превращалась в узкий серпик, а потом и вовсе исчезала. Если рассказать о об этом Первой, она может и не поверить, посмеяться над ним.
А Солнце все больше удлиняло свой путь по небосводу. В воздухе отчетливо стало теплее. Огромные ледяные поля пришли в движение, появилось много открытой воды. Теперь нерпам уже не надо было напрягаться, чтобы выдуть себе лунку для дыхания: теперь дыши, сколько хочешь, грейся на солнце.
Лунник стал много спать. Заметив это, Первая посоветовала ложиться всегда у кромки разводья, возле открытой воды, чтобы в случае опасности можно было в одно мгновение соскользнуть в спасительную толщу соленой океанской воды.
И все же многие нерпы отличались беспечностью. Соблазн понежитья в солнечных лучах был так велик, что иные, забыв об опасности, впадали в глубокий сон и становились добычей умки или двуногого Человека.
Малышей-нерпят с каждым днем становилось все больше. Они буквально устилали своими пушистыми комочками большое ледовое поле. Рядом лежали мамаши и охранявшие их самцы. Новорожденные еще не умели запасать достаточно воздуха в своих легких и не могли долго находиться под водой. Такое умение приходило только со временем, по мере взросления и возмужания.
Для белых медведей наступило время большой охоты. Их детишки, рожденные еще во тьме полярной ночи, уже достаточно возмужали и могли наравне со своими родителями самостоятельно добывать пропитание.
Они теперь не таились среди такого обилия нерпичьих детенышей. Свободно прогуливаясь среди вылегших на лед нерп, выбирали себе жертву и хладнокровно убивали, не обращая внимания на горестные вопли матерей, лениво отмахивались от самцов, пытавшихся защитить свое потомство. Большие пятна крови покрыли ледовое поле. Но нерпам некуда было уходить, особенно детенышам, которые не могли спрятаться в спасительной глубине океана. Единственным утешением было то, что умки не убивали больше того, что могли съесть. Насытившись, они прекращали охоту и даже, случалось, ложились отдыхать неподалеку.
Однажды Первая толкнула в бок задремавшего на теплом солнце Лунника.
– Вот они идут!
По краю льдины медленно шли несколько двуногих. Их тела скрывались под одеждой, сшитой из оленьих и нерпичьих шкур. Они держали длинные палки с острыми наконечниками и большие деревянные палки с привязанными к ним тяжелыми камнями.
Молча подходили к нерпичьим детенышам и со всего размаху били их по головам. Детеныши умирали сразу.
– Они делают так, чтобы не портить шкуру, – объяснила Первая.
– Но зачем им столько шкур? – спросил Лунник.
