Текст книги "Штрафной батальон"

Автор книги: Юрий Погребов

Соавторы: Евгений Погребов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Не-е, у него ломота!.. Гы-гы! А у нас че? – гоготал Кусков.

Малинина невозмутимо наблюдала за задыхающимися от хохота штрафниками, милостиво пережидала.

На исхлестанного, уничтоженного насмешками Туманова было жалко смотреть.

И уже после осмотра, когда пересмешники понемногу успокоились и оставили оконфуженного парня в покое, Витька, робея, будто ненароком, как о совсем незначащем, навел у Павла справку:

– Паш, что это за сука такая, генерал, что ль, у Гитлера какой или эсэсовец?

– Кто? – не сразу сообразил Павел.

– Ну, Жуан этот самый, что Малинина давеча обзывалась.

Вид у Витьки был самый небрежный и независимый. Говоря, он крутил головой, смешно двигал большими оттопыренными ушами – наиболее примечательными во всей его внешности.

Павел прикусил губу, чтобы не рассмеяться. Оказывается, из всего букета живописных эпитетов, которым его наградила ротный санинструктор, самым бранным для себя Витька посчитал непонятное имя Дон Жуан. Заподозрил, раз иностранное, то, вероятно, как-то с фашистами связано. Сопляка, пусть даже и засиженного мухами, он еще принимал, но это непонятное прозвище оскорбило предельно, тем более что и Шведов несколько раз его помянул.

– Дон Жуан-то? – призвав на помощь всю выдержку, серьезно и значительно переспросил Павел, стараясь ничем не обнаружить затаенного смеха. – Есть в литературе такой герой, испанец по происхождению. Знаменитый покоритель женских сердец, средневековый красавец-рыцарь.

Витькины уши сделали «ножницы». Он недоверчиво скосился на Павла: не разыгрывает ли? Но, встретив спокойный, утвердительный взгляд, просиял неподдельной ребяческой радостью, распрямился, будто на целую голову подрос.

– Я и сам знаю, что схож…

Торжествуя, бросился к другу Илюшину.

После осмотра всем батальоном проводили контрольные стрельбы. На стрельбах присутствовал сам комбат Балтус.

Сначала пристрелку личного оружия проводили командиры рот, штрафники наблюдали за ними со стороны. Офицеры отстрелялись неплохо, особенно командир восьмой роты старший лейтенант Дубинин, выбивший 45 очков из 50. Он последним к барьеру вышел. Спокойно, уверенно, как человек, заранее убежденный в результате, прицеливался, плавно нажимал на спусковой крючок. Ствол пистолета, точно в планшайбе укреплен, ни разу не дрогнул до выстрела.

– Хорошо стреляете, старший лейтенант, – сдержанно похвалил комбат, доставая из кобуры трофейный «вальтер».

Направившись к барьеру спорым, твердым шагом, как ходил постоянно, не доходя нескольких метров, Балтус вскинул руку и, казалось, не целясь, раз за разом выпустил в мишень все пять пуль – легко, непринужденно. Когда проверили – сорок семь очков.

– Н-да, класс! – не скрывая зависти и восхищения, сказал Махтуров, видимо, до объявления результата переживавший за комбата.

– Птицу видно по полету, – согласился с другом Павел, ощущая также благодарную гордость за своего командира, – не только на слово тверд, но и на руку тоже.

До сумерек захлебывались пулеметы, трещали на стрельбище одиночные винтовочные выстрелы. Рота за ротой выходили штрафники на огневой рубеж, решетили фанерные мишени. Комбат остался боевой подготовкой солдат в основном доволен.

Прозябнув на слякотном, пронизывающем ветру, возвращались в лагерь бегом. Сбрасывая на ходу мокрые грязные шинели, торопились к пышущим жаром печам.

* * *

Перед ужином разносили почту. Махтуров тоже получил пухлый солидный конверт – первое за время пребывания в штрафном батальоне письмо от жены. Счастливчикам уступали место у фонарей и печурок. Придвинувшись к свету, Николай, не отрываясь, читал послание. Он подолгу задерживался на отдельных строках, перечитывал их, что-то припоминая и сверяясь с памятью, читал дальше и вновь возвращался к начальным страничкам. Отложив последнюю, посидел в задумчивости, отыскал глазами Павла.

– Паш, иди сюда, – аккуратно сложив листки, протянул другу. – Прочти!

– Ну зачем, не надо! – запротестовал Павел.

– Прочти, я прошу. Тебя это тоже касается…

Павел нехотя, уступая лишь настойчивости товарища, взял в руки вырванные из ученической тетрадки листки, стал читать.

«Единственный наш, любимый!

Ты представить себе не можешь, какая у нас с Веруськой сегодня огромная радость! Пришла с работы, а в почтовом ящике – письмо. От тебя! Когда поняла, что от тебя, – сделалась как чумовая. Держу в руках конверт, вижу, что твой почерк, а вскрыть не могу. Боюсь. Мертвая вся, и пальцы не слушаются.

Ох и наревелась же я от счастья за тебя, родной наш папка, – до одури! Ты снова в армии, на свободе! Можно ли верить этому чуду? Я не смогла разобраться и понять до конца, где ты сейчас находишься. Неужели рядом? Ты чего-то недоговариваешь, утаиваешь от меня, но делаешь это, как всегда, неловко. Да и женская догадка почти всегда сильней мужской хитрости. Так надо, да, родной? Но как бы там ни было, я бесконечно благодарна судьбе за тебя, за то, что она не отвернулась от всех нас.

Родной мой! Судя по всему, тебе пришлось пережить немало всякого и еще предстоит впереди тяжкое испытание. (За что только? Неужели за то, что до войны были уж очень счастливы?!) Все эти дни думала о тебе, пыталась ставить себя на твое место. Наконец-то выполнила твое давнишнее пожелание и перечитала все, что смогла достать, о твоем кумире Ф. Э. Дзержинском. У него есть мысли, высказанные как будто специально о нас. Вот послушай, я сделала выписку: «В каких бы трудных условиях вам ни приходилось жить, не падайте духом, ибо вера в свою силу и желание жить для других – это огромная сила». Ты ведь у нас сильный, правда? И у тебя есть мы. Сделай так, чтобы выдержать, чтобы вернулась наша прежняя жизнь. Сделаешь? Умница. Ты всегда был хоть и упрямым, но понятливым и покладистым. А я только и живу мыслями о твоем возвращении, о твоей любви, мое счастье.

Да, да, мое счастье, и не хмурься, не возражай! Все равно не послушаюсь, буду говорить и писать, как на сердце лежит. Помнишь, в день нашей свадьбы я тебе сказала, что навек твоя, вся до капельки? Я нисколько не преувеличивала и с тех пор не изменилась. Такую меня и принимай. Прости за откровенность, которой, быть может, причиню тебе невольную боль: ты всегда стеснялся выражать свои чувства словами, взъерошивался и выражал видимое неудовольствие, когда это делать пыталась я. Я сознавала, конечно, что это от натуры, а не от недостатка чувств ко мне, но все-таки в глубине души огорчалась. Иногда мне так хотелось, чтобы ты взвился и закричал о любви, как от боли: «Я люблю тебя! Я люблю!..» Но ты гордый упрямец.

Я, наверное, несусветная дуреха? Да? Ну и пусть. Я все-таки женщина, ты простишь мне эту слабость. Помнишь, однажды я даже наскочила на тебя с упреками. Я тогда изучала Белинского. Помнишь: «Всякая любовь истинна и прекрасна по-своему, лишь бы только она была в сердце, а не в голове». И мне нравилось думать, что мужчина (читай ты) любит больше головой и глазами, а женщина (читай я) – сердцем и ушами (то бишь отзывчива на ласковое слово, признание).

А ты сразу полез в бутылку: «О любви сказать лишь могут руки…» И еще что-то наподобие, вроде того, что настоящая мужская любовь немногословна, что истинное чувство в словах не нуждается и проявляется через действие. Так, кажется. И мы поссорились.

Милый мой бука! Я совсем не хотела тогда обидеть. Глупая, бессердечная эгоистка! Сама не знала, чего хотела. Ведь стоило прижаться к тебе, как вся переполнялась счастьем! И дурела от этого «Я люблю! Я люблю!..». Оно рождалось под твоими руками и губами, когда ты целовал меня. Но мне, как той ненасытной старухе из сказки о Золотой рыбке, все чего-то не хватало. Боже, да был ли тогда кто счастливее меня!..

Может, глупо сейчас все это вспоминать и ни к чему, но почему-то хочется, чтобы ты об этом знал. Раньше бы не сказала, ты и меня приучил к сдержанности, но не сегодня. Ника, родной, любимый, хороший! Люблю тебя! Как хочется увидеть тебя, прижаться к тебе – крепко, крепко! Так хорошо с тобой, и так плохо без тебя! Помни об этом всегда. Что бы ни случилось, я любила и всегда буду любить тебя!

Родненький мой! Так много хочется сказать, а слов не хватает, не те все слова. Ты спрашиваешь, как мы живем? Здоровы ли? Ничего живем, помаленьку, как все. Первые дни после несчастья с тобой я, правда, спасовала, все из рук валилось, ходила как в воду опущенная, но потом поправилась. Из библиотеки перешла на работу на фабрику. Ты понимаешь почему. А Веруська у нас молодец, крепкая – в отца. Учится добросовестно, как ты наказывал. В школу, правда, без прежней охоты ходит, но про тебя почти ничего не расспрашивает. Понимает. Насупится по-махтуровски и молчит. Тебе, наверно, лучше знать, что за думы в такие минуты в душе вынашивает. Ты у нее солнышко в окошке. Пальтишко бы ей купить, из старого выросла. Назавтра просила твое письмо в школу…

Странно все-таки устроена жизнь человека. Когда ты был на фронте, я страшно трусила. Боялась, что тебя убьют. Постоянно казалось, что вот, мол, я преспокойно сижу в своей библиотеке, а тебя в этот момент уже нет в живых. Стала панически бояться стуков в дверь, почтальонов – всего, что могло принести мне весть о несчастье. Теперь ты снова в армии, а я этому, как безумная, рада.

И еще: я все время жила ожиданием. Иду с работы или отлучусь куда-нибудь ненадолго, а в голове одна мысль: «А вдруг он приехал, сидит, ждет, волнуется?» Я так, бывало, уверю себя в этом, что бегу домой сломя голову, как сумасшедшая. Прибегу, а на двери – замок. Все равно не верю: а вдруг, думаю, не дождался и пошел встречать, и мы как-нибудь дорогой разминулись. Смешно? И по ночам странно так бывало, проснусь в неясной тревоге и никак не могу больше уснуть. Жду: вот заскрипит калитка, стук в дверь – и ты заходишь Ты, ты, ты… Родной бесконечно! Я опять теперь буду тебя так ждать.

Ника, милый! Уже второй час ночи, а я никак не могу с тобой расстаться. Керосину в лампе чуть-чуть на донышке – трехдневная норма догорает. Придется торчать в очереди или сидеть в темноте. Ну и пусть. Хоть одна минуточка – а наша. Ведь ты как будто напротив за своими чертежами сидишь, а я тебя цитатами из Белинского донимаю. Помнишь, когда мы готовились к экзаменам? И когда будешь читать это письмо, я тоже рядом с тобой буду. Прости, что так много говорю о своей любви, я так боюсь ее потерять. Ужасно, милый, если это произойдет. Лучше уж умереть.

Поругай меня, родненький, за такие упаднические настроения. Поругай, а! Мне очень этого хочется. Ведь я слабая, и мне так не хватает сейчас твоей поддержки. Вся жизнь связана с тобой, и это так замечательно. Вот когда начинаешь по-настоящему понимать и ценить прошлое. В настоящем-то мы бываем зачастую непростительно беспечны и расточительны.

Чуть совсем не забыла. Ты пишешь, что у тебя появился настоящий, замечательный товарищ, что он тоже саратовец. Наверно, он очень одинок. Ты ведь так скуп на дружбу. Познакомь нас с ним, мы будем ему писать. Только смотри, сделай это как-нибудь поосторожней, не обидь – ведь ты в таких делах бываешь ужасно прямолинейным.

А письмо твое я положу к себе под подушку. Так холодно без тебя!

Поцелуй нас, милый!

…

Всегда твои Ася и Веруська

«.

Потрясенный, Павел едва дочитал письмо до конца. Говорить он не мог. Молча вернул Николаю конверт и, забравшись на нары, укрылся с головой шинелью. А Махтуров, растревоженный воспоминаниями, должно быть, не сознавая вполне, какую сумятицу чувств вызвала в душе друга исповедь его жены, прилег сбоку и, задумчиво и мягко улыбаясь, стал вспоминать о дочери:

– Я ведь сына хотел, а родилась Веруська. И знаешь, переменился, как стала подрастать, – лучше моей нет. Строгая такая, понятливая… А однажды обидел. Три годика ей было, она уж говорить у нас начинала. Трудные слова выговаривает, а фамилию свою – ну ни в какую, коверкает, и все. Я с ней и так, и сяк, и по буквам, и по слогам – ничего не помогает. Смеется – и говорит по-своему. Приду с работы, с порога спрашиваю: «Как твоя фамилия?» А она уж дожидается и радостно так мне сообщает: «Махлулая!» Чувствую, озорует, лукавит. Возьми как-то раз да и скажи с досады: «Нехорошая ты девочка, Веруська. Не любишь ты своего папу, и папа тебя любить не будет». Как она бросится ко мне, как вцепится своими ручонками в шею да как заплачет. «Неправда, папочка, миленький мой, хороший. Я тебя очень люблю. Просто у меня плохие зубки, и я никак не выговорю!» До сих пор себе простить не могу… А это уж лет пять ей было. Ну да, март на дворе стоял, подтаивало. Мне надо было над учебниками посидеть. Выпустил я ее на улицу и приказал: «Смотри в лужи не лезь, посуху и по снегу ходи». Ладно, говорит. А через час является домой, промокшая насквозь, в валенках даже вода хлюпает. Ася за голову схватилась. Что ж ты, говорю дочурке, наделала, негодница такая. Ведь ты мокрая с ног до головы! А она серьезно так смотрит на меня и отвечает: «Ну, папа, как же я буду сухой, если сегодня снег всмятку…»

Под наплывом бередящих грез о доме Махтуров весь ушел в себя, отстранился от всего, что могло вспугнуть, разрушить хрупкие, дорогие видения. Павел тоже терзался потревоженной болью.

Будто ему, а не Махтурову пришло то письмо. Лельку и только Лельку, а не неведомую Асю, видел в далекой, затерянной ночной глуши, склонившейся над листком бумаги возле вздрагивающего, притухающего огонька керосиновой лампы. Ее голосом говорили с ним строки письма. Именно такой, чистой, верной, тоскующей, казалась и жила в его воображении любимая. Ожиданием такой любви, возвышенной и преданной, был движим, когда торопился, возвратясь после долгой разлуки, к знакомому подъезду. Минувшая драма снова в подробностях ожила перед ним.

* * *

Пересекая запущенный дворовый скверик, мимолетно омрачился, не приметив на прежнем месте заветной садовой скамеечки с отломанной средней рейкой на спинке. Ее исчезновение отозвалось смутным щемлением, потому что все предметы и вещи, сопутствовавшие в прошлом святейшему таинству встреч с любимой, были сейчас исполнены для него особого смысла, и хотелось платить им за это данью признательности.

А глаза уже нетерпеливо искали скрытое разросшейся тополиной кроной знакомое филенчатое окно на втором этаже: «Дома ли?» Прибавил шаг, слыша, как громко и горячо ответило сердце на призывное стремление, как задохнулось в приливе жаркого, обволакивающего предчувствия чего-то необыкновенного и желанного, что ожидало его.

Вот и нужный подъезд с бетонной площадкой. Толкнув входную створку, очутился в душной, насыщенной кухонными парениями полутьме лестничного разворота. Теперь двенадцать ступенек наверх, поворот, еще шестнадцать, и в глубине простенка – обитая цветной клеенкой дверь, которую неистово жаждал и за которой на целых шесть месяцев, отпущенных ему медицинской комиссией, мог расслабиться и отойти от жуткой окопной жизни.

Поднялся по ступеням и нажал кнопку звонка, стараясь унять громкий неукротимый стук сердца и уловить за дверью приближение шагов. Но не услышал. Дверь отварилась внезапно и бесшумно.

Лидия Николаевна, в неизменном своем полинявшем ситцевом халатике, заметно сдавшая, осунувшаяся, отступила на шаг от порога и, близоруко щурясь со света, всматривалась в представшего перед ней человека. Наконец признала.

– Паша? Ты?! – бескровно прошептала она и обронила бессильно руки с выскользнувшей на пол крышкой от чайника.

Он с комком в горле порывисто подступил к ней и, смущаясь вдруг прихлынувшей нежности и собственной смелости, неловко обнял ее и прижал к груди. И, кажется, назвал мамой.

– Паша!.. Живой!.. Что же это? Боже ж ты мой!.. – По жалко сморщившемуся лицу Лидии Николаевны текли слезы, она говорила что-то частое, неразборчивое и прятала лицо у него на груди. Он столь же нескладно, угловато успокаивал:

– Ну что вы, Лидия Николаевна. Не надо плакать. Все хорошо… Я вернулся…

– Конечно, это хорошо… это хорошо… – всхлипывая, твердила она, словно в беспамятстве, а он уже торопился:

– Леля… Леля где?

– Леля? – Она вздрогнула и отстранилась, приподняла странно напрягшееся лицо. – Леля на работе, где ж ей еще быть…

Припоминая впоследствии эту сцену, он ясно видел испуг и растерянность, мелькнувшие в глазах Лидии Николаевны при имени дочери, и то, как она, колеблясь и мучаясь, не приглашала его войти в дом, стоя у порога. Скинув с плеч вещмешок, он сам неуклюже протиснулся в прихожую, посчитав, что надо дать взволнованной женщине побыть одной и тогда она быстрее и легче придет в себя.

Помешкав, прошел в зал, застав в нем привычный порядок, памятный ему по полуторагодичной давности. Тот же самодельный столик под клеенкой в окружении трех разномастных стульев и с будильником посередине, плетеная коричневая этажерка с книгами в углу, а на стенке – незатейливый коврик ручной работы, «баб-Нюрино наследие», как шутливо определяла его родословную Лелька. Единственное дополнение и изменение – плотная светомаскировочная занавесь на окне.

Мельком, осматриваясь от стола, глянул внутрь Лелькиной комнатки и обомлел: на ее кровати, раскинувшись поверх покрывала, спал человек в нижней, нательной рубахе и синих армейских галифе. Средних лет, светловолосый, с правильными чертами лица, он отдаленно напоминал Лельку, и это определило последующий ход мыслей Павла. «Борька!» – толкнуло его. «Ну конечно, Борька!» – проникаясь изумленным возбуждением, прикидывал он, разом припоминая все, что рассказывала ему Лелька о своем старшем брате, тоже кадровом командире Красной армии. Ослепленный счастливой догадкой, совершенно упустил из виду, что его вероятный шурин – военный инженер, а не интендант, о чем свидетельствовали знаки различия на кителе, висевшем на спинке стула подле спящего.

Он еще не успел примериться к своим соображениям, как спящий, почувствовав, вероятно, присутствие постороннего, обеспокоенно завозился, открыл глаза. Взгляды их встретились. Секунду они смотрели друг на друга с напряженным ожиданием, как застигнутые врасплох люди, взаимно озадаченные и силящиеся прозреть, что им следует ждать для себя – хорошего или плохого – вслед за прояснением ситуации. Потом незнакомец резко сбросил ноги на пол и стал сидя обуваться, не выказав внешне признаков беспокойства.

И эта его бесстрастность подкупила и спровоцировала Павла на обидную промашку. Окончательно поверив, что перед ним брат любимой, он в избытке чувств шагнул в комнату, стиснул его за плечи.

– Слушай, Борис!.. Вот здорово! Ни за что не думал еще и тебя дома застать. И Лидия Николаевна ничего не сказала. Недаром говорят, что удача, как и беда, не ходит в одиночку. – Засуетившись, он выскочил обратно в зал, подхватил вещмешок, стал выкладывать припасы на стол. – Такое дело надо отметить… Сейчас мы и за знакомство, и за родство предстоящее! И так на целый год опоздали!..

– Ошибаешься, капитан. Виктором меня зовут, а не Борисом. Виктором, да еще и Андреевичем, – с хмельным вызовом поправил незнакомец, появляясь за спиной у Павла, и, пристегнув к поясу кобуру, не задерживаясь, прошел дальше. – Извини, сполоснуться со сна требуется.

Павлу стало не по себе. Неужели имя Лелькиного брата перепутал? Тьфу ты черт. А он, видно, с характером – обиделся. Да нет, что за чушь такая – Борис он, точно. Ни о каком Викторе и речи не было. А может, контузия подводит или другой это кто из родственников, не Борис? Ну и положение.

Ругая себя за непростительную суетливость – надо было сначала познакомиться, а потом бросаться с объятиями, – Павел присел на стул, решив дождаться Виктора и исчерпать недоразумение. Терпеливо выждал несколько минут. Тихо в квартире, будто затаилось все живое. И Лидия Николаевна куда-то запропастилась. Со всем изведясь от томительного ожидания, выглянул в прихожую – пусто. Прошел до кухни и умывальника – тоже никого. Лишь на плите в открытой алюминиевой кастрюльке пучилось с шипением и горело, убегая через край, забытое на огне молоко. И почему-то была распахнута настежь дверь на лестницу.

Внутри все дрогнуло и напряглось, обдало жаром, а руки и ноги враз отяжелели, точно уличил себя в низком или чрезвычайно нелепом поступке. Сознавал уже что-то, но в голове не укладывалось. Как же, только что было под рукой, и на тебе – нет. Стерег, стерег, а не усмотрел – увели, украли. Но не могли украсть, нельзя было украсть. Что он без этого? А может, все показалось и дело в другом: свалился как снег на голову, переполошил. Лидия Николаевна, наверно, к Лельке на работу побежала. На радостях и про молоко забыла, ничего удивительного…

Вернувшись к столу, присел, сцепив в задумчивости голову руками. Но вот на лестнице послышались быстрые, летящие шаги. Приблизились к двери, не задерживаясь, простучали по прихожке, устремились прямо к нему – Маша Бубнова, соседка по подъезду, раза два ходили вместе в кино. Налетела вихрем, чмокнула в щеку:

– Паша! Целый, невредимый?! Ну и слава богу. Не всем такое счастье выпадает! А о ней, суке, не думай – наплачется еще по тебе. Давай собирайся к нам, нечего тут у нее рассиживаться!..

Маша, не давая ему опомниться, решительно, напористо собирала со стола и складывала в вещмешок его консервы, колбасу, хлеб. А он не понимал – о чем это она? Послушно кивал головой и глупо улыбался…