Текст книги "В прорыв идут штрафные батальоны"

Автор книги: Юрий Погребов

Соавторы: Евгений Погребов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Титовец Петр Ильич. Год рождения?

– Тысяча девятьсот пятый, гражданин командир роты. Осужден по статье пятьдесят восемь, сроком на восемь лет. Отбыл шесть с половиной.

– Ваше воинское звание?

– Посадили майором. Разжалован в рядовые.

– Награды имели?

– Да. Орден Красного Знамени. За бои с белокитайцами в двадцать девятом году.

– Вы сказали, что осуждены по пятьдесят восьмой статье и срок не отбыли?

– Так точно, гражданин командир роты.

– А как же вас с такой статьей освободили досрочно?

– Я и сам не знаю, гражданин старшина. Не брали раньше. А тут вызвали в ЦРГ и объявили, что направляют на фронт, в штрафной батальон.

– Может, приказ вышел, что с пятьдесят восьмой статьей тоже стало можно на фронт брать?

– Нет, не думаю. Нас из Воркуталага на фронт около четырехсот человек отправляли. Кроме себя, с пятьдесят восьмой статьей никого не знаю.

– Значит, повезло вам, Титовец. Видно, хлопотал за вас кто-то очень влиятельный.

– Некому, гражданин командир роты. Все, кто за меня мог поручиться, рядом со мной уголек рубали или в землю ушли. Жена и та в Караганде, тоже в лагере. Как член семьи изменника родины. А о брате вообще ничего не известно. Арестовали раньше меня, еще в июле тридцать шестого. И ни слуху ни духу.

Павел не стал уточнять, в чем конкретно обвинялся Титовец, спросил о службе в армии.

– Вы с какого года в армии?

– С двадцать седьмого, гражданин старшина.

– Где служили?

– На Дальнем Востоке. Все десять лет.

– Последняя должность?

– Зэк, заключенный, – с невеселой усмешкой ответил Титовец.

– Я вас об армии спрашиваю, Титовец, – сохраняя невозмутимость, продолжал спрашивать Павел.

– А кому теперь нужно, кем я был?

– Мне, как командиру роты.

– Ну вы же видели личное дело, там все записано – где родился, где крестился.

– И даже то, чего не делал и в мыслях никогда не держал, – выкатил пробный шар Павел.

Титовец удивленно приподнял брови.

– Командовал отдельным батальоном связи. Обеспечивал проводной связью штаб армии.

– У маршала Блюхера? – заинтересовался Павел.

– Не маршала, а изменника Родины и агента иностранной разведки, – блеклым голосом возразил Титовец, так что непонятно было, говорит он искренне или маскирует таким образом обиду за легендарного командарма.

– Если командование батальона доверит вам взвод, оправдаете доверие?

– Какой взвод? Кто мне его доверит? Я же вам говорю, что осужден за антиправительственную деятельность. Понимаете?

– У меня командир первого взвода идет под трибунал. Нужна замена. Вы подходите.

– Простите. Вы кто по званию?

– Капитан. Пехота.

– Не стоит, капитан. Пособничество врагу народа может для вас плохо кончиться. Зачем вам осложнять свою жизнь.

– И все-таки. Я докладывал о вас командиру батальона. Временно исполняющим обязанности – пойдете?

– Ну, если вопрос ставится таким образом – буду рад.

– Хорошо. Ровно через час встречаемся в первом взводе. Я вас представлю и введу в курс дела. Дел у нас невпроворот.

Вполне искренней и правдоподобной показалась Павлу и исповедь Закурдяева. Рассказал, что в сентябре сорок первого армия попала в окружение под Киевом. Приказ прорываться к своим. Мелкими группами. А ни гранат, ни патронов уже не осталось. С оружием и безоружные. Поначалу повезло. Километров на сорок от Днепра отошли, не встречая фашистов. Утром наведались в село с намерением подкрепиться чем можно. А немцы – вот они. Целая колонна автомашин с солдатами в село втянулась. Кинулись по хлевам кур ловить, яйца собирать. Там и троих красноармейцев с командиром прихватили. Вначале был лагерь под Дарницей, затем, месяца через три, уже зимой, в Днепропетровске оказался. Невероятная скученность, голод, холод валили людей валом. Штабеля из трупов стояли переметенные снегом.

– В определении по делу написано, что вы освобождены из лагеря самими фашистами. Не понимаю. Не слышал, чтобы немцы советских военнопленных из лагерей по доброй воле освобождали. Тем более командиров.

– Освобождали, только не всех. Однажды в лагерь какая-то комиссия прибыла, стали освобождать лиц украинской национальности. Я по-украински хорошо говорю. У меня дед с бабкой по материнской линии – переселенцы с Черниговщины. Документы у мертвого солдата взял. Да они тогда не особенно проверяли. Пленных девать некуда было. Работать устроился шофером при госпитале. Раненых фрицев с вокзала перевозил. Кормили сносно, курево вволю. За это и срок получил.

Легкость, с которой Закурдяев говорил о своей работе на немцев, точно речь шла о переходе с одного места работы на другое, а вовсе не о позорном деянии, граничащем с изменой Родине, Колычеву не понравилась. Павел попытался представить себя на месте Закурдяева, в роли прислужника фашистов, и не смог. Любое сотрудничанье с врагом для него лично – иудин грех. Невозможно ни при каких условиях.

– А воевать как думаешь?

– Как все.

– Как все – это не для штрафного батальона. У нас, к сожалению, по-всякому случается.

– Во всяком случае, в плен не сдамся. Лучше смерть на месте, чем медленная подыхаловка.

Закурдяева Павел, хоть и не без внутреннего сопротивления, посчитал возможным числить в резерве на замещение должностей командиров отделений. А вот Шкаленко – гниль. Мало того, что патологический трус, но еще и назойливо лебезящая, крайне неприятная личность. Суетливый, добровольно унижающийся лакей, с восторженной благодарностью опережающий любой посыл, исходящий от повелевающей руки. Всегда готов вываляться в пыли и вылизать то место, на которое укажет хозяин-барин. Колычев еще только руку в карман за сигаретами запустил, а он уж с коробком спичек наготове застыл.

– Не получал я повесток, гражданин командир роты. Понимаете, какая несправедливость… Ждал, ждал, а их все нет. Дай, думаю, хоть дровишек семье на зиму заготовлю. Поехал к куму в село, да там и приболел. В больницу не взяли – мест нет. Кум меня на покосы вывез. Там бабка одна была, травками лечила. Только не помогли травки-то. Хуже мне стало. А тут заградчики прочес делали, нашли меня, как вроде от мобилизации уклоняющегося. А я им и сегодня благодарен. Хоть в больницу попал…

– Ну и что в больнице?

– А что в больнице? – Шкаленко пригорюнился. – Хороших врачей всех по госпиталям разобрали, одна бестолочь осталась. Так и не смогли правильный диагноз поставить…

– Похоже, правильный диагноз вам трибунал поставил. Правильно я вас понимаю, Шкаленко? – с нескрываемой издевкой вопросил Павел. – Штрафной санаторий для полного излечения вам прописал, да?!

– Зачем вы так, гражданин ротный, – обиделся Шкаленко. – Я правду вам говорю. Мне и в трибунале сказали, что по состоянию здоровья, может, должность писаря при штабе найдется, как я лейтенант запаса, грамотный, или санитаром, раненых в госпиталь сопровождать. Не поможете? – он выжидательно прищурился.

«Молодец! На ходу подошвы режет!» – восхитился про себя Павел, настраиваясь на волну уничижительной, обструкционной приподнятости.

– Опоздали, Шкаленко. Свято место пусто не бывает. А о лейтенантском звании забыть надо, с вашей болезнью оно несовместимо.

– А вы меня к себе возьмите, – намеренно не замечая иронии, оживился Шкаленко. – Поставьте постоянным дежурным в землянке. Мало ли какие разговорчики между собой штрафники ведут. И вас ругают, и угрозы бывают. И на советскую власть клевету пускают, а вы все знать будете. Вот, к примеру, сегодня утром взводный втихаря у блатняков самогонкой опохмелялся, а Ракитин, ну тот, что его поил, на вас ругался. Ротный, говорил, сам вчера зэком был, а сегодня нас под расстрел сдает. Сволочью обзывался и грозился вас на перо поставить.

А взводный тоже хорош гусь, хоть бы слово поперек возразил. Я все видел, от меня не утаишься…

– Опять опоздали, Шкаленко, штат стукачей в роте тоже заполнен, – посочувствовал неудачнику Павел, одновременно отмечая про себя: находка для «Смерша». – И, пожалуй, на этом с вами закончим. Можете быть свободны. Позовите ко мне Огарева.

– Напрасно вы, гражданин ротный, напрасно, – поднимаясь с места, посокрушался Шкаленко, с видимым сожалением поглядывая на Колычева. – Я могу пригодиться, очень даже…

Огарев оказался парнем ершистым и норовистым, к доверительности не расположенным.

– Все мое при мне. Больше никого не касается, – четко определил он свой настрой, уклоняясь поначалу от предложенного Павлом разговора по душам. – Все точки над «i» в личном деле расставлены.

– С личным делом знаком. Хотелось бы знать, как на самом деле было.

– По совести было. Врезал, и не жалею.

– Совесть ошибиться не могла?

– Моя – нет.

– Почему же она у тебя у пьяного проснулась, а у трезвого спала?

– Не в пьянке дело, ротный… Не надо.

– Кто был старший по званию?

– Да друг мой – Мишка Сомов. Мы с ним вместе в училище учились, в один полк назначение получили. В одной роте взводами командовали. Я ему – Витька, он мне – Мишка. Ротного ранило – он роту принял. Старшего лейтенанта присвоили. Нас на переформировку вывели. А тут ему орден пришел. Звездочка. За бои на Чире. Вечером меня Сомов к себе позвал. Один я из взводных в строю остался. Обмыли орден. Тут Мишка про санинструкторшу вспомнил, накануне в роту прислали. Послал ординарца. Та бегом прибежала, дура, – молоденькая, лет восемнадцать-девятнадцать. Думала, ЧП какое случилось… – Огарев поерзал на стуле, морщась от неприятных воспоминаний. – Ну и случилось… Мишка ее за стол усадил, водки налил. Пей, говорит, медицина, за своего командира. Та глоток отпила и задохнулась. А Мишка напирает: «Пей! Ты все приказы командира исполнять должна». Мы уже хорошие были. А ему вообще пить нельзя. Дурак дураком становится. Я его уговаривать стал, а его уже понесло. Я, говорит, ее спать у себя оставлю и водку пить научу. А ты не суйся!… Девка в рев и в дверь. А Мишка, пьяный-пьяный, успел за гимнастерку ее ухватить, на пол со всего маху швырнул. Я его сзади обхватил и тоже на койку бросил. А он пистолет из кобуры выхватил, глаза бешеные. Я же знаю, если «ТТ» свой вытащит – значит, стрелять обязательно будет. Ну и врезал ему, не дожидаясь, как следует. Хотел по скуле – вышиб зубы. Вот так, ротный, я в тот вечер из-за незнакомки и друга потерял, и под трибунал загремел.

– Печально.

– А мне все равно. Меня на три месяца в штрафной сослали. Что там передок, что здесь. Перебьюсь.

– Примешь отделение в третьем взводе. Там кулаки тоже пригодиться могут.

– Есть принять отделение в третьем взводе.

Глава пятая

Стрелки часов показывали шестнадцать пятьдесят три.

С улицы до слуха донеслось нестройное пение «Катюши». Павел облачился в шинель, вышел наружу.

Истонченное предзакатное солнце цеплялось за горизонт. Рота в колонну по четыре маршировала по дороге вдоль фронта расположения землянок. Две с лишним сотни разномастных, разнообутых ног выстукивали неслаженную дробь: одни взмашистым четким шагом, другие – смазанным прыжистым догоном. Маштаков, матерясь, метался между головой и хвостом колонны, ставил шаг.

У соседей тоже отмечалось движение. Свою роту на вечерний променад вывел Корниенко. Картина схожая. «Ничуть не лучше!» – приглядевшись, ревниво отметил Павел.

Корниенко издали помахал приветственно рукой, пригласил жестом к встрече на границе территориальных владений.

– Смотрю, ты легко отделался, – встретил его широкой, странно возбужденной улыбкой Федор. – После тебя комбат Доценко с Наташкиным такого жара задавал – крыша поднималась.

Павел подозрительно принюхался, потянул носом воздух: поддатый, что ли? Вроде нет.

– Там летчики как раз с визитом припожаловали. Командир полка с начштаба. С претензией. Похоже, наши штрафнички двух их офицеров приобули. В полк, говорят, в одном нижнем белье и фуражках вернулись. Батя в отказ пошел. «Не может этого быть! – сказал наотрез. – Мои расположения части не покидали!» Фашистские недобитки, мол, по округе бродят, их рук дело. Летуны на комбата грудью: какие, к черту, недобитки, если все выходки штрафные. Мат-перемат и блатная феня…

– Комедь, – пришло на ум Павлу любимое тумановское определение.

– Еще какая. Балтус Сачкова затребовал: «Покидал кто из штрафников ночью расположение батальона, были нарушения?» Сачков богом клянется: «Ни одна живая душа за посты не выходила, муха не просочится». Так и уехали летуны ни с чем. На прощание, правда, пообещали парочку «эресов» на батальон ненароком уронить.

– Дела.

– Батя вызверился и на Доценко с Наташкиным кобеля спустил, так свирепел. Я никогда его таким не видел.

– А Наташкину-то за что?

– Там штрафничок один с крестом каким-то золотым попался. Его оказался. А трое других – бывшие доценковские. Ну и по полной программе получили. Я своей очереди дожидаться устал.

– Из твоих тоже кто участвовал?

– Да вроде нет, бог миловал.

– А мне часовой доложил, что ночью тебе недужилось. В санчасть вроде как бегал, курс лечения у нового санинструктора пройти в очередь писался.

Корниенко намек понял, заржал:

– Не-е. Я товаром массового потребления не пользуюсь. Брезгую, знаешь, ли. А блядюга, говорят, та еще, мужики к ней толпой в очередь выстраиваются, никому не отказывает.

– До комбата не дошло – живо лавочку прикроет.

– Я тебя чего позвал? – резко меняя тему разговора, спросил Корниенко, и лицо его сделалось деловым и озабоченным. – У тебя соображения какие-нибудь насчет организации стрельб имеются? Одна нестроевка тыловая ведь с пополнением идет. Учить по-серьезному надо. Особенно против танков.

Павел повел неопределенно плечами: вопрос застал его врасплох.

– У меня идейка кое-какая возникла… – не обращая внимания на реакцию Колычева, продолжал заинтересованно Корниенко: – Давай стрельбы совместно организуем. Соорудим движущийся макет «тифа» в натуральную величину, раскрасим, уязвимые места мишенями обозначим и пофенируемся.

– Комбат говорил, что ремонтники пару восстановленных машин подбросить обещают. Сколько времени-то на сооружение макета потребуется?

– Ерунда. Подбросят, не подбросят – бабушка надвое сказала. А у меня ребята толковые подобрались и художник есть. Полигон обустроить поможешь людьми, и все дела. Остальное сам сделаю.

– Если так – я не против.

Предложение соседа вызвало у Колычева живой интерес. Он уже начал прикидывать, что и как лучше сделать, наверняка умельцы и у него в роте найдутся, и чего во сколько обойдется.

– Стрельбу тоже простимулировать надо, – излагал далее свой план Корниенко. – Скажем, даем по три патрона на пристрелку и по два – на поражение. У кого прямое попадание – премия. Тут же. Как говорится, не отходя от кассы. – Он все продумал досконально и сейчас не столько убеждал Колычева, сколько, не сомневаясь в невозможности отказаться, окончательно убеждался в правильности выверок и прикидок сам.

– Стимул – это хорошо. А чем стимулировать будем? В краткосрочный отпуск домой отпустим?

– В отпуск – не в отпуск, а по сто грамм премиальных выставить сможем.

– Эк, куда хватил! А комбат? Думаешь, нас тоже поощрит за такие дела? Сомневаюсь.

– Комбат у нас мужик здравый. Думаю, поймет. Смотри: кому из наших орлов выпить не охота? А стрельбы им до фонаря. Попал, не попал – лишь бы на нары быстрей вернуться. А тут такое дело – на халяву законно выпить можно. Да они из кожи вылезут, чтобы в мишень попасть. И уголовники тоже. Так насобачатся по макету бить – и в бою не промахнутся. Доходит?

– Инициатива от тебя исходит. Выходи на комбата. Я поддержу. И вот еще что – думаю, по два отстрела каждым взводом провести надо. Один – днем, другой – потемну. Сразу ясно станет, кто на что годится. Да и полигон один на двоих оборудовать легче. Мысль правильная.

– Я, Колычев, хочу, чтобы по-настоящему все было, – волновался Корниенко. – Не как у других – для показухи. Чтобы танк в натуральную величину двигался. Вон там, смотри, между окопами. А бить отсюда. Расстояние подходящее, в самый раз. И шашки дымовые приготовил. Зажжем, чтобы по-правдашнему, как в бою было.

Договорились, не откладывая дела в долгий ящик на завтра выделить по взводу на рытье окопов и приступить к сооружению макета «тифа».

* * *

Хозяйственный Тимчук раздобыл по знакомству карбидный фонарь. Подвешенный к потолку, он не только светит, но баюкает душу.

Раскинув на коленях шинель, Тимчук сидит на койке, старательно подшивает ослабевшие пуговицы. Время от времени пальцы с иглой замирают. Ординарец поднимает взор к потолку. Любуется.

«Ротный придет – обрадуется, – представляя реакцию Колычева, мечтательно думает Тимчук – Мелочь, а приятно».

В помещении они вдвоем. Еще Богданов. Туманов добровольцем вызвался сгонять на офицерскую кухню за ужином для Колычева.

Богданов, устроившись на березовом чурбаке, подшуровывает крючком из куска шестимиллиметровой проволоки потрескивающие полешки в открытой топке печурки. Сменив позу, протягивает ближе к жару босые ступни ног. Нестерпимый пыл припекает подошвы, и он периодически дергает носками, разводит их в стороны, на безопасное расстояние. Горячее тепло волнами гуляет по комнате.

– Благодать! – будто подслушав мысли Тимчука, Богданов истомно заламывает руки, поигрывает торсом. – Ротный придет, а у нас – Ташкент. Тепло, светло, и мухи не кусают.

Сегодняшняя почта наградила обоих письмами. Богданову из дома, из Саратова, весточка пришла, а Тимчуку – от сестры из Горьковской области, куда занесла ее эвакуация.

– Зря ты, Богдан, обижаешься, – вспоминает недавнюю неутихшую обиду Тимчук – У тебя все живы, немца над ними не было. Хлеб по карточкам получают.

– Хлеб! – уязвленно вскидывается Богданов. – А братан в госпитале тяжелый лежит? То ли калекой придет, то ли дуба даст. Еще неизвестно, как повернется.

– Так и с нами неизвестно, что завтра будет. От смерти никто не заговорен. Война.

– Кому война, а кому – хреновина одна. Вон мать пишет, Ванька Епифанов, сосед, всю войну в Саратове на пересылке шофером кантуется. Через день дома ночует. Бабу себе завел и тушенкой ее кормит.

– А я чё говорю? Всем тяжело, кто шестерить не умеет. Сестра вон пишет – в колхозе на ферме вкалывает. Хлеб с лебедой пекут, самой не хватает, еле ноги таскает, а у нее двое мальцов на руках. В счет сельхозналога молока два центнера сдала, – возбудившись, Тимчук швырком отбрасывает в сторону шинель и, подскочив к Богданову, начинает яростно загибать пальцы, – мяса – сорок килограммов, яйца, шерсть и за заем деньги надо вносить. Откуда всего набраться?

– Ты, Тимчук, мне баки не забивай. А другие откуда берут? Колхозники возле молока и мяса живут, а ты в городе попробуй прожить. Болты с гайками жрать не будешь!…

– Нынче возле молока и хлеба тоже не уживешь. Сами не едят, все для фронта сдают. Вон Лемешева возьми… Две горсти зерна с поля унес – и что? Пять лет дали. Вот тебе и хлеб. С голодухи пухнут люди в тылу.

– Врешь ты все, куркуль недорезанный! Не могли так тебе в письме написать! Не пропустят! Вон смотри… – Богданов дрожащими пальцами выуживает из кармана гимнастерки счетверенный листок письма. – Смотри! С двух сторон написано, а читать нечего. Все замазано. Только здравствуй и пиши чаще!…

– А это с каким умом писать. У меня сеструха со смыслом. Пишет, что люди болеют, как бабка Меланья. А бабка Меланья в тридцать третьем с голоду опухла. Вот я и понимаю.

– Хитра она у тебя, а толку? Ты ей чем помочь можешь? Котелок с баландой пошлешь? Я хоть матери деньги послать могу. Они мне здесь без надобности. А ты и этого не сделаешь, жмот потому что.

– Чё жмот-то? У меня жинка с дитем под Минском. Как освободят Минский район, так все до копейки им вышлю. Я на себя ни копейки не потратил. – Тимчук обиженно поджимает губы.

– Пошли, пошли! – не унимается Богданов. – Ты ей пошлешь, а примак пропьет и спасибо не скажет.

– Какой еще примак? Ты чё городишь? Моя ни в жизнь такого не позволит.

– Много ты знаешь. Вон их сколько пригнали. Сходи поспрашивай. Дрыхнет какой-нибудь кривой под одним одеялом с твоей жинкой и детей кривых клепает. Чтоб ты их не путал, когда вернешься. – Богданов вновь вооружился проволочным крючком и, ткнувшись к печке, зашелся кхекающим злорадным смешком. – Хорошо, я неженатый.

– Сволочной ты человек, Богдан. Не зря на тебя Витька обижается.

– Не-е, правда, Адам, чё ты делать будешь? Придешь домой – а у твоей Евы по хате пара пацанов бегает, один белый, другой левый. – Пошурудив в топке, Богданов довольно расхохотался.

Тимчук, темнея лицом, неловко потоптался на месте и толкнулся к выходу.

– Пойду за дровами схожу.

– Остудись! Остудись! – снисходительно сочувствует в спину Богданов.

* * *

Расставшись с Корниенко, Павел некоторое время наблюдал за строевым прохождением роты, потом направился в расположение второго взвода. Наметив выделить на завтра в помощь соседу бывший свой взвод, решил дождаться Маштакова и обсудить с ним план действий непосредственно на месте.

На посту у входа в землянку скучал знакомый мордвин Шапин, поступивший в батальон в разгар боев на белгородском направлении. Завидев командира, боец оживился.

– Хотел после смены до вас обратиться. А тут вы сами.

Шапин достал из-за отворота пилотки «бычок» сигареты, с облегчением закурил.

– Что за беда? Во взводе что-нибудь?

– Во взводе нормально. Вопрос у меня есть. Скоро нас до фронту отправят?

– По фронту скучаешь? Знаю не больше вашего. Как поступит приказ, так и отправят.

– Кто по фронту скучает? Мне справка нужна. Домой послать, чтобы жена льготой пользовалась.

– Справки в штабе выдают. В чем проблема?

– Не дают. Мне писарь разъяснил: не положено.

Потому как мы не солдаты, а штрафники. Наполовину тюремщики, значит.

– А ты ничего не путаешь? – усомнился Павел. – Может, недопонял чего? – С подобным вопросом ему сталкиваться еще не приходилось, и он засомневался в солдате.

– Може, недопонял, може, писарь темнит. Вы пограмотней меня будете – помогите.

– Хорошо. Буду в штабе – разберусь. Только фронт-то тебе зачем нужен? Думаешь, на передовой справки быстрее выдают?

– Комвзвода Маштаков приказ новый нам давеча объяснял. Не обязательно теперь до крови. Судимость снимут, если себя в бою как надо покажешь. Ай не так?

– Так.

– А там в нормальную часть переведут. В нормальной-то справку сразу выдадут.

Полторы роты у церкви в могилу зарыты, каждый день она на глазах у штрафников, забыть не дает, но никто себя вопреки очевидности такой вероятностью не обязывает, каждый в счастливый для себя исход верит.

– Значит, веришь в себя, солдат?

– Как не верить? Про смерть никому не дано знать, когда наступит, а живой, оборонясь, о светлом думает. Вас-то почему не отпустили?

– Срок у меня большой, солдат, – помедлив с ответом, потому что не был уверен, что поступает правильно, сказал Павел. – В штрафном повоевать еще надо.

– А я уйду. До фронту только доехать… – Шапин стер с губ прижигающие зольные остатки окурка. – Я вот, грешным делом, Федьке завидовал. Брат двоюродный. Он под броней был, трактористом в МТС работал. Напился пьяный и под свой же трактор угодил. Пока до больницы везли – отошел. А я уйду.

Разбередил незаживающую рану Шапин. Дошел до Колычева слух, что якобы его десятилетний срок заключения на решение Военного совета фронта повлиял. Взвод вольным строем возвращался с ученья. Едва раздалась команда разойтись, как ему навстречу метнулась фигура Махтурова.

– Паш, «Смерш» у нас троих мужиков арестовал. И Жукова тоже.

– Когда?

– Перед самым обедом. Забрали и увели.

– Ну и что? За грабежи и убийства у нас орденами не награждают. Что заслужили, то и получат.

– Паш, Жуков не причастен. Спит только рядом с Кисетом, но с блатняками не связан. Сам знаешь.

– Знать-то знаю. Но и смершевцы без оснований никого не трогают. Значит, есть за что.

– Какие основания, Паш?! Я за Кольку головой ручаюсь. По злобе кто-то на него показал.

– От меня-то ты чего хочешь? Я что, по-твоему, могу для него сделать?

– Как что? А комбат? К комбату иди!

– Ты думаешь, это так просто? Во-первых, «Смерш» комбату не подчинен. Они и Балтусу могут биографию попортить. Во-вторых, даже если идти к комбату – что я ему скажу? Что не виноват Жуков? Ну, ладно, скажу, а почему он мне верить должен?

– Потому что ротным тебя поставил.

– Силен аргумент. Прямо гаубичным накрыл.

– Дальше не гадай. Ты должен. И прямо сейчас, пока не поздно.

Павел колебался. Перспектива вновь предстать перед задерганным комбатом, рискуя повторно вызвать его недовольство собой, представлялась не только малопривлекательной, но и вообще бесцельной. Не до того сейчас комбату. Но и отказать другу тоже не мог. Махтуров, насупясь, другого не ждал.

– Ладно, пошли. Сначала в «Смерш».

В голове созрел план: если Жуков под арестом, на гауптвахте, попробовать через часового узнать, в чем конкретно его обвиняют. И только после этого идти к комбату.

Изнутри землянки, отведенной под гауптвахту, доносилось многоголосое лагерное заунывье:

 
А если заметят меня часовые,
Тогда я, мальчишка, пропал,
Тревога и выстрел,
Я вниз головою с баркаса упал.
 

Но подступиться ближе не удалось. Часовой на уговоры не поддался и к входу не подпустил. Пришлось ретироваться ни с чем.

На повороте к штабу столкнулись с командиром восьмой роты старшим лейтенантом Хариным.

– Твоих там сколько певцов? – поняв без слов причину появления Колычева в расположении хозяйства «Смерша», спросил Харин, здороваясь с Павлом. – По себе воют, сволочи.

– Моих трое.

– Трое! Ерунда. С меня за семерых комбат стружку снимал. А я рад. От самой погани освободился.

– Как комбат?

– Пышет. Но терпимо. Не боись!

Кроме Балтуса, в кабинете находился начальник штаба Сухорук Оба с сосредоточенным вниманием склонились над столом с кипой бумаг, очевидно, штабных документов, подготовленных для подписания. Комбат, сидя, с ручкой в руке, подписывал, а Сухорук, нависая над ним сзади, с правого плеча, подавал короткие поясняющие реплики, принимал и складывал подписанные листки в специальную папку.

«Не вовремя», – досадливо заключил Павел, затрудняясь, как поступить: пройти к столу или остаться у порога. Балтус, оторвавшись от бумаг, мельком скользнул по нему немым взглядом, жестом показал: «Жди!»

– Товарищ майор, – волнуясь, стал докладывать Павел, когда Балтус освободился и отпустил начальника штаба, направившегося с пухлой папкой к выходу. – В моей роте арестовали солдата…

– Уже не солдата, а бандита, отданного под трибунал, – недослушав, резким своим командирским тоном утвердил Балтус.

– Не виновен он, товарищ майор. Солдат-фронтовик, с уголовниками не связан. Ошибка вышла, товарищ майор. Из моего взвода. Я за него головой ручаюсь.

Балтус откинулся на спинку стула, поджал скептически тонкие губы.

– Не верю я в ошибки. Если арестовали, значит, виноват. В трибунале тоже люди сидят. Разберутся. Как его фамилия, говорите?

– Жуков, Николай, товарищ майор.

Палец майора прошелся по коротенькому столбцу фамилий.

– Нет такого, старшина. Вот данные «Смерша». Тринадцать человек арестованных, предназначенных для отправки в корпус. Жукова среди них нет. Вашего солдата, вероятно, вызывали в качестве свидетеля, – Балтус еще раз прошелся пальцем по списку арестованных штрафников. – Вообще направление уголовного сброда в штрафной батальон считаю неоправданным. Возможность искупить вину должна предоставляться только тому, кто к этому стремится. Случайным в преступлении лицам. Рецидивисты-уголовники – это не оступившиеся люди. Абсолютное их большинство не подвластно никакому перевоспитанию, даже фронтом. В трех налетах они ограбили и убили шестерых человек, в том числе одного офицера. Они же обворовали блиндаж начальника штаба. Его вещи обнаружены среди тех, что награблены за пределами батальона. Но только ли чемодан начштаба послужил целью ограбления? Мне кажется, что им позарез нужны чистые бланки документов. Думаю, в «Смерше» разберутся. Странно другое. У блиндажа пост часового. Круглосуточный. Но блиндаж обворован. Значит, мы имеем дело либо с запугиванием часовых, либо с преступным сговором уголовников с кем-то из солдат взвода охраны. Вычислить тоже нетрудно. Но с сегодняшнего дня охрану в ночь выставлять только парами. Часовой и подчасок. И только из самых надежных, – комбат потер носовым платком волосы на висках, прошелся по кабинету взад-вперед, что-то для себя домысливая и договаривая. – Выделите людей для похорон убитых.

– Каких, товарищ майор? Гражданских, что в селе поубивали? – переспросил Павел, не будучи уверен, что правильно понял распоряжение комбата.

– Нет. Тех давно похоронили. Падаль ночную убрать надо. Выделите командира отделения. После отбоя пусть возьмут лошадь и вывезут трупы в поле. Найдут воронку поглубже и закопают. И никаких следов чтобы не осталось. Ни креста, ни надписей. Как в лагере. Большего не заслужили. Вам ясно?

– Так точно, товарищ майор. Будет исполнено.

– Если у вас все, можете быть свободны. Затянувшееся ожидание Махтурова всерьез обеспокоило.

– Ну что там? – встретил он Павла встревоженным вопросом. – Не договорились?

– Топай, Коля, во взвод. Жуков, наверно, уже у печки греется, пока ты тут дрожжи продаешь.

– Правда? Я, честно говоря, засомневался уже. Что-то долго ты его убеждал. Но добился же своего.

– Ничего я, Николай, не добился. Балтус и слушать меня не стал. Просто Жукова никто не арестовывал – доставляли на опознание как свидетеля. Ложная тревога. И заслуг тут никаких моих нет. Дуй во взвод, пока на ужин не опоздал.

– Все равно спасибо. И извини. Плохо о тебе подумал. Показалось, что боишься, не пойдешь к комбату. Пошатаешься для виду по штабным коридорам, и все.

– Ни черта себе! И давно так обо мне думаешь? —Ладно, друг, извини. Со страху померещилось.

– Махтуров повинно ткнулся лбом в плечо Колычева и, отпрянув, не оборачиваясь, заспешил во взвод

– Маштакова к Ведищеву направь. Пусть за Грохотовым зайдет по пути. Я их у Ведищева ждать буду, – докрикнул ему вслед Павел.

* * *

У Ведищева во взводе порядок По ощущениям, вроде легковат взводный, даже не серьезен. Не чувствуется в нем ничего от командирской строгости и властности, особенно когда к месту и не к месту на Дуньку Кулакову ссылается. Так простачок зубоскалистый. А поди ж ты. Крутится, вертится, как хлопотливый хозяйчик, на подворном хозяйстве, на все свой юрковатый глаз наложить успевает. Того подтолкнет, другого подстегнет. И не так чтобы приказал и успокоился – еще не раз вернется и проследит, чтобы исполнено было.

Дожидаясь Маштакова с Грохотовым, Павел в сопровождении Ведищева обошел взводные землянки. В землянках прибрано, выметено, питьевые бачки полны водой. Часовые и дневальные на местах. Командира роты, как положено, рапортами встречают. Солдаты ужинают. Только непривычно, что ни вопросов не задали, ни о том, что в штабе слышно, не поинтересовались.