Текст книги "В прорыв идут штрафные батальоны"

Автор книги: Юрий Погребов

Соавторы: Евгений Погребов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Так обмануться в ожиданиях! Площадь взроптала. Такой подлой неблагодарности простить комбату она не могла.

– Эх, комбат! Ну, комбат! – застонал за спиной знакомый голос, тосковавший раньше по женским ножкам. – Не надо, видите ли, ему! Может, и не надо… А нам чего? Яйца уже квадратными стали, по пуду весят_.

– Как пулю в лобешник закатать, так это он ментом. Раз – и в дамках! Гад натуральный… Бесплатно же дают!

– Не-е, ты погляди! Глянь, глянь, чего делает, вражина, а?! Издевается!…

Балтус между тем с непроницаемой маской на лице медленно прошелся вдоль шеренги медиков, пристально вглядываясь и отыскивая в лицах одному ему понятные физиогномистические приметы.

Возвратясь к середине строя, указал пальцем:

– Вы, вы и вы! Три шага вперед.

Из строя вышли две самые возрастные и внешне невыразительные особы, а также третья – бесполое мужеподобное существо с плоским, азиатским типом лица и мощным квадратным – метр на метр – мужским торсом.

– Вы кто, представьтесь, пожалуйста, – обратился к ней Балтус

– Военфельдшер старшина Мамазинова, товарищ майор.

– До армии где работали?

– Фельдшером на золотоприиске. В Сибири, на Лене.

– Крови не боитесь?

– Я, товарищ майор, ко всему привычная. У нас там врачей и больниц нет. Одна я и за хирурга, и за акушерку. А народ у нас разный, варнаков тоже хватает. На всякие раны насмотрелась – и от огнестрела, и от поножовщины.

– Хорошо, – удовлетворенно произнес Балтус. – Вы трое остаетесь в батальоне. А остальные, товарищ старший лейтенант Ирина Маркина, – обращение к старшей команды Балтус выделил голосом с ироническим подтекстом, – возвращаются назад. Но прежде прошу всех в штаб, начальник штаба позаботился об обеде для вас. С тем и прощаюсь.

Балтус удалился. Сачков и Зобов изобразили радушие принимающей стороны.

– Хоть бы одну помоложе оставил, – удручался Туманов, когда все трое возвращались назад. – Самому б в постель такую образину подложить – небось охренел бы…

– А мне все равно, какую драть, – с мечтательной готовностью согласился Богданов, – лишь бы шевелилась.

– Чё, и на эту бы полез? – изумился Витька.

– Да пошел ты, салага…

* * *

В блиндаже Павла дожидался Ведищев. Щерится в полунасмешливой сочувственной улыбке:

– Облом, ротный?

– Да уж Не ко двору товар пришелся.

– Я было в пустую землянку забрался, письмишко черкануть собрался. Ну, сижу, пишу себе. Слышу – тревога. Братва ломится к штабу, аж земля дрожит. Подхватился и – во взвод. Залетаю в землянку, а там человек шесть преспокойно на нарах валяются и ухом не ведут. «Чего прохлаждаетесь?!» – кричу. А Карякин, знаешь ты его, шофер горьковский, давно уж он в штрафном, нам, говорит, без надобности. «Чего, – говорю, – тревога без надобности?» – «Бабы». – «Какие бабы?» – «А баб из лагерей в штрафной пригнали, вот все и побежали смотреть». К тебе заскочил – Митькой звали. Тимчук говорит: «В бегах». Вроде как поперед всей роты в атаку рванул…

– Я, ладно, – в атаку. А ты по землянкам прятаться? Хорош взводный.

– Зачем вызывал-то?

– Как у тебя обстановка во взводе? Ко мне Грохотов приходил. Не управляется он с уголовниками.

– Нормально вроде. У меня не побрыкаешься, враз узду на морду накину. Да и костяк из крепких ребят подобрался. В обиду себя не дают. А что, Грохотов помощи просит?

Павел ушел от прямого ответа, передумав делиться подробностями разговора с Грохотовым, и, порасспросив для порядка о том, как организовано изучение трофейного оружия, Ведищева отпустил.

Перед отбоем к нему заглянул Туманов. Плотно притворил за собой дверь, затоптался в стеснении у порога.

Павел насторожился. Чего еще приключилось?

– Слышь, Паш… Ты это… друг все же?

– Ну, не тяни резину. Чего мямлишь?

– Вообще-то мне молчать приказали…

– Ну так молчи громче.

– Дак, это… Ночью меня в особняк таскали. Сказали, что комбат вызывает, а сами в кабинет к оперу спровадили, который «Смерш» по-нонешнему называется. Он предупредил, чтоб не вякал.

– Дальше, дальше.

– Вежливый такой. Садись, говорит, Виктор Тимофеевич, закуривай. Коробку «Казбека» пододвинул. «Ты связным у ротного?» – спрашивает. «Ага, – говорю, – седня первый день». Так вот, говорит, Туманов, ты свою вину искупил, чистый теперь. Значит, нам должен помогать. Для чего особые отделы в армии созданы, наверно, знаешь. Должен понимать, что мы контру всякую должны обезвреживать, жалу змеиную вырывать. В штрафном батальоне, мол, люди разные собраны, а ты по всем взводам ходить будешь. Много разговоров разных услышишь. На фронте никому верить нельзя. Есть здесь такие, кто на ту сторону к фашистам перебежать целит. Есть, и мы их знаем. Всех под колпаком держим. До времени. Есть и такие, кто листовки немецкие читает и другим передает. Кто брехню разную про партию, власть советскую или товарища Сталина распускает. Анекдоты рассказывает. «Так что ты должен делать как бывалый воин и сознательный комсомолец?» Я сижу, помалкиваю. «Думаю вот, какую бумажку вам должен нести». А опер опять за свое. Дескать, много среди нас врагов, и все на себя разные маски нацепили. А Родина тех, кто врагов разоблачать помогает, не забудет. Ты, спрашивает, хочешь помочь? Что я – глупый? Со всем, говорю, удовольствием, врагов-то.

Только, говорю, с головой у меня не все в порядке и писать не умею. Родители у меня пьяницы, туго соображаю. В дурдом на проверку отправляли. А он говорит: «Это когда было? Если б на голову слабый был, так в дурдоме б и остался». Ты, говорит, слушай и записывай все, что услышишь. А мы разберемся. На должности и звания внимания не обращай. Враги – они везде замаскированные. Тухачевский с Блюхером в маршалы пролезли, твари. Так вот, ты вместе с Колычевым живешь. И к его разговорам прислушивайся. Особенно когда с комбатом разговаривать будут…

– С Балтусом?

– Ага. А чё, говорит, – латыш. А они у немцев служат. И тебя ротным назначил. Нечистое дело, подозрительно…

Павел не смог сдержать эмоций: куда ни шло подозревать его, Колычева, но комбата?!

– Черт знает что, совсем с ума посходили, что ли?!

– Еще сказал, что скоро этап придет. Так там полно изменников родины будет и полицаев. Власовцы, словом. Так примечать надо, кто из них немцев хвалит. Кому в оккупации вольно жилось и кому колхозы не по нутру. Я говорю, воры всех легавых и придурков в бога мать кроют… И комбата, и ротных на чем свет матерят. Он аж скривился весь от моей непонятливости. Как ты, говорит, не понимаешь: воры – они наши, не вредные. А те – контра, недобитки вражеские. Воры твоего ротного ругают – вот пусть он с ними и разбирается. Ты к таким, как Махтуров или Грохотов, прислушивайся. Эти грамотеи, опасные. Я, Паш, потому тебе так подробно рассказываю, что ты лучше меня в его словах разберешься. Я писать не умею, а память у меня хорошая. Бог троим нес – мне одному досталась.

– И какие еще сведения на меня или комбата ты ему передавать должен?

– А Рыскалиев по батальону шастает. У него и бумага, и карандаш есть. Под казаха тупорылого косит. Вроде как ни читать, ни писать не умеет. Подойдет ко мне, вроде как письмо попросит написать, вместях и сочинять должны.

– Ну, да, ты у нас писарь знатный, – развеселяясь, недобро съязвил Павел, – это они в цвет угадали. Пока каракули свои нацарапаешь, устанут Ждать.

– Как писать, меня опер тоже обучил. Выложил руку на стол и говорит: вот, мол, ладонь, на ней пять пальцев. И донесение из пяти пунктов должно состоять. Первое – где дело было. Второе – когда, третье – кто присутствовал, четвертое – кто, акромя меня, подтвердить сможет, и пятое, самое главное, о чем речь шла. Подробно оперу обрисовать надо. Ну, к примеру, что Богданов к немцам бежать собрался или Тимчук в нашу победу не верит. Агитирует, чтобы мы с тобой в плен сдались. Или немецкую технику хвалит. А подписку ему, что я вроде секретный сотрудник, я не дал, против шерсти мне это…

Павел невольно о Лабутине с Уколовым вспомнил. Вот, значит, как контриков органы делают. Так любого под статью подвести можно.

– …Дурачком прикинулся, сказал, что сильно подумать треба. Он опять перекривился, но понуждать не стал. Махры две пачки отвалил и припугнул, конечно. Мол, о нашем разговоре молчок Не то худо будет, у меня везде свои глаза и уши есть.

– А может, зря подписку не дал? – подначил Павел. – Знать никто не знает, а ты любому подлянку кинуть можешь. Взять того же Кравчука. Сам говорил, что поперек горла он тебе. Ты бы со мной или с Тимчуком мог договориться втихаря. Ты оперу бумажку, а мы с Тимчуком подтвердили бы, что Кравчук к немцам податься собрался. Листовку с пропуском прячет. И все – нет Кравчука, под распыл пойдет. Как тебе такой вариант?

– Ты чё, ротный, – обиделся Витька, – за дешевку меня держишь, что ли? Если Кравчук мне поперек горла – я сам с ним разберусь, без свидетелей. Сопатку намылю, если что. Но в открытку.

– А если Кравчук подписку оперу даст и тебя или меня таким же макаром под сплав пустит. Тогда как?

Витька сморгнул глазами, насупился. По-видимому, подобный оборот событий им даже не предполагался.

– То-то же, – подытожил Павел. – Значит, так Ты мне ничего не говорил, я ничего не слышал. Разговора не было. А делать, чего опер велит, – делай. Пусть лучше ты стучать будешь, чем Харисов какой-нибудь. За меня не беспокойся, сдавай смело, об информации для опера я позабочусь. Только дурачком особо не прикидывайся, не переигрывай. Пусть верит. Мужикам тоже ни слова, – он показал глазами на тамбур. – Да примечай, с кем из наших Рыскалиев письма писать будет. Понял?

– Я давно все понял, – вскинув горделиво голову, возразил Витька. – И не больная у меня голова… Я б таких гадов, что людям срок пришить помогают, живьем на костре поджаривал. Чтоб не сразу сдох, а на огне покорчился. Ладно, я неграмотный, но вот ты, ротный, ты ж мужик образованный – скажи: ну, почему таким падлам верят?

«Кто бы самому разъяснил!» Павел потянул ремень из пряжки, сбросил портупею.

– Все, на сегодня хватит. Отбой!

* * *

Мутное размытое пятно луны едва сереет сквозь сплошную, грузно волочащуюся дождевую наволочь. На лысом взгорке между наезженным большаком и развалинами водяной мельницы в низине под жидким неподвижным светом горбится одинокая фигура часового. Пост дальний, на отшибе села. Взгорок – всхолмленный глинистый берег суходольной балки, поросшей лозняком и мелким ягодным кустарником. Отсюда, круто изогнувшись, балка, прорезая встречные лески и колки, уходит параллельно большаку к окрестным селам.

Из балки, как из трубы, тянет донной промозглой сыростью. Часовой зябко ежится, поднимает воротник шинели, поворачивается к балке спиной. У него зудит на погоду простреленное плечо. Он просовывает руку под борт шинели, накрывает ладонью прострел, пытаясь ее теплом успокоить ноющую боль. Пусто, ветрено по всему пространству вокруг. До смены караула еще часа полтора, не меньше.

Вдруг ухо часового улавливает сдавленный вскрик, порхнувший под оступ ноги, потерявшей земную твердь, шорох и треск ломающихся сухих стеблей под пластанувшимся телом. Часовой сдергивает с плеча винтовку и, ощетинясь штыком, напряженно всматривается и вслушивается в чернеющую полоску бурьянной поросли на подступах к взгорку. Но по-прежнему пусто и ветрено вокруг.

Может, показалось? Часовой опускает винтовку прикладом к ноге.

– Слышь, батя, – доносится из кустов негромкий осторожный голос. – Смотри в другую сторону. Мы пошарим по округе съестнуху и вернемся. А если поднимешь шухер – в следующее дежурство поймаешь пулю затылком. Понял?

Часовой в нерешительности медлит. До смены еще далеко, и наверняка он на мушке. Сколько их там? Не чаял после госпиталя угодить на службу с бандитами. Говорили, что батальон офицерский, а тут… Приняв решение, он забрасывает винтовку за спину и, отвернувшись, шагает вдоль берега, оставляя тыл открытым.

Пять крадущихся воровских теней возникают на фоне береговой кромки, срываются вниз, растворяются в темноте.

Главарь, не оглядываясь, скорым уверенным шагом уводит стаю все дальше вглубь. Когда пост остается далеко позади, замыкающий просит передышку:

– Кашира, привал. Курнем малость. А то уши пухнут.

Каширу точно колом в грудь останавливают.

– Башку оторву, гад! По кличкам не называть. Я – первый, ты – пятый. Понял?

Но привал разрешил.

– Третий, что у вас там за беспредел? Слух был, что нового ротного из вояк штрафных поставили?

– Битый фрей. Когти сразу распустил. Штыря с Кнышом на губу париться отправил.

– На перо его.

– Поставим! – неопределенно пообещал третий. – Под охраной ходит, гад.

Третьим был Сюксяй.

Глава третья

Богданов, сцепив замком ремень перекинутого через плечо автомата, идет сопровождающим за командиром роты. Павел слышит, как он, накоротке сменив ногу, распахивает борта шинели, освобождает грудь для вольной, глубокой затяжки чистым, росистым воздухом.

Утро на редкость погожее, по-летнему ласковое и сияющее. Вопреки опасениям ненастье отступило. В край вернулось позднее, недолгое, вероятно, благодатное тепло. Поднявшись над кромкой дальнего леса, медленно всплывает и рдевеет крупное, пунцово-красное, как половинка переспевшего арбуза, солнце. Безмолвная тишь и покой разливаются по округе, напоенной ровным, несильным и не жарким еще утренним светом. Лишь у ротной кухни гомонит, слетаясь стаями, прикормленное обнахалившееся воронье.

Посматривая вниз по побуревшему склону на курящуюся легким парком, отблескивающую водной гладью низину, Павел вспоминает. В эту пору в деревнях обычно выходили всеми домочадцами на картофельные делянки, рыли картошку. То-то радости было у продымленной кострами, перемазанной запеченными в золе картофелинами сельской ребятни.

Положив за правило начинать день с обхода взводов, Павел уже побывал у Грохотова и Ведищева и теперь направлялся к Сахно, оставив напоследок Маштакова. Сегодня третий, заключительный день, отведенный на освоение трофейного оружия. У Грохотова и Ведищева он не задержался. Там порядок А в землянке первого взвода – бедлам, мат-перемат и дым коромыслом до потолка. Часть бойцов, расстелив шинели на нарах, сборкой-разборкой «шмайсеров» занимается, а другая в карты азартно режется. Сам взводный болельщиком за спиной у картежников присутствует.

«Хоть бы наблюдателя для видимости выставил. Знает же, что ротный обязательно прийти должен. Нет, не скрывается даже. В открытую пренебрежение к командиру демонстрирует, пустым местом перед солдатами выставляет», – закипая злостью, подумал Павел, принимая доклад дежурного.

– Что здесь происходит, Сахно?

– Взвод заканчивает занятия по изучению трофейного оружия.

– И это ты называешь занятиями? А это что такое?! – он указал на режущихся в карты блатняков.

– Дополнительный стимул, ротный. Усвоил материал – свободен. Знаешь, как помогает? Наперегонки мужики рвутся. Экзамен лично принимаю.

И усмешечка гаденькая в глазах таится.

– Ты дурачка из себя не корчи и меня им не делай. Я тебя последний раз предупреждаю. Или ты наводишь во взводе воинскую дисциплину, или дальше с комбатом объясняться будешь.

– Нормальный процесс, ротный. Проверь любого.

Павел взял в руки ближайший «шмайсер», выцелил взглядом одного из картежников:

– Фамилия?

– Штрафник Андреичев, гражданин ротный.

– Ну-ка разбери и собери.

Солдат подхватил протянутый автомат, играючи, точными заученными движениями раскидал его на части и так же легко и быстро, без заминки, собрал. Победительно щелкнул затвором.

– Я же говорю, ротный: нормальный учебный процесс. И отстреляемся не хуже других. Вот увидишь. – Сахно вроде как недоумевал: очевидная же вещь!

Павел смотрел на полурасстегнутый ворот гимнастерки, из-под которого виднелась полосатая тельняшка, которая могла попасть в батальон только из лагеря, прибыв в сидоре какого-нибудь Штыря или Сюксяя, и понимал: надо ставить последнюю точку.

– Никак мы с тобой, ротный, общего языка не находим, – продолжал недоумевать Сахно. – Ну, чего людей уставами мордовать. Пусть отдохнут лучше.

«И не найдем», – подумал Павел, а вслух предложил выйти на улицу. Не выяснять же отношения со строптивым подчиненным на глазах у всего взвода.

– Вот что, Сахно. Неподчинения приказам я не потерплю. Это ты на своем продскладе мог выбирать, есть тебе колбасу или сыр с маслом. А здесь – без выбора. Ясно? Не хочешь – ставлю вопрос перед комбатом о снятии с должности. И карты сжечь, чтобы я их больше не видел.

Сахно только сверкнул глазами.

Карты – повальное пристрастие, неотъемлемая часть воровской жизни. Колода самодельных карт, как и нож, имеется у каждого вора. Урки большие мастера по их изготовлению. Способ изготовления карточных колод достаточно прост и доступен. Берутся листы газетной бумаги, склеиваются в два слоя с помощью клейстера, нажеванного хлеба, продавливаемого через тряпочку, просушиваются. Просушенные листы разрезаются остро отточенным ножом на карты. На лицевую сторону заготовок накладываются готовые трафаретки с изображением мастей. Масти наносятся опять же тряпочкой с размоченным в ней грифелем химического карандаша. Количество узоров обозначает достоинство карты. Два узора – валет. Три узора – дама и т.д. Играют урки один на один. Самые распространенные игры – бура и стос. Противостоять картежному разгулу сложно. Играют всегда и всюду: и в тылу, и на передовой.

Теперь ко всему набрались еще трофейных, немецких колод, во множестве отыскавшихся в каждом солдатском блиндаже. Отдавая распоряжение сжечь карты, Павел представляет, что распоряжение вряд ли может быть выполнено. Все равно что черпать воду вилами. И с этим можно было бы помириться, если бы урки играли только между собой и наказывали проигрышами друг друга. Но находятся простаки, на которых предостережение «С ворьем в карты не садись!» не действует. На кон выставляются не только деньги, лучшие вещи, табак, но и хождения в наряд, нормы выработки, предоставление услуг вслепую, то есть таких, о которых ничего не известно заранее, но исполнить которые, нередко дикие и извращенные, проигравший обязан по первому требованию. Действует железный принцип преступного мира: карточный долг свят! Люди попадают в опасную рабскую зависимость, становятся прислужниками и исполнителями грязных дел блатняков.

В своем взводе Павел игроков преследовал, воли запойному картежному разгулью не давал. Играли, конечно, втихаря. Но если попадались, пощады не знали.

Во взвод к Маштакову он так и не попал. По пути его с Богдановым перевстретил гонец – вестник Туманов. Путаясь в длиннополой шинели, Витька торопливо семенил навстречу:

– Ротный! Там пополнение прибыло. Мало только. Человек тридцать, не больше. И еще. Верблюдич на обед уху седня варит. Из свежей рыбы. Тут неподалеку мужики прудок надыбали. А в нем – карась. Комбат узнал, начпроду приказал рыбу на кухни сверх нормы отпустить. Ну, ребята постарались, полбестарки натарили. От пуза седня поедим…

Про Верблюдича с ухой Павел мимо ушей пропустил, а вот пополнение… Интересно. Заждались в батальоне маршевых рот, или, как их по-прежнему, по-лагерному, этапами называли. Да и этапом эту короткую шеренгу перед штабом с трудом можно назвать.

Похоже, ожидали комбата. Его неизменного ритуального действа, когда он, пристально вглядываясь в лица штрафников, обходил строй, а затем впечатлял вновь прибывших спичем о гуманности Родины, предоставляющей возможность искупить вину кровью, и о двух смертях для штрафников – героической и позорной.

Беглого взгляда достаточно, чтобы убедиться: лагерники, сплошь уголовники. К солдатскому строю непривычные. Стоят в шинелях нараспашку, руки в карманах. Лица гладкие и наглые. Вещмешки и сидора, конечно, под завязку. В них кубанки с красным верхом и матросские тельняшки обязательно найдутся.

У крайнего слева малого, раскосого, с перебитым носом, все пальцы на руках татуированные. На левой руке (почему на левой?) – два массивных золотых кольца. Рук не прячет, кольца – напоказ. А раз не опасается, значит, уверен: не он, а его должны бояться.

Привлек внимание также коротышка – метр пятьдесят в прыжке, но крепенький, налитой. У этого под застегнутым лишь на одну нижнюю пуговицу воротом гимнастерки, прямо на горловой впадинке, красуется массивный золотой крест с рубиновым камнем по центру. Что крест, что его обладатель – экземпляры, видно, редкие, штучные, расценил Павел, наблюдая, с какой подобострастной поклонностью ловит окружение всякий жест или реплику коротышки.

– Здесь людей нет, – вещал он внимающим его гласу. – Одни суки. Их мочить будем. Всю кодлу под юрцы загоним вместе с придурками.

Павел прошелся изучающим взглядом по всему строю. Может быть, хоть кто-то, вон тот, чернявенький, с офицерским ремнем, не из уголовной публики? Хотя нет. Тоже в наколках. Знакомая русалка зазывно улыбается с груди.

Но вот что странно. Подозрительно ведут себя местные, штрафбатовские блатняки. Ни один из них не подходит, как бывало прежде, к строю. Нет привычных по такому случаю теплых объятий, радостных приветствий, выкриков и прочего словесного мусора, который возникает в ходе общения между дружественными сторонами.

Местные кучкуются поодаль, перекуривают поврозь.

Словно незримая пограничная полоса пролегла между штрафбатовскими и этапными уголовниками. И те, и другие посматривают друг на друга косо, с нескрываемым холодком и даже враждебностью. Чего-то выжидают.

Впервые такое видеть доводилось.

Удивил и комбат: так и не появился. К зэковскому этапу вышли его заместитель и новоиспеченный ПНШ-2 капитаны Золотарев и Доценко.

Золотарев отдал какое-то распоряжение старшему команды, и весь этап повели, как выяснилось, в пятую, бывшую доценковскую роту, которая понесла в прошедших боях самые значительные потери.

Там, во взводах, осталось по десять-пятнадцать человек. И вот такой целиково уголовный довесок. Не позавидуешь командиру, который получит назначение на эту роту.

Не успела шеренга скрыться из вида, как на площадь подтянулась полнокровная маршевая рота. Сотни три-четыре бойцов, не меньше. И, невиданное дело, все в добротном новеньком обмундировании, в желтокожих американских ботинках и армейских перчатках. Контингент явно не лагерный. Судя по говору – большинство украинцев. Мобилизованные с освобожденных территорий.

Командир команды, старший лейтенант, построил свое воинство в колонну по четыре, подравнял первый ряд, заставил подтянуть ремни, поправить шапки-ушанки и поспешной трусцой направился в штаб с докладом.

Вскоре он появился на штабном крыльце в сопровождении большой группы офицеров, среди которых Павел разглядел начальника особого отдела, начальника связи, интенданта, командира взвода охраны, старшего писаря. Не было среди них почему-то начальника штаба.

Возникла заминка.

– Я жду команды «смирно», товарищ старший лейтенант, – недовольным тоном проговорил Балтус, поворачиваясь в сторону командира маршевой роты, который непростительно замешкался у него за спиной.

Старший лейтенант вприпрыжку спустился с крыльца, подал строю команду «смирно».

Балтус по обыкновению молча и неторопливо двинулся вдоль строя, цепко вглядываясь в солдатские лица. Закончив обход, так же неторопливо, не меняя ритма шагов, вернулся к середине. Группа сопровождения выстроилась за спиной.

– В то время, как наша героическая Красная Армия вела жестокие кровопролитные оборонительные бои с гитлеровскими оккупантами, многие из вас позорно оставили ее ряды. Бросили оружие и дезертировали. Изменили воинской присяге и предали Родину. В то время, когда лучшие сыны Отечества обливались кровью и гибли, отстаивая каждую пядь родной земли, вы служили ненавистным врагам, прятали свои трусливые шкуры под бабскими подолами. Такой позор и преступление можно искупить только кровью. И Родина дает вам такую возможность. Второй раз за трусость и клятвоотступничество неизбежен расстрел. И я его вам гарантирую. Родина никогда не забудет имен павших героев, трусов и предателей постигнет вечное презрение жен и матерей…

Пока Балтус говорил, Павел прикинул, что человек сорок-шестьдесят в роту наверняка поступят, и приказал Туманову с Богдановым возвращаться и предупредить взводных, чтобы готовились к встрече и размещению пополнения. Сам намеревался побывать с докладом у комбата и начальника штаба.

Комбат, кстати, окончив речь, отдал распоряжение:

– Дежурному по батальону развести людей по ротам. Командиров рот – ко мне!

Павел немедля отправился к Балтусу.

Комбат принял его в своем кабинете.

– Товарищ майор, – доложив о прибытии, заволновался он, начиная разговор, не спросив разрешения. – Меня командир первого взвода, Сахно, беспокоит. По-моему, попал под влияние уголовников и уже не способен управлять обстановкой. Дисциплина во взводе слабая, одна видимость. Вы сами знаете, если кто сидит на крючке у зэков – толку не будет.

– Так под влиянием или на крючке?

– На крючке. Плотно.

– Вы с ним говорили?

– Говорил, товарищ майор, и неоднократно. Бесполезно. Одна бравада в ответ. Хорохорится, но я чувствую – увяз, под блатняками ходит.

Балтус оторвался от окна, смерил Колычева ощупывающим взглядом.

– Кем он был по званию, за что осужден?

– Старшина, товарищ майор. Из батальона авиаобслуживания. Сидел на продуктовом складе. Осужден за пьянку и прочие художества.

– Снять легко. – Балтус побарабанил пальцами по крышке стола. – Людей во взводе знаешь?

– Плохо, – честно признался Павел, – пока только по анкетным данным…

– Знать надо! – жестко оборвал комбат. – Неделю уже ротой командуешь.

Павел виновато потупился. Прежде чем к комбату обращаться, следовало о кандидатуре на замену позаботиться.

– Сделаем так Предупредите его в последний раз. Передайте наш разговор. Подключайтесь сами, помогите порядок и дисциплину навести. Тем более пополнение прибыло. В других взводах как?

– Порядок.

– Присмотритесь к новичкам, может, среди них найдется, кто на взводного потянет. Хотя вряд ли. Формируйте здоровый костяк, время не ждет. И смотреть в оба, особенно за бывшими пособниками. Ошибок нам не простят… – он поискал среди бумаг на столе оперативную сводку, зачитал: – «В районе расположения вашей части действуют предположительно одна или две вооруженные банды преступников. Численностью по пять-шесть человек из лиц, скрывающихся от уголовной ответственности, – бывшие полицаи, старосты, агенты гестапо. Совершают совместные нападения на местных жителей с целью грабежа домашнего имущества и продуктов питания». Нам вражеские недобитки не страшны. Но посты на всякий случай усилим. Странно только, почему они вместе со своими хозяевами не ушли, а здесь остались? Почему в города не подались? Там легко сейчас среди эвакуированных затеряться. – Балтус в раздумье потер переносицу. Было понятно, что вопросы эти возникли не сейчас, но найти им удовлетворительные объяснения он пока не может. – Обратите внимание на то, что среди пополнения немало лиц, кто в армию вообще не призывался. Оружия не знают. Обучать придется индивидуально, выделив в отдельные группы по три-пять человек с наставниками из числа фронтовиков. Стрельбы проводить ежедневно, патронов не жалеть. Через день-два ремонтники обещают подкинуть пару-тройку танков, проведем обкатку… Все у вас, товарищ старшина?

– Нам бы тоже о зимнем обмундировании побеспокоиться не мешало, как бы в летнем на фронт не отправились.

– Справляйтесь у интенданта. Соответствующие указания ему отданы. Сейчас я вам об этом тоже скажу. Сбор командиров рот через пятнадцать минут. Покури пока во дворе.

Пережидая, когда прибудут командиры рот, Павел остановился около щита с вывешенной свежей сводкой Совинформбюро. Фронты продвигаются на запад. Вслед за Харьковом нашими войсками освобождена столица Украины – Киев. Ожесточенные бои идут западнее города. Не хотят фашисты мириться с потерей украинской столицы.

Пытаются вытолкнуть советские войска на восточный берег Днепра.

Не жалеют ни живой силы, ни техники. Возможно, и штрафному батальону там место определено, где-нибудь в направлении на Житомир.

На других фронтах относительно спокойно.

Мысленно представил расстояние от Волги до Днепра, от стен Сталинграда до Киева. Далеко продвинулись. А вот на севере, под Ленинградом, линия фронта неизменна, стоит как стояла. Не видно существенных перемен на подступах к Белоруссии, злокачественной опухолью выперлась линия фронта в сторону Смоленска.

У троих штрафников, присоединившихся к Колычеву, свой интерес, свое представление о положении на фронтах.

– Километров восемьдесят до села-то осталось, – прикидывает один. – Глядишь, освободят днями-то…

– Мое месяц назад как освободили, а кто жив остался – неизвестно. Вы хоть ждете, а мне и ждать нечего. Сосед писал, мать еще в сорок втором померла, а сеструху в неметчину угнали. Сиротой хата стоит.

– У тебя стоит, а мою спалили. Мать с женой и двумя мальцами в землянушке перебиваются. Голодуют.

– Голодует – значит, честная. Которая с председателем али бригадиром под скирдой хвостом вертит – та сытая. Да за это дело и у солдата осьмушка хлебца найдется…

И пошел, завязался, чуть его затронь, томительный, страдательный разговор о доме, матерях, женах. Как они там?

Уголовники положением на фронтах не интересуются. Их у щита со сводкой Совинформбюро не встретишь.

Второй роте выделили из прибывшего пополнения сорок два бойца. Вернувшись из штаба в блиндаж с кипой личных дел, Павел сразу засел за ознакомление с личностями штрафников. Подавляющее большинство, как и предупреждал Балтус, – пособники фашистов.

Открывая папку за папкой, находил в определении одну и ту же стандартную формулировку: за пособничество немецким (фашистским) оккупантам в должности …………… приговорен с отсрочкой исполнения приговора до окончания войны к отправке в штрафной батальон.

Распределил поровну в каждый взвод. Дела трех бывших офицеров отложил в сторону.

Закурдяев Михаил Ефимович, 1919 г. р., уроженец г. Оренбурга, кадровый командир. Военное училище окончил в 1940 году. Старший лейтенант. Командир стрелковой роты. Не ранен. Был в плену. Освобожден немцами. (?) За что, за какие такие заслуги? Вообще непонятно. Чтобы немцы освобождали из концлагерей советских военнопленных, не завербовав их в разведшколу или во власовскую армию? Ни о чем подобном Колычеву прежде слышать не приходилось. Жил в оккупации, в Харькове, на свободе (?). В штрафной батальон направлен в силу действия приказа Ставки Верховного Главного Командования № 270 от 16 августа 1941 года. Как бывший в плену или окружении.

Шкаленко Андрей Сидорович, 1915 г. р., офицер запаса. За уклонение от воинской службы. Женат. Двое детей. Бывший член ВКП(б). Что заставило человека скрываться от мобилизации, тем более – члена партии?