Текст книги "Болото с привидениями"

Автор книги: Юрий Вигорь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

3

Нагибин позвонил мне в конце сентября и предложил забрать три ящика ненужных ему в домашней библиотеке книг, в том числе дареных книг с автографами для егерей. Слова бывшего председателя нашего писательского охотничьего коллектива Ростислава Дормидонтова о полезности создания библиотечки на охотничьей базе коснулись сердца Нагибина. Сам я не звонил Юрию Марковичу, не набивался на встречу и даже не надеялся на его дружбу. Он так и не соизволил прочесть мои рассказы. Даже повесть «У самого Белого моря», которую напечатали в «Новом мире». Но Георгию Семенову он открыл «дорогу» в литературу. Жора был ему обязан многим. И все же на охоту они ни разу не ездили вместе. Георгий Семенов не охотился на боровую дичь, не стрелял тетеревов, уток, гусей, он изредка ездил с Юрием Ковалем в лесочек в двадцати километрах от Москвы по Минской дороге, на вальдшнепа. Он конечно же мечтал о настоящих охотах, но не знал мест, не любил скитаться в разъездах, он любил точную наводку, конкретный адресок, где есть дичь. И главное – не стремился открыть для себя новые охотничьи места. Он не любил рисковать. Он любил «верняк». Тащиться черт-те знает куда на разведку – это так хлопотно, да еще одному. Машины у него не было. Для него было зазорным прийти в Московское общество охотников и рыболовов на улице Строителей, к Владимиру Гавриловичу Лукину, и попросить путевку.

– Ну что путевка, – сказал мне однажды Георгий Витальевич Семенов. – Путевка – это всего лишь бумажка. Места надо знать! И не просто места. Надо знать егерей, надо знать дорогу на базу. Маршрут. А машины у меня нет. И нет знакомых фанатов-охотников, егерей. Я думал, что меня, как писателя, пригласят куда-то. Но никто ни разу не позвал. Не заманил из глубинки ни на одно болото. Поверишь, никто не пригласил за десять лет. А я ведь написал три охотничьих рассказа о вальдшнепиной охоте. Был один раз на охоте на зайца. Под Егорьевском. С гончими. Мой приятель ранил зайца в заднюю ногу. Или лапу. Не знаю, как верно сказать о зайце.

– Наверное, лапу.

– Ну так вот, заяц этот лежал под деревом и орал невероятно. Этот крик напоминал нечетко произнесенное слово «князь»! Почему у меня возникла такая ассоциация – сам не пойму. Он мне снился всю ночь. И я поклялся никогда не стрелять зайцев. Я ужасно страдаю, когда подхожу к раненой птице и вижу подранка.

Георгий Семенов был завсегдатаем ЦДЛ. Он любил отведать дичь в ЦДЛ. Иногда я приносил в ресторан жареного гуся. Или крякву. Дичи хватало в те годы. Георгий Семенов не был странником, не был скитальцем. Разве дело в одной охоте? Природа прекрасна всегда. В полях всегда есть перепел, коростель. Под Москвой множество куропатки. Степная охота любит ходоков. Но Нагибин ни разу не пригласил его на охоту. Место в машине было. Но он предпочитал охотиться вдвоем. Мы ездили на болотную охоту в то лето пять раз. И ни разу ни перед кем не похвастал своими трофеями и запретил мне рассказывать о наших охотах даже Георгию Семенову. Хотя помог ему протоптать в литературу тропу. Но на свои тропы охотничьего счастья не пускал.

4

Я отвез книги из библиотеки Юрия Нагибина в охотхозяйство «Озерное» Боровского района Калужской области. Прежде здесь была дача министра сельского хозяйства Полянского, но в конце семидесятых ее передали «Птицепрому СССР». Птицепром не разводил здесь птиц и, по счастью, не затронул жизнь прекрасных озер, где до той поры была отменная рыбалка. Два величественных огромных пруда тянулись вдоль усадьбы с северной и южной стороны. В зарослях камыша у берега можно было отстоять зорьку. Тысячи уток и лысух дремали посреди озер. Если приезжала важная персона, егерь Степан заводил моторку. Впереди садился на лавку стрелок. И начиналась погоня за стаями, хотя это было запрещено законом. Но для высокого чиновника можно все. Можно стрелять лысуху с подъезда. Лысухи подпускали моторку метров на пятьдесят. Я не любил такую охоту, но мне и не предлагали ее. Моторка с егерем стоила в день двадцать рублей, включая бензин. Нет, это не интересно мне, решил я. Я любил стрелять на зорях, в густом камыше, мне важна была неожиданность, тайна, загадки болота. В ту пору охота еще была доступна простому народу. Я застал чудесные времена охоты и жил в охотничьих мирах, я прятался в них, как Дерсу Узала в амурской тайге.

С первого октября на лесных площадках «Озерного» можно было стрелять с вышки подсвинков и европейских оленей. Они выходили часов в шесть к помостам, куда загодя насыпали зерно, кукурузу, вареный картофель в кормушки. Путевка на подсвинка стоила тридцать рублей. Олень – шестьдесят рублей. Взрослую свинью или кабана стрелять запрещалось. Эта охота напоминала стрельбу в тире. Вы стреляли стоячего на месте зверя с сорока шагов. Правда, под определенным углом: сверху вниз. И, как ни странно, для некоторых охотников это составляло сложность – они мазали, беря на мушку зверя «под обрез». Пуля попадала в помост. Куда проще было выстрелить под лопатку. И все же такая охота доставляла удовольствие в пору осени, когда снег еще не выпал и загонная охота запрещена. Провести час на вышке было удовольствием. Звери выходили на кормушку, можно было наблюдать за ними, не торопясь с выстрелом. А впереди был чудесный вечер в огромном и совершенно пустом каменном «доме Полянского», где были две огромные спальни с кроватями из красного дерева, зала с великолепным камином. Но отопление в этом доме не удосужились провести. Холод в спальнях был, что называется, бодрящий. Я два раза засыпал на медвежьей шкуре прямо у камина, подстелив телогрейку. Номер стоил в сутки три рубля. Включая дрова. В вашем распоряжении были четыре места. Две кровати. Обеденный зал. Не знаю, сохранились в этом номере подаренные Юрием Марковичем охотхозяйству книги. Я привез две полки. Мы охотились с ним в «Озерном» пять раз. Сюда мог попасть на охоту любой советский человек, но добраться было трудновато. Никто из егерей не знал, что приехал со мной охотиться Юрий Нагибин. Они не читали его книг, а он не любил афишировать себя. Я выписывал путевку на охоту загодя в «Птицепроме» на себя. Меня знали как охотничьего писателя. Это была отменная рекомендация для чиновников. Охотничьих писателей чиновники в те дни уважали. Я мог взять на охоту одного спутника и вписать его в свою путевку. Ни Вячеслав Шугаев, ни Дмитрий Жуков, ни оргсекретарь нашей «Московской писательской организации» Виктор Кобенко никогда не охотились в «Озерном». Их не приглашали туда. Нагибин хохотал, все это забавляло его. Он говорил егерям в «Озерном», что он трубач, играет в оркестре в московском ресторане.

5

Юрий Нагибин не любил шумных компаний, не любил ездить с собратьями по перу на охоту, особенно зверовую, где редко удается выстрелить по зверю и все сводится к системе обкладывания зверя егерями в квартале, загоне, в долгом процессе расстановки стрелков. Потом долго ждешь первых окриков загонщиков. Все становится немного театральным, стрелки расставляются по местам, процесс затягивается томительно долгим выжиданием. Стоишь на номере в лесу один, курить нельзя, поговорить не с кем, сойти с места не смей. Это страшно утомляло и расхолаживало Нагибина. Однажды на лосиной охоте он не утерпел всей этой тягомотины обкладывания зверя, вспыхнул, сел в машину и поехал домой. Дележка зверя, рубка мяса на куски по долям вызывала у него брезгливое отвращение.

– Это гастроном в лесу, – сказал мне однажды Нагибин, наблюдая за дележкой, за тем, как писатели ревностно забирали свою «долю», бережно и трепетно укладывали в рюкзак, кутали в целлофан. Даже ноги лося. На холодец.

– Получение долей мяса зверя – это нечто криминальное, противоестественное на природе, – сказал мне Нагибин после одной из зверовых охот. – Им важно получить на халяву кусок лосятины, печень. Но они же не стрелки, у них руки дрожат от жадности и старости. Кобенко не стрелял по зверю никогда, сколько я его помню, – сказал Юрий Маркович. – Но рюкзак его полон всегда. Разве он охотник? Он едок! Стрелку важно хладнокровие, отстраненность. Стреляешь ведь не в зверя, а на опережение его, в пространство, а значит, в вычисленную иллюзию. А у этих людей иллюзий нет, они все материалисты-марксисты. Дай мяса парторгу, секретарю, и все тут!

Нагибин боялся как огня разговоров о литературе, о редакциях, просьб помочь молодым писателям.

– Бурьян прорастет сам, – сказал он мне однажды на охоте. – Хороший сорт картофеля пробьется даже через глину и будет еще вкусней от земляных страданий, мучительных усилий. Кривое дерево дает самые вкусные яблоки…

Охота была важна ему как некий уход от надоевшей ему действительности в параллельный мир, в мир смещения меридианов духа. Ему очень важны были качество и объемность, цветистость удаления от писательского кабинетного стола. Ему нужно было уйти в иной мир, мир дикой природы, неказистых егерей, молчаливых мужиков. Индивидуалист, барин, как назвал его Виктор Кобенко, Нагибин не скрывал свой выращенный в дачных условиях аристократизм и открыто критиковал писательское начальство. И вдруг, как приступ ностальгии, как припадок тоски, как жажда очищения, в нем вспыхивало желание «окунуться в природу», «уйти в народ», как выразился он в тот день.

6

У Юрия Марковича было три ружья. Он гордился ими и держал в дорогом шкафу на замке. Обычно он ездил на уток с двустволкой марки «Грейфильд» двенадцатого калибра. Иногда прихватывал бельгийку марки «Пипер Байярд». Правый ствол «Байярда» был по качеству сверловки «полный цилиндр» – проще говоря, форма идеальной трубы, то есть без сужения в конце ствола для кучности и дальности боя. Это сужение у ружейников называется «чок», «получок». «Чок» создает легкое торможение газов, подпор, что повышает давление и кучность боя. Нагибин обожал говорить о таких тонкостях и особых статьях ружей, часто хлопал ладонью по дульному срезу и показывал мне четкий розовый отпечаток на ладони.

– «Чок» и «получок», – говорил он с наслаждением.

Четкость рисунка отпечатка на руке была практической приметой оружейников. У дешевых советских ружей отпечаток на ладони от дульного среза был не красный, не четкий, а чуть розоватый и с белесой окаемкой. Ружье марки «Пипер Байярд» было с очень резким боем. Для охоты на птицу я не встречал лучшего ружья. Легкое, изящное, оно само просилось к плечу. Его удивительная красота сочеталась со смертоносной и поэтической силой. Красивое ружье не убивает, а «поражает цель». Вот как звучит поэзия настоящего оружия. Красота меняет восприятие мира стрелком. Красота ружья искупала все охотничьи грехи. Вот почему так тщательно западные мастера девятнадцатого века украшали ружья, делали позолоту, инкрустацию, резьбу, чеканку.

– Красоте простительно все! – сказал мне однажды член нашего охотничьего коллектива Георгий Бакланов, стрелок «праховый», с мелкой дрожью в руке, но с жадностью в глазах на охоте.

Я угадывал человека по манере носить ружье, по тому, как он относился к птице, к зверю, к егерям, как выцеливал дичь, какие ронял после выстрела фразы. На охоте, на болоте, в поле, в лесу, в человеке приоткрывалась его сущность. Проговаривалось сокрытое, тайное. Человек приоткрывался в обрывках фраз. Природа срывает маски с человека на охоте. Любому егерю видно, кто есть кто! Я был нужен Нагибину как Дерсу Узала. Я был не просто проводник в лесу, на болоте, в поле, я устраивал охоту, я знал места, исколесил множество дорог на своем «жигуленке», исходил тысячи километров по лесам, знал егерей. Охота исцеляла меня. Я не знал тогда, что со временем многие коммерческие фирмы на обслуге будут зарабатывать громадные деньги. Меня приглашали как стрелка в Костромскую область егеря на промысловый отстрел зверя, я не платил ничего, но и мне не платили, все держалось на энтузиазме, на любви к природе, на уважении к охоте. Нагибина я брал на охоту для компании. Я изучал его. Как дичь. Он и пальцем не шевельнул, чтобы помочь мне пробиться. Я был бурьяном. Но мне было интересно понять, кто же он на самом деле, чем жив уставший от жизни писатель, может ли он остановить свой бег, если почувствовал фальшь.

Я стрелял выработанным жизнью и практикой методом, никогда не стрелял, как говорят охотники, внаброс, не ловил на мушку голову зверя или птицы, не бросал ружье вперед с упреждением, я просто вел стволы, как бы догоняя цель, как бы провожая ее с едва заметным опережением и посылая привет. Я пропускал корпус птицы или зверя слева от стволов, а потом вел ружье, обгонял голову, клюв и стрелял, не останавливая поводки, я жил в движении полета или пробежки зверя, я сливался с ритмом перемещения дичи. Важно было слиться с динамикой существа, как с убегающей от стрелка душой, и не останавливаться. Стрелял я всегда без тени жадности, не торопя желание, без уверенности, что убью, а как бы с легким сожалением о выстреле, с легким сознанием греха. Во мне в минуту выстрела не звучало желания. И это было важно. Важно было научиться не горячить свою кровь понапрасну, не перегревать нервы, не возбуждать глаз. Ведь глаз всегда жаден. Особенно на дичь. Он готов проглотить взором весь мир. «Заглядущий» – очень верное слово в русской глубинке. «Заглядущие» люди и едят с жадностью, не только у костра, так что охотника можно вычислить у костра «у котелка». Большинство стрелков стреляет «с желанием» убить, охотник как бы мысленно говорит себе: «Ну, все, уж этот гусь мой…» А глаз подводит. Подводит именно желание: «вот оно, мое!» И гусь вдруг улетает. Желание останавливает ружье в момент нажатия спуска. Нажатие спуска – это как бы команда. А секрет в том, что ее не должно быть, цель надо просто провожать и чуть нажать на спуск, как бы нечаянно. Нагибин не мог остудить «глаз». Он всегда стрелял «с желанием». А желание опережает цель. Такой уж у него характер. Я знал лишь одного писателя, который стрелял с полнейшим спокойствием, почти с грустью… Но о нем позже. Тайну стрельбы, искусство «холодного глаза» я не стал рассказывать Нагибину, я не смел его учить: он был страшно самолюбив и обидчив. Он стрелял странно, кидал стволы вперед, накрывал птицу. Она исчезала из поля зрения. Я не давал ему советов, я знал, что все мои охотничьи истории он записывает.

Когда Юрий Маркович был моложе, легче на подъем, напористее, жаднее до охоты, он звонил нужным людям, и ему устраивали охоту на глухаря, тетеревов, уток. В его домашнем альбоме было много снимков со сценами на охоте. Он любил фотографироваться во время вояжей. Он знал, что со временем эти снимки обогатят его домашний архив, дадут возможность мысленно вернуться к прожитому счастливому дню, «позолотить сердце», подпитаться от ауры ностальгии. Были фотографии в его альбоме, где Юрий Нагибин стоял в позе короля Фридриха III – чуть отставив вправо полноватую, крепкую ногу, походившую на приклад фузеи восемнадцатого века; другая его нога оставалась величественно прямой, как колонна, и напоминала сильную, мощную девушку, было в ней нечто женственно полноватое, дородное, эдакая дамская стать придворной дамы, уверенной в себе. Он стоял вольготно, расслабленно на опушке леса у своей «Победы» с матерым глухарем на тороках, опираясь на эти очень разные ноги. «Фридрих и дама, – думал я, – чем не пара?» А вот снимок, где он стоит у той же «Победы» с вязкой тетеревов и улыбается лениво, вальяжно, чуть играя перед объективом. Вот Юрий Нагибин на снимке посреди опушки леса, рядом лежат у березы два гончака, высунув языки, косятся преданно и заискивающе в его сторону, а у Юрия Марковича в каждой руке по русаку.

На болотную дичь, на уток, бекасов, дупелей, лысух, ездил он до знакомства со мной редко. Вблизи Москвы болотной дичи маловато, приходилось мотаться в глубинку, да еще на ночь глядя. Охота порой выпадала трудной. Поехали мы однажды с ним на Мещёрские болота. Топь была вязкой на Мещёре, охота с легавой морочливой, утомительной, он оступился и упал. Промок, заболел. Остался у него осадок с той поры. Невзлюбил Мещёру. А зря. Но все решает случай… Однажды на весенней охоте на шатурских карьерах и болотах он перевернулся в лодке поздней осенью и чуть не утонул. Шест выпал из рук и уплыл метров на десять… Он стоял в воде по шею, был в шоке. Уронил на дно свое знаменитое ружье «Пипер Байярд». В нем тотчас угасли все жизненные силы. Он стоял и мысленно прощался с миром. Глаза его были на уровне воды, подернутой ряской. В кустах торопливо пробежал в пяти метрах погоныш. Его хохолок был выше головы Нагибина. И он решил, что это конец, судьба. Мысленно он прощался с миром. Нужно было проложить свой путь в мир потусторонний и понять, что его ждет. Человек не может просто слепо уйти, он должен создать спасительную иллюзию. Бог не поможет. Он не верил в Бога. Я знал, как важно человеку подготовить себя и на что-то опереться. Пусть это будет легенда. Человек сам прочерчивает свой последний Путь. Нужна внутренняя опора для отлетающего духа. В такие минуты важно не впасть в панику. Приготовиться к «отлету» внутренне. Включить все силы подсознания и обратиться к себе. Или любимой звезде. Он любил, сидя на берегу озера у костра, рассматривать звездное небо. Он мысленно заранее не раз готовился к «отлету». А тут случилось все так быстро, что он даже забыл имя своей любимой звезды. Прощаясь с миром, он первым делом убил в себе желание выжить. Он не барахтался, не кричал, не звал на помощь – и только поэтому не увяз в болоте. Момент прощания с миром был ему очень дорог. Это был торжественный миг. Он даже не крикнул в темноте и не позвал меня. Слитность с природой всегда волновала его. «Болото – это то, что нам нужно, – сказал он себе. – Я стану камышом!» Зорька давно кончилась, болото погрузилось во тьму, тоскливо прокричала выпь. Но ей никто не ответил, и она стыдливо умолкла. И тут выглянул месяц. Все кругом ожило, заблистало, стебли камыша, отяжелевшие от росы метелки, покрытые бисером. Кусты рогозы строго и четко темнели на воде, как сломанные ятаганы. Я медленно подвигался по плавням. Было странно, что мой напарник молчит. Я знал то место в болоте, где он стоял, я приметил его по выстрелам, по едва заметным вспышкам пламени из стволов на закате, когда он стрелял по уткам. Место выстрела заметно по легким, тотчас относимым ветром сизым облачкам дыма от пороха. У меня наметанный глаз. Я видел, куда упали две сбитые им шилохвости и чирок. Чутьем я знал: Нагибин жив! И вдруг я увидел блеснувший в лунной полоске, как лезвие сабли, мокрый осиновый шест от его каюка с синей меткой на конце. У этого шеста был легкий характерный изгиб на конце. Я оттолкнулся шестом, выплыл на чистинку и вдруг увидел Нагибина. Он смотрел на меня как на привидение, даже не смаргивая. Вернее, не смотрел даже, потому что в его глазах не было поиска. Не было смысла, желания, мольбы. Просто в них блеснуло отражение холодного лунного света. Наверное, я показался ему призраком, перевозчиком в царство Аида чудаком Хароном. Он был в полнейшем шоке. Он что-то промычал невнятно в ответ на мои слова. Он страшно замерз. Он был жив не рассудком, не желанием, а инстинктом. Я развернул каюк кормой, перекинул веревку и просунул под руки Нагибина со стороны кормы, так чтобы он оказался едва на весу, прикрепил веревку к деревянной банке и стал буксировать его неспешно к берегу. Но перед этим я воткнул на месте его катастрофы в дно шест. И мы подвигались медленно к берегу. Он молчал. На другой день я достал багром со дна его ружье, отмыл, просушил, и через сутки мы охотились снова на этом болоте. Но что было в ту ночь на берегу, он просил меня никогда никому не рассказывать. Он имел в виду тайну «возврата», его душевные муки. Я разрезал ножом испачканную в болотной каше одежду, растер его водкой и заставил выпить стакан «Столичной». Потом я переодел его в свой запасной свитер и отдал ему куртку. Надел на него свои брюки, оставшись в спортивных черных трико. А затем потащил к ближайшему стогу. Я развел костер из сухого плавника. Водка вернула его к жизни. Он сидел у костра и хохотал как полоумный, раскачиваясь из стороны в сторону. Эти движения он делал чисто подсознательно и пел как шаман. На базе у меня остались еще одни, запасные спортивные брюки в рюкзаке и рубаха, пара портянок. В ту пору продавались трикотажные костюмы за пять рублей. Сколько раз они выручали меня. До охотничьей базы было километра два. Я страшно устал. Я надел сверху еще одну рубаху, зажарил на костре три утки, мы поужинали, выпили еще по стопке, и я заснул как убитый в стогу. Мы лежали спина к спине. Я согревал его всю ночь. И он уснул. А утром проснулся как ни в чем не бывало, уже на рассвете. Солнце давно выстало. Утиный лет почти кончился. Речи не могло быть, чтобы лезть в болото. Я перегнал свой челн на базу, а он пошел берегом. Он ни за что не хотел плыть со мной. Потом егерь перегнал его каюк. Утки, сбитые накануне вечером, отыскались утром. Запасные патроны были у нас на берегу, в машине возле базы. Как ни странно, Нагибину было очень важно вернуться сюда, в это чертово болото, в качестве победителя и доказать, что он выше страха перед тайными болотными силами. Мы отсыпались весь день на базе, а потом вернулись опять под вечер, на зорьку, к покинутому нами стогу. Мы крепко выпили, и он отмяк, порозовел, сидя у костра, но совершенно не пытался вести разговор об охоте… Тема охоты и дичи на этом болоте стала табу. Он говорил о даме его сердца. Он сам пытался отвлечься. Чудом он не схватил в ледяной воде воспаление легких. Вытащить его на глубине было нелегко: слишком грузен был телом, сапоги полны воды, враз их не скинешь, тянут, как гири. Эта сцена снилась мне много раз. Но нам везло.