Текст книги "«Под этим небом черной неизбежности…»"

Автор книги: Юрий Трубецкой

 
Сначала – черная вода
И пена под мостом.
Потом – бежать, бежать. Куда?
Родной оставить дом…
 
 
И, прежде тихий, Летний Сад
Стал грозным, шумным стал.
Так – сорок лет тому назад
И в памяти провал…
 
 
И нет возврата. Резкий крик
Над полем воронья.
Куда забрел ты, мой двойник,
Темна судьба твоя!
 
 
О, злое сердце, почему
Иное ты твердишь?
Ты задыхаешься в дыму
И в пламени горишь!
 
 
Не убежишь ты никуда.
Война. Орудий гром.
Нева. Холодная вода.
И пена под мостом.
 

1960

 
Помнишь ржавые кочки
Блоковского болота,
Где цвела «Ночная фиалка»?
Мы проходили этим болотом
Сквозь мокрые травы.
 
 
И потом вышли в город,
Наоборот, не как у Блока.
Улицы катились нам навстречу,
Но ни одной мы не узнали.
 
 
Все было во сне как будто
Или время вспять убежало…
 
 
Было ли то время
Войны гражданской,
Или Петербург
Перестал быть столицей,
А стал городком заштатным?
 
 
Ни одного человека не встретив,
Невский мы не узнали.
Летний Сад простирался,
Усыпанный желтой листвою.
 
 
Исаакиевский храм изменился
И только
Игла Адмиралтейства
Как прежде вонзалась в небо.
 
 
Мы не понимали, что все это значит?!
Как вдруг заиграли куранты
«Коль славен наш Господь в Сионе»…
 
 
Но город был пуст.
И только наши шаги
Повторяло эхо.
 
 
Может, это только приснилось,
А может быть, когда-нибудь
Так и будет
В иной, бесконечной жизни,
Под иным, незакатным солнцем!
 

1965

 
Многими уже позабыты
«Стихи о Прекрасной Даме».
Я сегодня раскрыл их
И вспомнились давние годы,
Вспомнился день осенний
В «блистательном Санкт-Петербурге».
 
 
Уже замерзшие лужи,
Не то суббота, не то воскресенье
Благовестит Исаакий,
Летний сад шумит, облетевший…
 
 
Уже ужинать скоро,
Склоняется день к закату.
«Вхожу я в темные храмы»…
Нет. Я только вхожу в беседку.
Исчерчены стол и стены
Стихами. Они почти уже смыты
Недавним, осенним ливнем.
 
 
Кто-то писал па стенке:
«Я надел разноцветные перья,
Накалил свое сердце и жду»…
 
 
Так и я все жду.
Мне сказали: – прийду!
Жизнь прошла вместо этого мимо.
 

1965

 
Прощанье? Наверное – да.
Утрата? Конечно, утрата.
Там – трубы и гавань Кронштадта,
Дорога травою примятой
Вела… А вела в никуда.
 
 
И вот петербургское небо,
И странствия ветер подул.
Что было – осталось как небыль
В моем облетевшем саду.
 
 
Там астры и черные грядки,
И боль мне уже не больна…
И ветер забвения сладкий,
Как эта чужая страна.
 

Сене Степуре

 
Зимой, над Невою
Горели костры.
И свист надо мною
Метельный игры.
 
 
Мотель. И пробегом
Глухая стрельба.
Над бешеным снегом
Гудела труба.
 
 
Не страшно проснуться,
Не страшно идти,
В той курточке куцой
С тобой по пути.
 
 
Как будто из дома
Нас выгнали вон.
И пушечным громом
Звучит телефон.
 
 
И дымный Исаакий
Глядел сквозь туман.
И город во мраке
Тоской обуян.
 
 
Прохожее старухой
Все шепчет беда,
Ехидно, на ухо:
Простись навсегда.
 
 
И вот по пути нам
На бред и грехи…
Последним притином
Приходят стихи.
 

1922–1940

 
Безветренный, холодный, царскосельский день.
Холодноватая росистая сирень.
 
 
И кажется, я все запомню сразу:
В цветах записку, вложенную в вазу.
 
 
И этих серых статуй зябкие тела
(Очарованье парка Царского Села).
 
 
Теперь, имея времени избыток,
Брожу среди немецких маргариток.
 
 
И праздные стихи читая наизусть,
Пытаюсь заглушить непрошеную грусть.
 

1942, Берлин

 
Голос неповторимый,
Переборы рояльных клавиш,
Мягкое кресло у печки,
Мурлыканье белой кошки
И много, много еще…
 
 
Разве все разгадаешь,
Что к чему и какие
У памяти есть приметы,
Кроме простых мелочей?
 
 
Но эти мелочи встанут,
Потребуют властно места:
Вот елка и вальс кружащий,
Вот две косы и браслетка
На левой руке…
А дальше
Надвигаются годы
Войны и глухой чертовщины…
 
 
Голос неповторимый,
Переборы рояльных клавиш,
Чайковского «Баркарола»,
Окно, Петербург и снег.
 

1966

Сене Степуре

 
Нам бы туда, в заневскую прохладу,
Где тихий монастырь. Нам бы туда.
Но твой рассказ совсем уже не радость
Про странствия, про города.
 
 
Нам бы туда, к чему нам путешествий
Горячий хмель чужбинного вина.
Ты помнишь, как тогда нам вместе
Пропела гневною трубой война?
 
 
Нам бы туда, в заневскую прохладу,
Там, где заря под пеплом облаков,
Где шелестящим золотым нарядом
Укрыта сень хранительных садов.
 

1938

 
Ну, что ж, я почти современник
Символистов, акмеистов даже.
Футурист? Я от них отвернулся.
Ну, что ж, я вдыхал петербургский воздух,
Сидел до утра в «Бродячей Собаке»,
Провожал Блока на Офицерскую,
Склонялся к руке Ахматовой,
Пожимал руку Осипу Мандельштаму.
(В азербайджанской столице
Слушал Вячеслава Иванова,
В Коктебеле Максимилиан Волошин
Давал мне убежище в «Доме поэта»!
И я слушал его стихи…)
Я не родился двадцатилетием раньше.
На меня обрушились войны.
В меня стреляли на бреющем полете
Неведомые авионы.
Ну, что ж, я знаю, что лучший друг мой
Погиб в ледяной стране,
Где два месяца лето,
А десять – зима и зима.
Где кусок хлеба и пачка махорки
Дороже человеческой жизни.
Это я сам знаю.
 

1966

 
Вспомни тот вечер, за который я пью.
Вспомни сонату плохую мою,
 
 
Что на фортепьяно тебе я играл,
Фальшивил, сбивался и вновь начинал.
 
 
За эти стихи, и за бомбу, за смерть,
За листьев осеннюю круговерть.
 
 
Вечера, вечера. Ведь я пью и за них,
За кораллы и жемчуг на руках твоих.
 
 
За горькое бремя. Вообще за стихи.
За все непрощенные Богом грехи.
 
 
За мост над Невою, за Исаакьевский звон,
Который звучит из минувших времен.
 
 
За глаз черносливины. Вновь и опять.
За эту звезду, что нам будет мерцать,
 
 
За мильон мильонов световых лет…
А может, звезды этой вовсе и нет?
 

1966

 
Сильна самодержавная рука
И весело в нарядном Петергофе.
Алмазным орденом горят шелка,
Но так надменен юношеский профиль.
 
 
Нестись легко по золотым волнам,
Из прежних кто ему в удачах равен?
И оду звонкую ему подносит сам,
С угодливостью, Гавриил Державин.
 
 
Тех нет – Семирамидовых орлов,
Почил великолепный князь Тавриды…
В немилости Мамонов и Орлов,
Их множат дни печальные обиды.
 
 
А там война и новых лавров ток.
Всем суждено к его ногам склониться.
Но выше высшего взлететь не смог
Последний фаворит седой Фелицы.
 
 
И дни последние в зловещем сне
Екатерининским конец затеям.
Лишь пышный гроб в соборной тишине
Стране напомнит о делах Астреи.
 
 
Дорога к милостям теперь узка,
Но он о власти мысли не оставил
Здесь заговор. Пусть в Гатчине пока
Неистовствует сумасшедший Павел.
 

 
Призрак Блока на Офицерской,
Анненского – в Царском Селе.
На земле изолгавшейся, мерзкой,
Места нет им на этой земле.
 
 
Я когда-то шел по Литейному,
Ветер с Ладоги шел со мной,
Дорогами узкоколейными
В пригородах весной.
 
 
Зацветая почками клейкими,
Летний сад ворошил и пел,
Масленичными вейками,
Бубенчиками звенел.
 
 
Иными стали созвездия,
Растеклась их горькая соль.
«Юность – это возмездие».
Юность – кроткая боль.
 
 
В туманы и ночи белые
Уходил ты, молча скорбя.
Что с тобой, мой город, сделали?
Переименовали тебя…
 
 
А теперь и не снится мне
Невский, площадь возле Дворца,
Над желтеющими страницами
«Кипарисового ларца».
 

 
Белая матроска. Синие глаза.
Высоко, над лесом, дальняя гроза.
 
 
Говорит о чем-то древняя река,
А в моих ладонях – смуглая рука.
 
 
Горько пахнет ночью вялая трава.
Золотые кудри. Тихие слова.
 
 
Всё о чем-то тайном. Может быть, о том,
Что за знойным ветром будет дождь и гром,
 
 
Что над нами грянет гневная гроза,
И потухнут завтра синие глаза.
 

 
Русский лес. И русские птицы.
Это может только присниться.
 
 
И благовест дальний над вечерней рекой
Монастырь. И вечный покой.
 
 
Время бежит, скользит по реке.
Детский след на влажном песке.
 
 
И может быть счастье. Но нет его.
Божество? Торжество? Колдовство?
Русское поле. Все русское снова —
На камне холодном мертвое слово.
 

 
И в сердце сознанье глубоко,
Что с ним родился только страх…
 

Ин. Анненский

 
Парки пряжу ткут и распускают.
Тихий снег снижается на мир.
Елки под забором умирают,
Их уже изгнали из квартир.
 
 
Анненский тревогу мне приносит,
О, какой печальный маскарад!
Чахлая, между ветвями, просинь,
Мертвенный сгорающий закат.
 

 
Темный город. Темный отблеск счастья…
Как – увы! – безжалостна судьба!
Дождь ночной назойливей и чаще,
Дверь скрипит, как старая арба.
 
 
Как арба, – кавказские мотивы.
Так слова, цепляясь, все текут.
Путь без смысла. Звуков переливы
Прозвенят, взволнуют и уйдут.
 

 
Как же дальше быть теперь?
Распахнулась в горе дверь,
В горе и непониманье.
Если б это знать заранее!
 
 
Опускаяется луна
Вялым ломтиком лимона.
И качается сосна,
Ветром северным пьяна,
С легким скрипом, легким звоном.
 
 
В свете завтрашнего дня
Ветер синий, ветер снежный.
И вопрос, что жег меня,
Стал загадкой безнадежной.
 

 
Я не тебя увидел, а двойник.
Он быстро шел. И уличным движеньем
Был искажен иконописный лик —
Как в меди выпуклой отображенье.
 
 
Ликующий, он мчался в никуда,
Быть может в суету, в провалы окон!
Вдоль тротуаров талая вода
Звенела гармоническим потоком.
 
 
И встретившись, мы были смущены,
Но твой привет казался подаяньем.
А день был полон звуками весны
И облаков божественным сияньем.
 

 
Холод и дождик.
Легкие листья
В серенькой роще
Все золотистей.
 
 
Только сороки
С суетным граем…
Да одинокий
Путник шагает.
 
 
Яркие бусы
Мокрой рябины —
Будто по-русски
Вечером длинным.
 

 
Кажется, что вечность в этом шуме
Листьев, никнущих к траве сырой.
С каждым днем все тише, все угрюмей
Под ущербной каменной луной.
 
 
Ночь длиннее. Может это вечность?
Я не помню, было ли вчера?!
Там, в окне, горят и тают свечи
И не угасают до утра.
 
 
Я читаю вслух стихотворенье,
Странно рифмы в тишине звучат…
Всех святых, всех душ поминовенье.
Скоро снег. Слышнее листопад.
 

 
Закатный свет и тающего снега
Прозрачный отблеск на лице дрожит.
Синеющее, нежащее небо
Тускнеет. Значит скоро заснежит.
 
 
Идешь тропинкой. Тихо и бездумно.
Ужель опять в морозное стекло
Ударит веткой ветер многошумный
И утром скажешь: снова замело!
 
 
Но даже в этом тусклом повечерьи
Весть о ином, какой-то тайный знак —
И в жизни есть не только лишь потери,
Не только суеверие и мрак!
 

 
Двусмысленность второстепенных деталей —
Летучие сумерки, ясность звезды.
Когда-то мы здесь проходили, блуждали,
Но ветер замел на дорогах следы.
 
 
Какие-то ветки, сосновые шишки —
На ощупь песок сыроват и упруг.
Но все это в общем осечки, ошибки,
Какие-то странные вещи, мой друг….
 
 
«Ходить воспрещается» – значит не надо?
А вот мы пройдем, ни на что не смотря
Какое убожество райского сада
Под небом безжалостного ноября!
 

1956

 
Там столб. И на столбе луна.
Стихи с горчинкой. И холодный вихорь.
Вчера, сегодня – здесь не будет тихо
Над пустотой осенних эспланад.
 
 
Там столб. И на столбе луна
Давно сидит, как старый вещий филин.
Сегодня мы с тобой не говорили.
Я был один. И ты была одна.
 

1958

 
…И стихов прелестная бессмыслица,
Как заката нежность, лес в снегу.
Может впереди влюбленность числится,
Но теперь – не знаю, не могу.
 
 
Не могу поверить в несусветицу,
Что и как. Все – беспредметный бред.
Вон, в окне чужом, лампада светится.
Возражаешь? Да, пожалуй, нет…
 

1959

Георгию Иванову

 
Он неожиданно пришел —
Мой новый день. И я заметил
Тот желтый луч, что лег на стол,
И стол вдруг стал высок и светел,
 
 
И книги, пыльные на нем,
Карандаши и писем связки —
Все излучалось, все огнем
Горело и меняло краски.
 
 
Вот так и мы однажды – вдруг,
Каким-то движимые чувством,
Засветимся, расширим круг
Давно затертого искусства.
 
 
Освободясь от шелухи
Ненужных слов, в глухой тревоге —
Напишем новые стихи
О ветре в поле и о Боге.
 

Памяти Николая Гумилёва

 
Встало багряное зарево,
И завывают рога.
Время железом ударило,
Тени легли на снега.
 
 
Небо родной Скандинавии,
Речь водопадов седых…
Все, что когда-то мы славили,
Стало добычей чужих.
 
 
Враг подступает безжалостный,
Близок неправедный суд.
В лодке под огненным парусом
Скальды навстречу плывут.
 
 
Были и будем мы твердыми,
Пусть мы в изгнанье умрем, —
Помним туманы над фьордами,
Бедный отеческий дом.
 
 
Там над седыми утесами
Дымных костров огоньки.
Девы с медовыми косами,
Вейте героям венки.
 
 
Если веления Одина
К нам донеслись с высоты,
Если изранена родина,
Бейте мечами в щиты.
 
 
Синее небо бездонное,
Скалы в блестящем снегу.
Взвейся стрела оперенная,
В горло вонзайся врагу.
 

 
Порой такая бешеная зависть
К тому, что не было, не свершено…
И снова ветер осени гнусавит,
И в грязных каплях темное окно.
 
 
Но разве было? Было ли иначе?
Поверь, мой друг… Какая темнота,
Как этот ветер неуемно плачет,
И жизнь уже бессмысленно-пуста.
 
 
Пожары, бедствия… Но все проходит,
Проходит безвозвратно. Тянет глушь.
О чем писать? О счастье? О свободе?
И о родстве каких-то верных душ?
 
 
Но в океане звезд, в глухих просторах,
Где холод, безнадежность и туман, —
Слова, слова… И поздние укоры,
И в правду превратившийся обман.
 

1963

 
Та тень живет. И нет уже спасенья.
Я память уничтожить не смогу,
До самого из мертвых воскресенья,
Ненужное я крепко берегу.
 
 
А, может быть, тринадцатого года
Походку легкую и вздох любви,
И невскую дождливую погоду.
Но лучше ты уйди и не зови…
 
 
За память не зацепишься, не надо —
Война, вагоны и далекий путь.
Скажи мне, в чем единая отрада,
Чем может сердце сладостно вздохнуть?
 

1964

 
Не к добру видно выпал снег,
На снегу виден талый след.
 
 
Там готический встал собор,
Незамеченный до сих пор.
Мне бы счастья хоть пару крох.
 
 
Ишь чего захотел, смотри!
Там за снегом черта зари,
 
 
Будто кто-то там кровь разлил
Или банку красных чернил.
 
 
Там готический встал собор.
За собором грязный забор,
 
 
А на нем вороны сидят
И насмешливо мне галдят:
 
 
«Было счастье здесь, но давно,
Испарилось уже оно,
 
 
Как растаявший этот след,
Как никчемно выпавший снег»…
 

1967

 
Чтоб все забыть, надо только беззвучно
Отойти. Всё ненужно, всё – боль.
Эти снегом грозящие тучи
Заслонили рассвет голубой.
 
 
Чтоб забыть, надо быть беззаботным —
Туже пояс, плотней воротник.
Слышишь, где-то там птиц перелетных
В поднебесьи стихающий крик?
 

 
Правдивей и грустней сейчас
Мы стали. Трудно все припомнить…
Как видно мало любят нас,
Мы холоднее. С каждым днем бездомней.
 
 
В полях дорога всё темней,
Машина мчится с тихим шумом.
И на ущербе этих дней
Безлюдно, мокро и угрюмо.