Текст книги "«Под этим небом черной неизбежности…»"

Автор книги: Юрий Трубецкой

Юрий Трубецкой. «Под этим небом черной неизбежности…»: Собрание стихотворений

Юрий Трубецкой. Двойник (Париж: Рифма, 1954)

 
Знаком этот образ печальный,
И где-то я видел его…
Быть может, себя самого
Я встретил на глади зеркальной.
 

Александр Блок

 
Под дождем брожу нелепо,
Скучный, длинный и немой,
И фарфоровое небо
Точит слезы надо мной.
 
 
Вечер нудный, вечер длинный,
Я – к бродяжеству привык,
А в витрине магазина
Зло смеется мой двойник.
 
 
Он стоит в нарядном фраке,
Разутюжен и побрит.
Обратит вниманье всякий
И похвалит этот вид.
 
 
Он не пишет и не курит,
В середине – пустота,
Под бровями свет лазури
И как розаны уста.
 
 
Смотрит он как праздный, тощий
Под окном торчит. И пусть!
И струит осенний дождик
Элегическую грусть.
 

1952

 
Давно с тобою мы простились —
Нева и ледяной дворец.
Лишь звездные лучи струились,
Как бы предчувствуя конец.
 
 
И музыка звучала тихо
И замирала где-то там.
Беда – голодная волчиха —
Ходила, воя, по следам.
 
 
И острова, и часовые,
И обожженные мосты,
И панихидная Россия,
И вопли ветра. И кресты.
 

1922

 
Тихий шорох берез отталых
И весенний снег под горой.
На пристани лязг причала,
Дым костра и туман над водой.
 
 
Как впервые вижу. Приемлю
Благословенье Твое —
Сирую взрытую землю,
Каждый вздох и трепет ее.
 
 
И – чтоб мог я чувствовать бремя
Легчайшее, бремя любви
Человеческой – злое время
Надо мною останови!
 

1923

 
«Летели дни, крутясь проклятым роем»…
Я на скамье сидел в саду. Слегка
Накрапывал нечастый теплый дождик,
В разрыве туч вечерняя горела
Звезда. А рядом, воротник подняв,
Сидел высокий, стройный незнакомец.
Ему, как мне, по-видимому был
Знаком весенний сплин, непостоянство
Большой звезды между сплетенных веток.
Молчали мы. Потом он вдруг сказал:
«И этот вечер канет без следа,
И что тогда останется в сознаньи?
Пожар зари?» Он замолчал. И я
Узнал его – лицо и тихий голос,
Глаза прозрачные под мягкой шляпой
И свет – «оттуда ринулись лучи»…
Я веки опустил. Прошло мгновенье,
И рядом – никого. А там, вверху,
Звезда, сиявшая алмазным блеском,
Вдруг облаком седым заволоклась.
Вокруг опять – обычно, повседневно.
Весна и ночь. Вдали мятется город.
Но перелетный ветер запевал
«О доблестях, о подвигах, о славе…».
 

1927

 
Два желтых огня на самом краю
Дороги. Там, верно, мост.
Сегодня свой голос не узнаю,
Он тих, уверен и прост.
 
 
У балок шумит высокий бурьян
И песня слышна в саду.
Вином горьковатым разлуки пьян,
Покачиваясь иду.
 
 
Легко без любви. Будто мир иной
Глядится из быстрины.
Осенней травой, пересохшей травой
Ладони обожжены.
 

1927

 
Я прочту вполголоса
Давние стихи.
Лягут света полосы
Сквозь листву ольхи.
Знаешь, сладко грезится,
И печаль легка
Под сияньем месяца
В дымных облаках…
Ходит осень по полю,
Желтый сад шумит.
На верхушке тополя
Старый грач сидит.
Белый снег расстелется,
С крыш повиснет лед,
Загудит метелица,
Окна занесет.
Все слова припомнятся,
Что звучат еще…
В тихой, теплой комнате
Запоет сверчок.
Сохрани же нежности
Синий огонек,
В снеговой безбрежности
Путь далек, далек…
 

1939

 
От леса веет грустью безначальной.
Проходит стадо. Мелкий дождь сечет.
И следом за коровами бредет
И чист и звоном голосок хрустальный.
 
 
Дик. Очевидно, из деревни дальней
Сюда подал. Кривится детский рот.
Сейчас заплачет. Но нельзя. Поет.
Пастух-мальчишка. Русый и печальный.
 
 
Пора домой. Коровы побрели
Тропинками исхоженной земли,
Сквозь пестрые намокшие деревья.
 
 
А там вдали – широкая река.
Грачи на пашнях. Ветер и тоска.
Да серых туч осенние кочевья.
 

1940

 
Словам опять томиться нерожденным…
Вон мальчуган играет на песке,
И летний луч огнем темно-зеленым
Скользит по смугло-розовой щеке.
 
 
Но потянуло с запада прохладой
И сумрачно вздохнули тополя.
И отвечает бормотанью сада
Таинственным молчанием земля.
 

1943

 
Небо выше, светлее,
Нежней косые лучи.
В ясеневой аллее
Тревожно кричат грачи.
 
 
Тени легли, густые,
Темна под мостом вода.
Это было давно, в России,
А может быть – никогда.
 

1944

 
Сидит, на солнце согревая кости,
И смотрит сквозь очки на облака.
В глазах уже ни доброты, ни злости,
А просто беспредельная тоска.
 
 
И чувствует: она уже близка,
Придет на днях таинственная гостья, —
И желтая, иссохшая рука
Сжимает цепко рукоятку трости.
 
 
Еще пожить. Хотя бы только год,
А то лежать во тьме тысячелетья!
И тяжко охнув, со скамьи встает…
 
 
А небо меркнет в предвечернем свете
И, провожая вновь солнцеворот,
Сплетает время призрачные сети.
 

1945

 
Жарок день под маревом тонким.
Хвоя. Поросли бурой травы.
Католическая иконка
И небо стальной синевы.
 
 
По камням взбираются козы,
Колокольчиками звенят.
Пожелтели уже березы
И румянее виноград.
 
 
Сено звонкое на покосе.
Обмелела река, шумит.
Предвещая близкую осень,
Белый пух по ветру летит.
 

1946

Игорю Чиннову

 
Бледно светят Плеяды
Наклонясь над равниной,
За оградою сада,
Где свежо и пустынно.
 
 
Лай собак на рассвете,
Дальний крик паровоза,
И последние эти
Украшенья мороза.
 
 
По привычке закуришь…
Так близки почему-то —
Острый холод лазури
И дремотное утро.
 

1950

 
Блоковское, цыганское,
Больное и чуть живое.
Раскольничье, окаянское
С окровавленной головою.
 
 
Трижды прокляты, бездомны
Нищи, – в дождь, в метель,
Поле, поезд, небо огромное.
Беженская постель.
 

1951

 
Стоит старик на перекрестке.
Он – буря, снег. Он здесь чужой.
Проходят дети и подростки
И полицейский постовой.
 
 
Он к ним никак не обращает
Рассеянный и смутный взгляд.
Из них никто не замечает
Его бессмысленный наряд.
 
 
Он между прочим слабо сделан
Из снега, ветра и воды.
Слегка сквозит костями тело
Из-под зеленой бороды.
 
 
И он враждебно-равнодушен
Ко всем прохожим и делам,
Бессмертные считая души
За скверный и ненужный хлам.
 
 
Он – буря, снег. Он – зимний вечер.
И синим светом залито,
Плывет как в океане глетчер
С большим воротником пальто.
 

1951

 
Звенящий ключ. Игра воображенья.
Халат гриппозный, горькая слюна,
И мысли неумелое скольжение
(По клеточкам схоронена).
 
 
Записан бред – ритмическая скука.
Кошачий мир компотной кислоты.
Ныряет медленно луны фелука
В коричневые лоскуты.
 
 
А на окне сады араукарий —
Зимы ненужный ранний рецидив.
Камена, мы сегодня не в ударе,
Грозит нам – длительный разрыв!
 
 
Идеи все, что вспомнились сегодня,
Метафоры – живые мертвецы.
Выводят из какой-то преисподней
Пегаса черти под уздцы.
 

1952

Юрию Терапиано

 
Да, мы будем смотреть на стеклянные грозди созвездий
В Петербурге холодном, где зимой сгущается мрак,
Где присутствуют Музы на том театральном разъезде,
Где унылого автора видит лишь пара гуляк.
 
 
Да, мы будем бродить, рассуждая о прихотях жизни,
С Блоком слушать в ночном ресторане цыганскую грусть,
Ах, зачем нам дано на последней, трагической тризне
Драгоценные строфы, сквозь бред, повторять наизусть!
 
 
Наклоняются ниже стеклянные грозди созвездий.
Полуночной Авроры улыбка сквозит в облаках.
Будем с автором, в черном, пустом театральном подъезде,
Говорить о стихах, о России – и прочих ненужных вещах.
 

1952

 
Не бывает «невзначай»…
Добрый сумрак, крепкий чай
Да обкуренная трубка.
На замызганном дворе
В безнадежном сентябре
Осень веет пестрой юбкой.
 
 
Было не было… Опять
Заниматься и писать…
Слушай маятник упрямый,
Старость черствую встречай!
Трубка, книга, крепкий чай —
Скучный акт житейской драмы.
 

1952

 
Когда, ложась в постель, я задыхаюсь
И своего увижу двойника…
– Погода, нынче, сударь мой, плохая!
Не оттого ль и вся моя тоска?
 
 
А завтра что? Политика и плутни,
Сады в дожде и неба коленкор.
Устроиться у печки поуютней
И нехотя писать какой-то вздор…
 

1952

 
Плотно закрыто окно.
Дождь или снег – все равно.
 
 
Я никуда не иду
И никого я не жду.
 
 
Весело, скучно иль грусть —
Как-нибудь сам разберусь.
 
 
Рад или вовсе не рад…
В окна глядит листопад,
 
 
Длинный, змеиный закат.
Падают листья, летят…
 

1952

 
Без шапки, пьяный и хромой,
Минуя черную ограду,
Из кабака идет домой
Уничиженный Мармеладов.
 
 
Уже пропит последний грош
Из эмигрантского бюджета.
И все равно не разберешь,
Коль смерть поставлена дублетом.
 
 
Ревут машины на углу,
Лечь под колеса приглашают, —
В пронизывающую мглу
Лучи бросая, исчезают.
 
 
И у канала – как тогда —
Мантилька, шарф, беретик старый…
И тянет погребом вода,
И снег шипит на тротуарах.
 
 
Хрипит в эфире «Хуторок»
В мотиве модного чарльстона.
И медленно проходит Рок
По улице неосвещенной.
 

1952

 
Кричу я, ускоряя шаг:
– Постойте, Сонечка, не надо!
И только отвечает мрак
Шуршаньем городского сада.
 
 
Как страшно. Никого со мной.
Скользит, бесцельно вдаль шагая.
Но мрачно, под окном пивной,
Стоит и курит Свидригайлов.
 
 
Там ветки снежные летят
Под ветром европейской ночи,
И звезды горькие глядят
Сквозь туч разгневанные клочья.
 

1952

 
Здесь, в Германии, я у муз
Ничего не делать учусь.
 
 
Вместе с кошкой я днем дремлю
Или мух осенних ловлю.
 
 
Но никто не знает, что я
Только тень слепая моя.
 
 
Что не я, а кто-то другой
Утром с почты несет домой
 
 
Синеватый письма квадрат
(Огорчен или очень рад)…
 
 
Письма пишет какой-то друг.
Он придуман, как всё вокруг.
 

1952

1

 
Отчего эти влажные веси,
Опрокинутый полумесяц,
Забор, береза в стороне —
Напомнили Россию мне?
 

2

 
Ноги босые в пыли,
Дорога слепа и зла —
Камни, осколки стекла.
А вверху – журавли, журавли.
 

3

 
Маленькое солнце одуванчика в траве,
Белые овечки в нежной синеве.
Что мне это солнце и чистота,
Ведь за декорацией – тлен, пустота.
 

1952

В. Сумбатову.

 
Когда бегут часы…
Высокой вечностью в лицо мне ветер дышит
И очень сложная машина жизни
Отщелкивает каждую секунду,
Ее отбрасывая прочь в небытие.
Что было только что уже не повторится…
 
 
Когда бегут часы… И вот я знаю:
Бездушный спикер мне об этом скажет:
Что «Achtzehn Uhr»… А дальше передача
Чайковского, иль Шумана, иль просто
Какой-нибудь там танцевальный «шлагер».
 
 
А, может быть и пенье о любви печальной,
О Беатриче, гибнущей; как птица
Под яростным пустынным ураганом.
О Моне-Лизе или о Джульетте…
О чем еще? Иль – о моем молчаньи?
 

1953

Сергею Маковскому

 
Такая тишь заката… Так бывает.
Резные двери. Готика и лед.
Веселый тополь крону наклоняет
И черный дрозд поет себе, поет.
 
 
Святая обычайность захолустья.
О, странствия мои! Мои пути!
Здесь как-то странно говорить о грусти,
Искать чего-то, зная – не найти.
 

1953

 
Вереск зацвел у дороги,
Недалека и зима.
Черствый, отрывисто-строгий
Ветер обходит дома.
 
 
Если по-детски ты плачешь,
Это еще не беда…
Что-то поглубже запрячешь
И позабудешь – куда.
 

1953

 
И старенький вальс недоплакав,
умолкнет шарманка вдали.
 

Сергей Маковский.

 
Шарманка старая, печали тайной ящик,
Ты плачешь вечером над жизнью настоящей.
Средь каменных дворов и сонной толкотни,
Когда в домах дрожат урочные огни.
 
 
Ты на одной ноге, как инвалид военный,
Поешь о памяти и грусти сокровенной.
Ты детских слез укромный уголок,
Чердачной нищеты дрожащий огонек.
 
 
В баварском городке, проездом, ненароком,
Пишу я о тебе как будто бы с упреком.
С протяжной хрипотой ты выдуваешь звук —
Наука горечи и алгебра разлук.
 

1953

 
Что пишу – никому не нужно.
И заря догорает зря.
Гроздь винограда на ужин,
Крепкий чай и два сухаря.
 
 
Мне все снится: я в странном каком-то
Белом городе без людей.
А рядом, в прохладной комнате,
Райский поет соловей.
 

1953

 
…И опять всё то же – пустая,
Германская тишина.
Льдиной медленной день растаял
У бессмысленного окна.
 
 
Если хочешь – молись. Не можешь?
Там в закате сияет крест.
Разве сердце свое положишь
В этот черный чужой подъезд?
 
 
Вновь задымленный день уходит.
Одиноко стучит клюка,
Изо всех надоевших мелодий,
Надоедливее – тоска.
 

1953

 
Ахматова, Блок, Гумилев, Мандельштам…
Сожженные годы. Сожженные люди.
Серебряный век начинается там,
А век золотой? Не мечтанье ль о чуде?
 
 
Какие стихи и какие слова!
Полет лихача по снегам голубеющим.
Кровавый закат отражала Нева…
Теперь только ветер, забвением веющий.
 

1922–1952

 
Ненужный свет залег давно
И месяц просится, ныряя
В подслеповатое окно
Полузабытого сарая.
 
 
Там не лежит уже никто,
Соломы клок остыл и высох.
И только ветхое пальто
Шевелят, пробегая, крысы.
 
 
Проходит мимо и свистит
Неумудренный обыватель.
Он должен ровно к десяти
Улечься дома, на кровати.
 
 
Кому сказать и чем помочь?
Уткнувшись головой в подушку,
Он слышит, как колотит ночь
В сторожевую колотушку.
 

1953

 
В пустоте, в темноте, в мелочах,
В этом мире, что кровью пропах,
 
 
В этом вот человеке в пальто,
Нечто есть? Не знает никто.
 
 
В этих синих морозных ночах,
В обожженных колючих кустах,
 
 
В боли сердца и в звуке далеком
Что-то спрятано глухо, глубоко.
 
 
Может – музыка, может быть свет,
Может – этому имени нет.
 

1953

 
И поздний дождь, над миром, как тогда,
И все такое жалкое и злое.
Поет, бормочет за окном вода
О нежном о пленительном покое…
 
 
И дождь ночной, как прежде, как тогда,
И дом плывет в безвестные пустыни.
В разрыве туч холодная звезда —
Такой же свет мучительный и синий.
 

1953

Ирине Яссен

 
Церковка, заросшие пригорки,
Суздальское небо и тоска.
К сонным травам, к луговинам горьким
Мчится мелководная река.
 
 
Родина. Летят касатки, свищут,
Пропадая в предзакатной мгле.
Я иду, потерянный и нищий,
Поклониться Матери-Земле.
 
 
Мальчик босоногий с дудкой звонкой
Гонит стадо в ветровую синь.
На воротах древняя иконка,
А внизу – терновник да полынь.
 

1942

Юрий Трубецкой. Терновник. Сборник стихов (Париж, «Рифма», 1962)

 
Голос пел мне про те долины,
Где терновник и тишина,
Где высокий клик журавлиный
И предутренняя луна.
 
 
Там синеет сентябрьский воздух,
Как лампады мигают звезды
И забвеньем пахнет трава.
 
 
Помню, помню – через забвенье
Тех стихов померкшие тени
И ласковые слова.
 

 
…особенно русское небо
И русские облака.
Давно, как давно ты там не был,
Какая там, к черту, тоска!
 
 
Все выверты, декадентщина,
Уж лучше, мой друг, помолчи…
Мимо вагонов женщины
Идут под дождем. И грачи.
 
 
…особенно, может быть, Пушкин,
Всего вероятнее – Блок.
Уткнуться скорее в подушки
И звать. Но не слышит Бог.
 

1952

 
Говорить о смерти страшно,
Но еще страшнее умирать
Медленно, от горечи всегдашней,
Тошной, как больничная кровать.
 
 
Но еще страшней смотреть на небо,
Слушать ветер, кутаясь в пальто:
Нет конца. Неразрешимый ребус.
Белый холод. Черное ничто.
 

1953

 
Там – лишь черная вода,
Там – забвенье навсегда.
 

А. Блок

 
Веет ветер. Вьется снег.
Погибает человек.
 
 
Птицы черные летают,
Звезды розовые тают.
 
 
Шепчет черная вода,
В ней забвенье навсегда.
 
 
Воет пес. В дремучем небе
Шарит луч – колючий стебель.
 
 
Ветер в поле клонит хвощ,
Выпадает черный дождь.
 
 
А с монгольской рожей робот
Протянул над миром хобот
 
 
И наставил автомат.
Нет спасенья, нет преград.
 
 
Птицы черные пророчат,
Стаей вьются, клювы точат.
 
 
Шепчет мутная вода —
В ней забвенье навсегда.
 

1953

Ольге Перхорович

 
Этой нежной глицинии
Лепестки чуть дрожат.
Небо чистое, синее,
Желтоватый закат.
 
 
Как же быть с этой горестью,
Вянет цвет навсегда —
В чашке глиняной, пористой
Убывает вода.
 

1954

 
Все так тускло и пошло
И конца ему нет —
Разговоры о прошлом
И о будущем бред.
 
 
Все ненужно-нелепым,
Грубым кажется мне —
Это серое небо,
Этот дождик в окне.
 

 
Чем я живу? Какая пустота…
И даже днем так дремлется и спится.
Как надоела эта суета
И книг однообразные страницы.
 
 
Встает весна. Бледна и холодна.
Пылит шоссе и небо розовеет,
А эта жизнь, что свыше мне дана, —
Как этот день, бессмысленно тускнеет.
 

1954

 
Когда-нибудь увижу наяву
То, что во сне так часто, часто вижу:
Пахучий ветер ляжет на траву
И все вокруг нежнее станет, ближе.
 
 
Но вряд ли… Может быть осенним днем
Пройдут вагоны мимо с тихим шумом,
Уедет кто-то… может быть о ком
Всю жизнь продумал неотвязной думой.
 
 
Когда-нибудь… Предгрозье. Облака.
В саду тюльпаны ветер обрывает.
И равнодушно времени река
Мечты мелькнувшие смывает.
 

1955

Юрию Терапиано

 
Кажется мне, что увижу,
Только бы поскорей,
Тех, кто когда-то был ближе
Всех дорогих людей.
 
 
Но они уже не такие…
– Помните зимний Киев?
– Помните улицу? Дом? —
Нет. Я совсем о ином.
 
 
А о том, что бессонницы хуже
И печальней чем дождь ночной,
Когда по осенним лужам
Возвращаюсь поздно домой.
 

 
Ты все позабудешь навеки…
Вдруг – еле заметная дрожь,
Сомкнутся усталые веки,
Но ты ничего не поймешь.
 
 
Вот разве сады в увяданье,
Холодные косы берез
И низкие серые зданья,
И ранний свинцовый мороз.
 
 
Ты все позабудешь. И только
Останется где-то тетрадь,
Где ярко-закатная фольга
Еще продолжает сиять.
 

1955

 
Под этим небом черной неизбежности
Поговорим о счастье и нежности…
 
 
Как это было раньше благодатно
И как теперь мертво и невозвратно.
 
 
Под синим небом, там, за Феодосией,
Мы помнили о радости и осени.
 
 
Поговорим о милом Коктебеле!
Но разве это было в самом деле?
 
 
Шумело море, парус исчезал…
О чем, о чем тогда поэт писал?
 
 
Под этим небом новых черных бед
Уже тебя не радует поэт.
 
 
Я помню, как тогда Максимильян Волошин
Читал стихи. Была нестрашной ноша,
 
 
Которую нам присудил Господь:
За кровью – кровь, за смертной плотью – плоть.
 
 
Была надежда, было утешенье.
Теперь же страх, обман, уничтоженье.
 

1956

 
Тогда мы встретились с тобой случайно,
На миг один.
Ты помнишь холод, переезд трамвайный
Через Берлин?
 
 
Как будто с древнего иконостаса
Архистратиг,
Ты помнишь, вдруг тогда, на Фридрихштрассе
Нас снег застиг?!
 

 
Хочешь вспомнить, а забываешь…
Каждый день ненужно-нелеп.
Шорох шин и звонки трамваев,
Дома – скука и пресный хлеб,
Дым табачный, остывший кофе,
Невеселый склоненный профиль
У окна. А за мутным стеклом —
Талый снег, две березы, дом…
 

1944–1956

 
Когда руладой соловьиной
Врывалось лето мне в окно,
Когда прохладные долины
Росы колючее вино
 
 
Глотали жадно, – почему-то
Я помнил мелочи: платок,
Стило с блокнотом. (В это утро
Особенно алел восток…)
 
 
«Дубровского» читал. Сквозь прозу
Угадывал ритмичный строй.
И этот чужеземный воздух
Был как лекарственный настой.
 

1957

 
Все будет так. Исхода нет.
 

Александр Блок

 
Ведь все равно все повторится:
Холодный вечер, край зари,
Мелькающие вереницей,
Вдруг вспыхнувшие фонари.
 
 
А новое? Оно не лучше…
Зачем же всматриваться так
В лилово-огненные тучи
И в надвигающийся мрак?!
 

 
Все будет так. Исхода нет.
 

Александр Блок

 
Повторяется, все повторяется:
Дни и встречи, недели, года…
Та же самая загорается
Между веток плакучих звезда.
 
 
Да и пенье такое самое,
Что я слышал когда-то, давно,
Над Ладогой и над Камою,
Над Невою и над Двиной.
 

 
Потерял я тебя навеки…
Дождь в окно все стучит, стучит.
Отекли от дремоты веки,
Лоб и руки так горячи.
 
 
Даже имени не припомню,
Что-то кажется мне на «В».
Помню город пустой, огромный,
Месяц в утренней синеве.
 

 
Как снова небо холодеет
Над побледневшею зарей.
И снова мелкий дождик сеет
И прыгает по мостовой.
 
 
Под зонтика раскрытым шелком
Иду как всякий человек.
Сквозь дождь, переходящий в снег,
На мир поглядываю волком.
 

 
Да, безразличье, пожалуй, труднее…
Трудно молчать. И зачем? Почему?
Вечер дождливый тает в дыму,
Медленно каплет в серой аллее.
 
 
Если б узнать, что там есть, за чертой?
Может темнее, скучнее и диче?
В призраках, веющих бледной толпой,
Разве узнаешь тогда Беатриче?
 
 
От безразличья не спрячешься. Трудно.
Только идти под дождем в никуда.
Слушать – под ветром поют провода,
Улицей спящей, холодной, безлюдной.
 

1957

 
В порыве, что ли, нежности,
Другого ли чего…
А может только вежливость
Соседа твоего…
 
 
Ты помнишь, поздно вечером,
Балкон, с вареньем чай?
Так ласково-застенчиво,
А может невзначай
 
 
Ты вспомнила Швейцарию
И встречу, с тем, другим.
Потом – стихи Цветаевой
И папиросный дым.
 

1957

Софии Прегель

 
Дотащиться до цели. А может
Этой цели-то вовсе и нет?!
Кто-то руку на сердце положит
И погасит мигающий свет.
 
 
Осень, осень. Какая по счету?
Не сочтешь и собьешься. Потом
Будешь силиться вспомнить кого-то
И жалеть неизвестно о чем.
 

Софии Прегель

 
Книга детства давно потеряна
Или заброшена на чердак.
Листья роняет дерево,
Как жизнь роняет года.
 
 
И с непонятной усладою
Твержу невпопад:
– Падают листья, падают,
Вьются, летят… —
 
 
Воспоминанья, стихи и прочее —
Разве их разорву?
В доме, давно заколоченном,
Нетопыри и мыши живут.
 

1954–1958