Текст книги "Россия молодая. Книга вторая"

Автор книги: Юрий Герман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

Не посрамим земли Русской, но ляжем костьми, мертвые бо сраму не имут. Станем крепко…

Святослав

Воистину и мы не под лапу, а в самый рот неприятелю идем, однако ж не боимся.

Петр Первый

Глава вторая

1. Челобитники

По третьему разу на пытке огнем Ефим Гриднев не выдержал, назвал еще людей. Дьяк Молокоедов послал за думным дворянином, а сам кротко спрашивал:

– Человек с Пушечного двора именем Федосей, кличкой Кузнец – ваш ли? Отвечай, бедолага, ненароком преставишься. Отвечай на спрос…

Гриднев, не слыша, не понимая, повторял:

– Кличкой Кузнец – наш!

Поздюнин поднес пытанному кружку зелена вина, бобыли присыпали ожоги золою. Гусев, водя носом по бумаге, быстро писал. Заскрипели ступени, пришел думный Ларионов, едва живым сбежал из Онеги, рвать подати даже с солдатами было дело нелегкое.

– Чего тут?

Молокоедов почтительно поведал: тать сей зачал виниться, поднесли ему вина, – дело, видать, сдвинулось. К вечеру попозже, пожалуй, и воеводу звать можно. Ларионов, покачивая сапожком, кивнул. Взор при этом у него был отсутствующий, все вспоминал, как со срамом бежал от баб и девок в Онеге, как поскользнулся в болотце и плюхнулся им на потеху, как сняли они с него, с думного дворянина, портки и посекли крапивой. Хорошо, что хоть солдаты не видели. А может, и видели? Крикнул же нынче ребячий голос из-за тына: «Ей, дворянин поротый, порты потерял…» Проведали, черти!

К вечеру Алексей Петрович Прозоровский, насмерть перепуганный дьяками и Ларионовым, пожаловал в застенок, дабы дознать размеры заговора, проведать насчет приходимцев с Азова, пресечь на корню назревающий бунт и вновь показать себя верным государевым псом, как в те времена, когда соперничать в преданности государю с князем Прозоровским мог только ныне покойный Франц Лефорт.

Дьяки Молокоедов и Гусев под руки подвели воеводу к скамье, усадили на перинку, покрытую ковром, прочитали на два голоса опросный пыточный лист, велели Поздюнину еще вздернуть вора, дабы сказал навет при самом князе.

Бобыли выволокли то, что осталось от Гриднева. Поздюнин вправил руки несчастного в хомут, Ефим закричал:

– Отпустите, изверги, отпустите, не могу я более…

– Отвечай, тать, какие приходимцы азовские, бунтовщики здесь были и какие вам, ворам, слова говорили! – приказал князь. – Говори!

Гриднев молчал, глаза его смотрели бессмысленно, мимо людей.

– Отвечай!

– Отпустите!

Его отпустили.

– Говори же! – велел Молокоедов. – Кузнец не с Азова приходимец?

– Что за Кузнец? – мертвым голосом спросил Гриднев. – Каков он?

– Кузнец с Пушечного двора, из раскольников, во гроба ранее совращал ложиться. Ответишь – отпустим. Отпустим, да еще казной наградим. Пойдешь на все четыре стороны. Говори же! Был Кузнец?

Ефим молчал, тупо глядя на своих мучителей. Воевода малость подождал, потом разгневался, топнул ногой, велел без проволочки подвешивать и пытать огнем. Подручный палача принес горящий веник, Ефим заговорил глухо, язык плохо ворочался в его ссохшемся рту:

– Все, все до единого, все… Молчан, беглый с Волги, Голован плотник, медник Ермил…

– Жги огнем! – велел воевода.

Поздюнин выхватил у подручного горящий веник, повел по голой спине Ефима. Тот содрогнулся, обвис. Дьяк Гусев писал быстро, дьяк Молокоедов с торжеством поглядывал на воеводу. Ефима вздернули еще раз, он стал называть людей на Соломбальской верфи, на Баженинской, в Вавчуге. Дьяк Гусев с радостью шепнул воеводе:

– Вот оно! Все здесь! С Волги, где атаман Разин хаживал…

Думный подтвердил:

– Так, князь воевода, так! На одной цепке все ходят. Теперь имать всех надобно.

Воевода цыкнул:

– Пшли от меня, советчики!

Поднялся с места, вырвал у Поздюнина веник, неумело, косо пихнул в грудь Ефиму, спросил, оскалясь:

– Голова над вами кто? Говори! Кто поносную, срамную челобитную на меня, на отца вашего воеводу, составлял? Кто над всеми вами, ворами, начальный человек? Говори!

Ефим пошевелил губами, но никто не расслышал его слов.

– Кто? – отогнув ухо ладонью, спросил воевода. – Громче говори, не слышу!

Ефим напрягся, выдохнул:

– Крыков – капитан таможенных войск. К нему хаживали, листы тайные, прелестные читали, с ним обо всем толковали… Он да Молчан над нами правили…

Воевода приказал имать пушечного мастера Кузнеца. За Кузнецом послали Мехоношина с драгунами. Крыкова воевода взять побоялся, а Молчан жил скрытно, о нем на съезжей не знали. Приволокли еще плотника Голована да медника Ермила. С палача Поздюнина к полуночи полился пот, бобыли едва таскали ноги, а все без толку. Схваченные ничего не знали.

Князь Алексей Петрович захотел есть, послал Молокоедова за ужином. Тот вернулся испуганным, зашептал воеводе на ухо:

– У тебя в дому на крыльце архиепископ сидит, туча-тучей, в горницу не идет, велит тебе, князь, немедля к нему быть. Костыльник при нем, два келейника, курьер с дальней дороги…

Воевода не дослушал, всполошился. Дьяки с Ларионовым под руки повели воеводу к карете, карета загремела коваными колесами по бревнам мостовой, конная стража с алебардами тронулась вслед.

– Чего там стряслось? – спросил Гусев шепотом Молокоедова.

– А того стряслось, что свейские воинские люди на кораблях Зунд прошли – еще когда! Вот чего стряслось! – ответил Молокоедов. – Теперь вскорости к нам придут… Царев офицер об том грамоту привез.

Гусев охнул, думный дворянин на него прикрикнул:

– Но, но, раскудахтался! Наше дело сторона. Пойдем-ка челобитчиков вздернем, кончим с ними, с татями. В челобитной-то и мы названы, коли что – и нам не поздоровится. Как ни кинь – концы в воду хоронить надобно. Придут свейские люди, присягнем им служить – челобитчики нас отыщут, помянут, чего тут делали. Не придут свейские люди – вовсе хорошего не жди. На Москве сведают – быть нам на плахе. Покуда что – смертью надобно с челобитчиками кончить. Мало ли… На дыбе быстро некоторые кончаются.

– Кого ж первого делать?

– Первым делать будем мастера Федосея Кузнеца. Так я чую, что он у них верховодит…

– Крыкова бы взять.

– Крыкова? А капитан-командор его даст?

– Он и Кузнеца не дал бы, так ведь мы не спросили, по-тихому взяли…

Вернувшись в застенок, сели все рядком на перинку, крытую ковром, пошептались, подозвали Поздюнина, велели ему сразу делать татя Федосея. Палач почесался, помедлил.

– Чего ждешь-то? – спросил Молокоедов.

– А того, что с меня спрос будет. Делать умеючи надо, а которого до смерти – за такого в ответе…

– Как сказано – его работай!

Поздюнин со вздохом пошел к месту. Бобыли сорвали с Кузнеца рубашку. Поздюнин вдел его руки в хомут. Молокоедов спросил:

– Ты и есть Кузнец? Говори, детушка, все, что о челобитной воровской ведаешь: где сия бумага, кто ее укрывает, кто писал, – говори быстро, спехом…

Кузнец молчал. Глаза его остро поблескивали, впалая грудь вздымалась неровне. Палач Поздюнин, положив ладонь на хомут, дремал стоя. Подручный хлебал молоко из глиняной кружки, закусывал шаньгою.

– Делай его, Поздюнин! – велел Ларионов.

Палач открыл глаза, встрепенулся.

– Рученьки кверху, голубь, кверху, да и сам посунься вперед, чуток вперед, детушка, подайся…

Петля стянула кисти, Поздюнин уперся кривыми ногами в бревно, вскочил, подпрыгнул. В тишине заскрипела пеньковая веревка. Кузнец весь вытянулся, яснее выступили ребра, пот сразу залил черное худое лицо.

– Говори, детушка! – велел Гусев.

Кузнец дернул вперед шею, спросил:

– Пошто воевода ваш кнутом выбивает себе деньги из посадских? Пошто без посула ни едина дела не добьешь? Пошто ныне на Онеге…

– Еще подтяни! – велел думный дворянин.

Хлопнула дверь, в застенок вошел пьяный Мехоношин, сказал сквозь зубы:

– Жечь их всех огнем, иродово семя! Смертно! Жилы резать, персты ломать…

Засвистела пеньковая веревка, Кузнец застонал, потом опять тихо стало.

Мехоношин сбросил у двери мундир, кружева, ленты, пошатываясь подошел к Поздюнину, сам взялся за веревку. Поздюнин веревку не давал, дьяки забеспокоились, стали уговаривать поручика, чтобы не бесчинствовал. Мехоношин потребовал огня, ногой ударил подручного, закричал, что с нынешнего дня сам будет рвать ногти, варить в смоле, вбивать гвозди, – разве-де так пытают? Потом заплакал навзрыд, ушел в сторону, жалостно причитал:

– Матушка мои с батюшкой, добрые мои родители, на кого вы меня покинули, детушку вашу, для чего не взяли с собою в обитель счастливую…

Кузнец молчал, ловил открытым ртом воздух. Глаза его заволокло, он ничего не видел и не слышал.

– Отлей! – велел дьяк. – Да живо!

Подручный принес берестяное ведро, Поздюнин опустил хомут и медленно, узкой струей стали лить воду Кузнецу в лицо.

– Еще вздергивай! – приказал думный дворянин. – Живо, живо… К утру всех кончим, отдыхать пойдем!

2. Вон он, флот!

Карбас шел быстро, ветер дул попутный, ровный, сильный. Перед тем как сбрасывать паруса, Семисадов поднял пистолет – выстрелил в воздух, потом поднял на мачте прапорец, за ним второй, потом третий. Флажки развернулись, с берега ответили выстрелом.

– Важно живете! – сказал Рябов. – Без сигнала так бы и не взойти?

– Там пушки припрятаны! – ответил Семисадов. – Чужого не пустят…

– Чего ж меня-то пускаете?

– По приказанию господина капитан-командора. Велено показать кормщику Рябову корабельный флот, крепость-цитадель, Марков остров и на нем батарею, другие некоторые пушки, потайную цепь. Еще – что похощет…

Рябов улыбнулся, переложил руль, карбас медленно поворачивал носом к входу в гавань. Могучие сосны защищали ее от любопытных взоров; отсюда, с моря, она казалась пустынной и необитаемой. Вода блестела под жаркими солнечными лучами, было тихо, душно, ветер вдруг упал вовсе. Пошли в гавань на веслах, и, едва миновали прибрежные серые, мшистые валуны, взору кормщика открылись корабли – большие, новые, с высоко поднятыми резными кормами, в паутине снастей, с открытыми пушечными портами, в которых виднелись медные пушки. Четко, словно выстроившись, неподвижно застыла эскадра перед обрывистым зеленым берегом.

Молча светлыми своими глазами осматривал кормщик стройные линии обводов, мачты, реи, искал, какие же из кораблей построены его руками в те, старопрежние годы, на Соломбальской верфи. Но тотчас же забыл, о чем только что думал, и стал разглядывать пушки на кораблях, прикидывать их число и силу огня. Пушек было много, и Рябов удивленно покачал головой: смотри-ка ты, военного флоту корабли, истинно так, ничего не скажешь…

– А ну, еще навались! – велел он Семисадову.

Тот, радуясь на растерянное и довольное лицо Рябова, уперся своей деревяшкой в банку, сильно размахнулся веслами – карбас скользнул вперед, ближе к кораблям. Они еще выросли, стали крупнее, выше, резьба на корме нового фрегата проступила яснее. С борта свесилась круглая белобрысая голова, рыбацким говором, как говорят на Онеге, спросила:

– Кто идет? Отвечай!

– Господина капитан-командора карбас по его указу! – снизу вверх крикнул Семисадов. – Здорово, Михайло!

– Здорово, господин боцман!

– Он какой же Михайло? – спросил Рябов.

– А покойного Мокия внучек, рыбацкого дединьки, еще ты от него артель принимал! – напомнил Семисадов. – Нынче матрос добрый.

– Скажи! – удивился Рябов. – Идет времечко, бежит…

На веслах не торопясь обошли все яхты, фрегаты и корабли, близко оглядывали спущенные трапы, якорные канаты, точенные из темного заморского дерева страшные фигуры, что ставились спереди на каждом судне. Матросы смотрели сверху на карбас капитан-командора, с одной яхты слышалась песня, с другой – звуки корабельного рожка, на третьей делалось учение: матросы как бы готовились заряжать пушки, стрелять, чистить стволы, еще заряжать.

– Откуда набрали-то народишку столь много? – спросил Рябов.

– А наши беломорские, почитай, все, – ответил Семисадов. – Тогда, в те времена, шутили, а нонче нет, не шутим. Море – наше поле…

Только к утру добрались до Архангельска. Рябов был задумчив, глаза его смотрели строго, лоб хмурился. Неподалеку от Воскресенской пристани спросил:

– Ужели прорвутся к городу, а, боцман?

– Шведы-то?

– Они.

– Не дадим! – со спокойною ленцою в голосе ответил Семисадов. – Не достать им до нашего флоту.

3. Капитан-командор и воевода

Князя Прозоровского била дрожь: шведские корабли миновали Зунд давно, вот-вот должны появиться в Белом море. И не корабли – эскадра.

– А более тебе из города не отлучаться! – гневно произнес Афанасий. – Ты – воевода, в слово сие вникни головою, умом своим…

Он усмехнулся, глаза его остро блеснули:

– Воевода воин – сидит под кустом да воет!

Офицер, доставивший из Москвы письмо о шведской эскадре, разглядывал князя с наглостью. Алексей Петрович хотел было обидеться, да недостало смелости, улыбнулся кисло, стал отговариваться недугами. Афанасий прервал:

– Иевлев Сильвестр Петрович куда недужнее тебя, князюшка, да пред бедою все недуги словно позабыл, любо-дорого посмотреть на господина капитан-командора. Я – старик, одной ногой во гробе стою, не чаю и завтрашнего утра увидеть, однако ж не плачусь. А ты – воевода, для чего ж срамишься?

Алексей Петрович вовсе не нашелся, что ответить. Лекарь Лофтус с поклонами разливал мальвазию, слуга разносил рыбу в рассоле, битую капусту, грибы. Архиепископ Важеский и Холмогорский сидел насупясь, глядел неприязненно, к еде и вину не притрагивался. Один только приезжий офицер, наголодавшись в пути, ел за десятерых.

– Я ныне по монастырям поеду, – опять заговорил Афанасий, – да в крепость наведаюсь. Потрясу монахов маленько, пусть и они татей встретят достойно. А ты, князь, о недугах забудь и думать – невместно то воеводе пред бедою. Народишко, и то смеется; болтают, дескать наш князь-воевода, взявши шлык, да в подворотню – шмыг…

Прозоровский, вовсе обидевшись, крикнул:

– Болтунов палач Поздюнин за ребро подвесит – живо замолчат!

– Ну и дурак! – спокойно ответил Афанасий. – Ей-ей, дурак! Палач! Много ты с палачом со своим против шведа сделаешь? И то стон стоит – всех хватаешь, а ты еще собрался? Да не квохчи, ровно курица, слушай меня…

Отбивая ребром ладони по столешнице, стал советовать, как надобно воеводе встать во главе обороны Архангельска, как надобно подумать о пище для защитников города, как обо всем заранее договориться с капитан-командором, который будет командовать сражением крепости с эскадрой…

– Не стану я под него! – опять сорвался воевода. – Что он мне?

Афанасий хлопнул рукой по столешнице:

– Станешь! Он Петром Алексеевичем послан…

– Я тоже, владыко, государем поставлен!

Архиепископ открыл было рот – отвечать, но ничего не сказал: только слабый жалобный стон вырвался из его груди, лицо страшно побледнело, рука судорожно вцепилась в скатерть. Лофтус, уронив лавку, бросился к владыке, на шум в столовую палату вбежали келейник и костыльник Афанасия. Владыко тихо попросил:

– В карету меня! Худо!

Лофтуса к себе не подпустил. Келейник дал ему понюхать соли из флакона, он попил квасу, стуча посохом, медленно пошел к дверям. По пути говорил князю:

– В крепость нынче же наведайся! Воеводу в лихой час видеть должны, а тебя, окромя княгини, да княжен с недорослем твоим, да тараканов запечных, – кто зрит? Палач в застенке? Тоже нашел время зверствовать, лютостью своей пугать…

Во дворе, отдыхая, сказал:

– Еще не по-хорошему делаешь: зачем недоросля своего, когда лихая беда, словно старика прячешь. Люди-то знают: мужик вымахал на пшеничном хлебе – косая сажень. Дай ему саблюку али мушкет, не таи при себе в Холмогорах…

И махнул рукою:

– Зря толкую с тобой. Ничего ты не понял. Эх, князюшка!

Карета, гремя коваными колесами, выехала со двора; воевода, держась за голову, пошел в опочивальню. Лекарь с испуганным лицом разул князя, посоветовал ничего не подпускать близко к сердцу, сохранять спокойствие, необходимое для поддержания в теле огня-флогистона.

– Шел бы ты подальше со своим флогистоном! – огрызнулся князь. – Флогистон! Тут измена вокруг, воры, обидчики, а он вздор городит. Ставь пиявиц, не то помру!

В опочивальню пришла княгиня, за ней – старые девки княжны, сзади недоросль. Воевода, охая, рассказал про шведскую эскадру; лекарь Лофтус добавил от себя, что покорнейше просит отпустить его к Вологде али на Москву, потому что шведы накажут смертью иноземца, пользующего князя-воеводу и все княжеское семейство.

– Тебя-то за что? – воскликнула княгиня Авдотья.

Лекарь развел руками.

– Да неужто не одолеем шведа? – спросил недоросль.

Лекарь тонко улыбнулся, ничего не ответил; потом, отдирая пиявиц от боярского затылка, рассказал как бы невзначай, что двиняне под начальством князя, конечно, отстояли бы город, да больно велика измена; например, на цитадели содержится некто Никифор. Пришел он с моря, несомненно подослан шведами, а лечат его там и ухаживают за ним, будто он владетельный герцог. В то же самое время пушечный мастер Риплей заключен в цитадели под стражу, равно как и инженер-венецианец – Георг Лебаниус. Пушки с иноземных негоциантских кораблей приказом Иевлева сняты, а иностранные корабельщики давали присягу – стрелять из тех пушек по шведской эскадре. Пушки добрые, разве здешним мужикам с ними справиться? И кто здешние пушкари? Может, они из тех, кто замыслил мятеж? Нынче еще новость: пришла с моря большая лодья, трехмачтовая, один раз видели ее с полным грузом, а второй раз – совсем без груза. Кто на лодье пришел? Может, шведы? Ходят по городу переодетыми, теперь ищи их…

Воевода слушал, моргал, княгиня крестилась, дочки переглядывались, недоросль сказал решительно:

– Коли так, зачем и воевать? Ежели с покорностью ключи от города…

– С покорностью? Тебя самого велено в стрельцы отдать.

– Меня? Да я, батюшка, несмышленыш, куда меня…

Княгиня Авдотья заголосила было, но князь рявкнул:

– Молчите, дурни!

И выгнал из опочивальни всех, кроме Лофтуса. Лофтус посчитал князю пульс, покачал головой, с сокрушением произнес:

– Опять в жилах ваших ускорилось отложение ртути, серы, а также соли.

Воевода молчал задумавшись, потом поднялся с ложа, велел себя одевать. Лофтус подал панцырь, саблю, пистолеты.

– Для какого беса? – спросил воевода.

– Шведы близко! – произнес лекарь.

Всю дорогу до крепости воевода был задумчив, сонными глазами поглядывал на низкие зеленые берега Двины. Лофтус гнусавым голосом напевал псалмы, гребцы на карбасе мерно вздымали весла, воевода все думал свои думы, потом пальцем поманил лекаря, сказал повеселевшим голосом:

– Нечего тебе к Вологде ехать али на Москву…

Лофтус удивленно поднял короткие бровки.

– Обладим нынче же дело честь честью…

Лекарь опять не понял ничего.

Сильвестр Петрович встретил воеводу со всем приличием у ворот цитадели и даже с лекарем был вежлив, хоть и не выразил никакого удовольствия от встречи с ним. Инженер Резен занял внимание Лофтуса, повел его к себе в избу, дабы побеседовать о здоровье капитан-командора. В чистой, пахнущей сосновыми бревнами горнице он усадил гостя спиной к окошку, заговорил учтиво об иностранных столицах. Беседа завязалась непринужденная.

В это же время у себя в комендантской Иевлев потчевал воеводу квасом, заваренным Машей. Воевода хвалил квас – такого в здешних местах не добьешься, – хвалил капитан-командора, что цитадель нынче вовсе не узнать, много понастроено, хвалил порядок на подступах к крепости. Сильвестр Петрович настороженно молчал: не для того приехал воевода, чтобы хвалить!

– Дверь-то закрой, господин, потуже! – попросил князь.

Капитан-командор подозрительно посмотрел на князя, поднялся, закрыл дверь. Воевода молча прихлебывал квас. Потом, оглаживая усы, спросил:

– Как надеешься, господин Иевлев? Отобьем шведа?

Сильвестр Петрович подумал, ответил не сразу:

– Трудно будет, князь-воевода. Весьма трудно. Швед идет большой силой. Команды на эскадре пожелают грабить, то им обещано, небось. Город Архангельск слывет богатым городом. Король Карл сам отправил эскадру, шаутбенахт Юленшерна – опытный моряк…

– Умно толкуешь! – одобрил воевода. – Ворог идет великой силой, а у нас все не слава богу. Думный дворянин, верный человек, ума палата, господин Ларионов, издавна правит розыск и дознался, что быть у нас мятежу. Ныне и я своею персоною немалое время на съезжей трудился и в подлинности всех тех скаредных и мерзейших дел, господином Ларионовым открытых, подтверждение получил. Взято драгунами человек с дюжину подлого народа, заправил сей татьбы; еще надобно хватать и хватать. Приходимцы с Азова, здешние воры, от Москвы беглые стрельцы, иные разные смерды винятся в том, что меня, воеводу своего, вздумали на копья вздеть, – слыхано ли такое? Чего в Азове делали – и здесь поделать решили. Да в какое время? То все антихристово Разина Степки дело: дядюшку моего, блаженной памяти князя-боярина Прозоровского в Астрахани повесили, здесь то же задумали, да не так сие просто! Похватали мы их. Похватать-то похватали, и еще имать станем, да только какая война – коли и в войске мятежники, и на верфях, и по слободам. Пушечный мастер, кличкою Кузнец…

– Что Кузнец? – перебил нетерпеливо Иевлев.

– А то Кузнец, что и на Пушечном дворе измена. Сии скаредные воры прелестные листки читали о том, как наши с тобою головы на рожны вздевать. До того дело дошло с сими татями, господин капитан-командор, что офицеры некие, на которых ты немалую надежду имеешь, твои офицеры к мятежникам пристали.

– Офицеры?

– Офицеры, душа моя, офицеры, сударь капитан-командор. Как ударят сполох – офицеры сии сами поведут мятежников на нас с тобою…

– Кто же они – офицеры? Как зовутся?

– Покуда не скажу. Не поверишь. А со временем поведу в застенок, чтобы своими ушами услышал воровские изменные речи. Ну, об сем успеем. Нынче же о другом думать надобно: каково тебе со шведом биться, когда за спиною твоей тати, кои только и ждут шведа на нашу землю. Великая кровь прольется православная, а зачем?

Сильвестр Петрович поднялся, тяжело опираясь на трость, прошелся по горнице из угла в угол. Воевода неотступно следил за тем, как менялось его лицо, как словно бы погасли глаза, как мелкие росинки пота проступили на высоком лбу, на скулах.

– Побьет нас швед! – настойчиво сказал воевода. – Побьет и спалит город наш, и вырежет ножами народу сколько похощет. И тебе висеть в петле…

Иевлев молчал.

– Пойдут корабли шведские мимо твоей крепости – что станешь делать? – тихо спросил воевода, выдвинув вперед жирный подбородок.

Сильвестр Петрович ответил глухо:

– Известно, что! Палить буду из пушек.

– То-то, что из пушек. А тебя в это время по башке обухом – свои же пушкари…

– Меня? Для чего же меня?

– Тебя, еще бы не тебя!

Иевлев хотел что-то сказать, но воевода не дал!

– Будто в тебя и ножа не метали. Я-то знаю, я все знаю… И нож метнули весенней ночкой, и мужик на тебя в лесу кинулся – резать. Отпустил ты его. Добер, ах, добер…

Сильвестр Петрович отворотился – противно было смотреть, как радуется, юродствует, лжет и мельтешит Прозоровский. И чего веселого? А тот все говорил, наклоняясь к Иевлеву, жарко дыша волосатым ртом, – громко, въедливо, поучающе:

– Добрым-то нельзя, батюшка, быть; по-божьему ныне не поживешь, нет. В тебя нож метнули, хорошо не до смерти; меня вон на копья собрались вздеть, да я не дамся. Страшно, капитан-командор, куда как страшно! Смерды, псы! Мы с тобою им вот где застряли: в глотке! Ты цитадель строишь, ты их силою сюда согнал, я с них недостачи рву, я им судья, – ох, тяжелая наша служба, сведал я ее, с Азова страху божьего навидался. Да ты что серчаешь? Что волком глядишь? Али обидел я тебя ненароком? Ну полно, полно, все мы люди, все стараемся по-хорошему, а оно вдруг худым оборотится. Бывало, что и я серчал, бывало, что и ты мне впоперек скажешь – молодо-зелено, да только врозь нам никак нельзя. Двое нас тут царевых слуг только и есть. Двое! Одна в нас кровь, за одним столом отцы наши да деды во дворцах царевых сиживали – мой выше, твой ниже, – да стол-то один, ества-то одна, царская, как же нам браниться? Ну и полно! Садись рядком, поговорим ладком. Садись, не стой…

Иевлев сел, сложил пальцы на рукоятке трости. Было видно, что не слишком внимательно слушал он воеводу, думал свою невеселую думу. Воевода рукой, унизанной перстнями, дотронулся до локтя Иевлева, спросил доверительно:

– Виктории над шведами не ждешь?

– Не знаю, как и ответить, – сухо сказал Сильвестр Петрович. – До сего дня ждал и твердо надеялся. Нынче же… Ежели правда, что сполох ударят и все работные люди, да трудники, да солдаты, да посадские поднимутся…

– Правда! – с радостью в голосе воскликнул Прозоровский. – Истинная правда! Ты сам нынче же в застенок наведайся, сам подлые ихние речи послушай…

Сильвестр Петрович с досадой прервал воеводу:

– В застенке не такое еще на себя наклепают. Мне истинную правду знать надобно, ибо ежели не бабьи сказки об измене да о сполохе – тогда…

– Что – тогда? – жадно спросил воевода.

– Тогда – побьют, пожгут, вырежут нас шведы.

Прозоровский близко наклонился к Иевлеву, прошептал:

– Вот, провещился. Понял наконец. Для чего ж нам так делать? Для чего нам напрасную кровь лить? На викторию не надеемся, так на что же? Вдругораз Нарва нам занадобилась? Ее не хватает?

Иевлев неподвижными глазами смотрел на князя, спросил отрывисто:

– Что за Нарва? Невдомек мне, о чем речь?

– Что за Нарва – невдомек? Та, что была! Та, об коей медаль шведы выбили. Побоище смертное, лихое, стыд превеликий! Али забыл?

– Я – не забыл! – твердо ответил Иевлев.

– А коли не забыл, так слушай. Слушай меня, капитан-командор, да вникай, не пыли без толку, мне твоя натура вот как ведома, сам молодым был, да укатали сивку крутые горки. Иначе надо делать, умнее, с хитростью. Вот как, слушай: сведаем с тобой, что эскадра шведская подошла, сразу – в карбас и навстречу. На подушке ключи от города от Архангельского, в мешках казна, что у дьяков хранится…

Иевлев резко повернулся к Прозоровскому, посмотрел на него внимательно, точно увидел в первый раз. Синие глаза капитан-командора светились непереносимо ярко.

– Для чего надобно кровь православную проливать? – спрашивал воевода. – Для чего горе, мука злодейская, виселицы, плахи, рожны? Для чего ни за грош нам с тобою злой смертью погибать? Кому в радость? Ворогам нашим, ворам, мятежникам? Сам суди, кто нам страшнее: швед ли, что возвеличит нас, за почесть вдвойне почестями отдаст да еще наградит по чину, али смерд, холопь, ярыга с дрекольем, с рогатиной? Давеча слышал я драгунского поручика Мехоношина горькую беду: мужичье, зверюги лютые, псы смердящие поднялись, вотчину пожгли, управителя на воротах вздернули, красный петух и по сей день там гуляет. Зачем сие? Для какой надобности? И как нам с сим лихом совладать? А коли шведы миром в город войдут – мы к ним с поклоном. Разве им порядок не надобен? Им мужик кроткий нужен, а не убивец с дрекольем! Они наших супостатов, ярыг, воров дознают, покончат с ними…

Сильвестр Петрович близко наклонился к Прозоровскому. Того вдруг испугало лицо Иевлева, яростные его глаза.

– Ты шутишь, князь-воевода, али вправду толкуешь?..

Прозоровский отпрянул, замолк, вытер лицо шелковым платком. Сытые щеки его мелко дрожали.

– Шутишь? – крикнул Сильвестр Петрович. – Так сии шутки нынче…

Воевода схватил Иевлева за обшлаг кафтана; давясь, захлебываясь, залопотал:

– Испытываю тебя, испытываю, дружок мой, испытываю, что есть ты за человек… Надобно же и мне знать, кто у нас первый воинский командир, надо, непременно надо. Вот я и попробовал, на зуб тебя попробовал, как золото пробуют. Теперь знаю, знаю, теперь вижу – не испугаешься! Теперь всем поведаю: молодец у нас капитан-командор! Поискать такого, как Иевлев наш, Сильвестр Петрович. Побьет он шведа, уж как побьет, черепков не соберешь! Побежит от нас швед, с воем побежит, то-то обрадуемся мы, то-то в колокола ударим…

Сильвестр Петрович молчал, все так же неподвижно и яростно глядя на князя. А Прозоровский расходился, говорил без удержу:

– Тебе, Иевлеву, офицеру государеву, капитан-командору – вот кому командовать. От тебя все: виктория от тебя, срам, конфузия – тоже от тебя. Не обессудь, голубь прелюбезный, помилуй, коли поперек сказал. Теперь ведаю – будешь биться!

Иевлев прервал его, сказал холодно:

– Не столь я, князь, глуп, не столь скудоумен, чтобы сим вздорам уверовать.

Воевода не торопясь налил себе квасу, не торопясь хлебнул, поставил кружку на стол.

– Дело твое: хочешь – верь, хочешь – не верь. Отпиши на Москву, там тебе, может, и поверят, что боярин князь-воевода учил передаться шведам. Отпиши, отпиши, то-то смеху будет…

Он хлопнул в ладоши, по-свойски ткнул Иевлева в плечо:

– Так палить по шведской эскадре станешь из крепости своей? Ядер-то запас? Пороху? Пушкарей-то обучил, воин? А?

– Буду палить – шведу не поздоровится! – отрезал Иевлев.

Прозоровский волчьим взглядом на мгновение впился в лицо Иевлева:

– Совладаешь?

– Надо совладать. Ты, князь, не поможешь.

– Ну, молодец, молодец, – заторопился воевода. – Теперь вижу – молодец! А то люди чего только не болтают про тебя… До того доболтались, что даже сказывали: живет-де у Иевлева подсыл от шведских воинских людей – мужик Никифор… Пришел-де Никифор с моря, принес Иевлеву шведское тайное письмо… Ну-ка, сведи-ка меня к Никифору, погляжу я на него, поспрошаю, что за человече… А от Никифора сведешь ты меня, голубь прелюбезный, к иноземцам, к узникам своим. Жалуются на тебя, надо мне и на узников иноземных поглядеть, непременно надобно.

Иевлев ответил с ненавистью в голосе:

– Никифор нынче совсем плох, князь-воевода. Чаю, не дожить ему до завтрашнего дня…

– Что так? – весело удивился воевода. – То жил да поживал, а то вдруг помирать собрался. Нет уж, пойдем, потолкую я с ним поласковее.

Капитан-командор молча вывел воеводу из комендантской избы в крепостной двор. Князь шел озираясь, кряхтя: по каменным плитам с визгом волокли на канатах пушку; крепостные кони, высекая подковами искры, тянули возы с ядрами; скрипел ворот, которым вздымали на крепостные стены боевые припасы, вперебой били кузнечные молоты…

Никифор лежал на спине, спал с открытыми глазами. Лицо его за прошедшие дни стало пепельным, маленьким, словно бы ссохлось.

Воевода ткнул пальцем, спросил:

– Он?

Сел неподалеку, сразу закричал, чтобы взять испугом:

– Кто таков? Откуда? Ведаю, есть ты шведский воинский человек, ворами подосланный, дабы смуту сеять и рознь! Говори, не молчи, отвечай проворно!

Никифор вздохнул, посмотрел на Сильвестра Петровича, точно просил защиты.

– Говори, Никифор, – спокойно, дружеским голосом посоветовал капитан-командор. – Говори, дружок. То – князь-воевода, ему истинную правду ведать надлежит, говори, не сомневайся.

Никифор сказал тихо:

– Худо мне нынче, Сильвестр Петрович. То будто сны какие вижу, то и вовсе все потеряется, ничего нет… И дышать никак нельзя…