Текст книги "Россия молодая. Книга вторая"
Автор книги: Юрий Герман
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]
Во дворе Семиградной избы Афанасий Петрович кинул поводья выбежавшему из конюшни конюху, в сенях сбросил тяжелый, намокший плащ, повесил треуголку, приглаживая волосы, отворил дверь. Иевлев, низко склонившись над столом, писал. Подняв голову на скрип двери, он по лицу Крыкова догадался, что произошло, но не спрашивал, ждал. Афанасий Петрович поздоровался, сел на лавку и тогда только сказал:
– Пришла эскадра, господин капитан-командор.
– Какие флаги?
– Флаги разные, шведских не видно. Есть и голландские, и бременские, и аглицкие. Пушечных портов тоже не видел, хоть смотрел я в трубу и дозорного посылал в челноке – тайно разведать. Корабли штормом потрепаны изрядно, ставят новые снасти, – размышляю, что работы у них немало, покуда готовы не будут – в устье не пойдут…
Сильвестр Петрович кликнул Егоршу, велел собирать без промедления всех офицеров на совет. Егорша убежал. Иевлев, подождав, пока шаги его стихнут, подошел ближе к Крыкову, спросил:
– Афанасий Петрович, ты шпагу здесь, в сей горнице, целовал?
Крыков ответил спокойно:
– Целовал, господин капитан-командор.
– И не забыл сей день?
– Не забыл, и покуда жить буду – не забыть мне того дня.
– Верно ли говоришь?
– Верно! – с тем же спокойствием и достоинством в голосе ответил Афанасий Петрович.
Иевлев помедлил, потом заговорил, не глядя на Крыкова:
– Давеча, в объезде ты был, приезжал на цитадель князь-воевода. Много было всего говорено, а еще ко всякой всячине и то, что в застенке, на дыбе, некоторые воры открылись, будто, как шведы к городу подойдут, – те воры сполох ударят и по-братски примут шведа. Названы ворами Молчан, Гриднев Ефим, Кузнец Федосей из раскольников, коему я поверил и заместо иноземца Риплея определил пушки лить. Еще воры названы Ермил и Голован со товарищи. Сказал далее воевода, есть-де среди воров и над ними верховодит некий офицер. А воров будто не перечесть – повсюду они, и на верфях, и по слободам, и дрягили есть, и конопатчики, и медники, и хлебники, и солдаты, и пушкари…
Крыков вдруг улыбнулся.
– Коли воров столь много – что ж не свалили они воеводу? – спросил он. – Как он об том думает?
И сам ответил:
– Нет, Сильвестр Петрович, врет князюшка, обиженных много – то верно, да не такие они умелые, как воеводе со страху мнится.
Сильвестр Петрович, словно не слушая Крыкова, говорил свое:
– Думал я так: поверить слепо воеводе – значит ни единому своему не верить нисколько. А ежели не верить – значит, побьют нас шведы. И не поверил я воеводе: не поверил, что есть тут хоть один офицер, который, порушив святую присягу, переметнуться может. Не поверил, что как ударят сполох – пойдут люди на меня же с кольями, пойдут для ради того, чтобы швед в город ворвался и начал жен и матерей, стариков и малых ребятишек резать и жечь огнем. Не поверил и приказал тогда же отпустить из острога колодников, велел всех из застенка отпустить и то проклятое место замком замкнуть. А нынче вдруг подумалось; кому поверил? Крыков ответил спокойно:
– Русским людям поверил, господин капитан-командор, и от той твоей веры многие добрые слова говорят не только что по городу, а даже ко мне на шанцы долетели они. Мы не близко, ан и у нас об том твоем добром деле все говорят – и таможенные мои, и мужички некоторые рыбаки, и драгуны. Хорошо сделал, господин капитан-командор. Дай народу нашему продых, покажи ему правду на земле, а не только в небеси богову – не надивишься на чудеса его. Батоги, кнут, правеж, пытка, – господи преблагий, шагу не ступить, чтобы в беду не попасть. Ну, украл мужик каравай хлеба, за что же ему руку-то рубить? От хорошей своей жизни украл, что ли? С голодухи украл…
– Ты для чего о сем? – с подозрением в голосе спросил Иевлев.
– Для того, что милосердным к народу нашему надобно быть. А такие, как воевода…
– Воевода царем поставлен, и не нам с тобою его судить! – отрезал Иевлев.
Крыков строго на него взглянул:
– То не впервой слышу, да только думаю, отчего же, Сильвестр Петрович, и не нам? Чем мы плохи? Ты верь, господин капитан-командор: разные есть люди, разными дорогами на Руси у нас ходят, каждому своя судьба; но не отыскать среди того народишки, о котором толкую, – ни вора, ни татя, ни подлой души, что ворогу шведу поклонится… И не един я так думаю, многие…
– Какие же они – многие? Те, об которых воевода давеча говорил?
– И те так размышляют.
– Тебе-то оно откуда ведомо?
Афанасий Петрович промолчал.
– Значит, ты и есть тот самый офицер, от которого остерегал меня князь Прозоровский?
– Тот, да не тот! – со спокойной твердостью в голосе сказал Крыков. – Вор и мздоимец, корыстный и неправедный, зверь кровожадный, по смертный мой час злейший мой враг воевода князь Прозоровский и присные его, хоть кем они будут поставлены. На том я стою и стоять буду, господин капитан-командор, и ты на меня рукой не маши, ныне надобно все сказать, нечего мне таиться. Молчан, да Гриднев, да Голован, да иные посадские – чем грешны? Что сил более не имеют терпеть бой, да увечье, да неправду, да голод, да нужду… А есть ли из них хоть един, кто помыслил бы ворогу предаться? Я-то ведаю, от меня они не хоронятся, я сам ихней кости, сам и нынче с ними, и завтра, и навечно. Нож в тебя кинули? Да в тебя ли, Сильвестр Петрович! Разве сам ты не знаешь, как люди здесь мучились? Разве не помнишь ты корабельное строение…
Дверь широко распахнулась, Крыков смолк на полуслове. Пришли стрелецкий голова Семен Борисович, Аггей Пустовойтов, Меркуров, Животовский, Мехоношин. Время было начинать совет.
– Мне бы уехать к месту! – хмуро сказал Афанасий Петрович. – Мало ли чего там случится.
Офицеры сели по лавкам вдоль стен, Сильвестр Петрович объявил то, что уже знали они и от Егорши и от Мехоношина. Были спокойны все, кроме Мехоношина, который как-то сел криво и сидел непоседливо, вскидываясь и словно бы сердясь на сосредоточенное и спокойное состояние самого капитан-командора и других офицеров.
– Перво-наперво о таможенниках поговорим и о драгунах, что на шанцах, – сказал Сильвестр Петрович. – Как делать?
И, подождав, ответил сам:
– Силою остановить эскадру таможенники и драгуны не смогут, то всем ведомо. Но коли такие обстоятельства случатся, что воры, идущие под машкерадными флагами, сами досмотра таможенного запросят, – таможенникам на корабли идти и долг свой выполнять до конца, ибо Афанасий Петрович располагает солдатами умными и порядочно беды и урона может шведам причинить, дабы далее они песен не распевали и генеральной баталии робели. Поручику Мехоношину по нашей диспозиции предлагаю я во всем капитану Крыкову подчиняться и по его, Крыкова, сигналу идти с драгунами таможенникам на выручку…
Мехоношин подергал воротник своего кафтана, заскрипел лавкою, на которой сидел, и со смешком воскликнул:
– Да как нам их выручать, господин капитан-командор, против эскадры? Порубят нас и дальше пойдут, их – сила!
Сильвестр Петрович ничего не ответил Мехоношину и даже не взглянул на него. Стрелецкий голова раскидал седые усы, прокашлялся, заговорил:
– Диспозиция верная, а что рубке быть – того не миновать. Сии воры от таможенников могут первого горя хлебнуть, и их горе зело зачтется под пушками крепости. Поручику же Мехоношину, крест целовавшему, невместно словно на торге торговаться, а надобно встать да попрощаться, как издревле дедами нашими делывалось, да к месту своему воинскому идти. Иди, господин поручик…
Мехоношин встал, огляделся исподлобья. Никто на него не смотрел, все потупились, кроме Иевлева, который вдруг резко спросил:
– А может, занедужил ты, господин поручик? То случается! Скажи, потом поздно будет.
Поручик молча, едва поклонившись совету, вышел, сабля его ударилась о дверной косяк, почти тотчас же процокали по грязи копыта лошади. Встал и Крыков.
– Коли шум будет – мои ребята на шанцах пальнут из пушки, – заговорил он ровным голосом, глядя на Иевлева. – Гонца я тож пошлю с известием – сами ли досмотра попросили, я ли их остановил. Может, и бог поможет безветрием, в устье бывает нередко, – на якоря становятся, ветра ожидают. По пушке узнаете, что деремся. Пушка скорее всадника – от караульщика к караульщику долетит, от батареи – к батарее. По пушке и сполох ударите.
Капитан-командор кивнул. Взор его выражал удовлетворение, довольство, даже гордость. Крыков обдернул на себе мундир, поправил портупею шпаги, поклонился совету, сказал степенно:
– На сем прощения прошу. Отправлюсь к месту. Коли что – лихом не поминайте!
– И ты нас лихом не поминай! – ответил за всех стрелецкий голова. – Будь в надеже. До города вора не пустим.
Сильвестр Петрович догнал Крыкова в сенях, сказал шепотом:
– Ну, Афанасий Петрович, еще, даст бог, увидимся. К черту в зубы-то не лезь, я тебя знаю. А об чем давеча говорили, авось договорим. Многое ты верно сказал, да не так оно все просто делается. Иди, друг милый…
– Иду, Сильвестр Петрович!
Они обнялись. Крыков вышел. Дождь лил попрежнему, ровный, сильный. Изредка поблескивали молнии, погромыхивал гром…
Вернувшись, Сильвестр Петрович вынул из кармана диспозицию, прочитал вслух, послушал, что сказали офицеры, потом приказал коротко:
– Располагаю так, господа, что имеем мы между собою полное согласие в действиях. Значит, каждому немедля следует идти к своему месту, как прочитал я в диспозиции. Еще раз повторю: колоколов нынче немного осталось, сами знаете – перелиты на пушки. Те, что остались, слушайте со всем вниманием. Слушайте и пушки на береговых батареях. Обо всем новом буду уведомлять без промедления.
Стрелецкий голова Семен Борисович спросил густым голосом:
– Как с киркой с ихней быть, господин капитан-командор?
– То дело унтер-лейтенанта Пустовойтова! – сказал Иевлев. – Иноземцы в кирке будут собираться, – так на них Лофтус лекарь доказал. Соберутся – господин унтер-лейтенант с матросами их там и продержит до самого конца. Шуметь зачнут – Пустовойтов несмышленым дураком прикинется. Всего и делов… Поручик Животовский на карбасах выйдет на Двину, карбасы имеют пушки, те пушки будут корабельщиков держать в учтивости…
Офицеры поднялись, Иевлев велел Егорше немедленно послать человека с эстафетой в Холмогоры к Афанасию. Егорша, простоволосый, выскочил на крыльцо – искать гонца к преосвященному. Сильвестр Петрович подсел к столу – дописывать наконец письмо Апраксину в Москву. Офицеры разошлись, он скоро остался один, только Егорша порою просовывал голову в дверь, удивлялся на спокойное лицо капитан-командора.
«И еще, друг мой любезный, Федор Матвеевич, – писал Иевлев торопясь, пачкая пальцы, – в недавнее время получил верное известие: воры у нас под боком, быть баталии. То-то сказано – жди горя с моря, беды – от воды. Те воры – шведы, но в надежде мы проявить то, что именуется у вас нынче фермите, а по-нашему – стойкость. Полагаю, ежели воров мы здесь побьем, то будет от того нам великий прибыток, ибо мало они и по сей день биты, а ежели и биты, то немногие люди об том ведают, Нарва же всем памятна. Друг любезный, Федор Матвеевич, отпиши ко мне весточку: чего господа польские магнаты с нас тянут за союз против короля Карла? Тут слышно, что будто Украину? Да будь они неладны, те господа! Такого солдата, как наш, не сыскать, мы с тобою и под Азовом так говорили и под Нарвою. А нынче многие чудеса я повидал и твердо на том стою, что нет силы, которая бы выдержала против нас. Что Шереметев? Здесь слышно, будто господин Шлиппенбах от него крепко почесывается? Дай бог! Пиши ко мне, Федор Матвеевич, да еще шли поболее книг достойных, что есть по наукам фортификации, артиллерии, а главное – что есть доброго о сладчайшем для нас корабельном флоте. Друг любезнейший! Построены у нас уже корабли числом тринадцать, – флот! На те корабли и воззрился проклятый швед, да не дадим, самим сгодятся. Ну, писать кончаю, вон сколько исписал. Поклонись всем нашим, с которыми славно молодость проходила, поклонись и великому шхиперу, скажи, чтобы был в надежде. Да поднимите там за наше здоровье бокал доброго вина, ибо в труде пребудет наступающий день…»
Он перстнем запечатал письмо, кликнул Егоршу, велел отдать дьякам. Егорша снес письмо, вернулся. Сильвестр Петрович натягивал перчатки.
– Карбас здесь? – спросил он.
– Здесь! – ответил Егорша.
– Ну так пошли, коли здесь.
И еще раз оглядев стол, лавки – не забыто ли что нужное, – он, опираясь на трость, пошел к двери. Дождь лил попрежнему, потоки воды стекали с крыш, Двина побурела от ливня.
– Льет и льет! – сказал Сильвестр Петрович. – Ну, лето…
Когда карбас отвалил, он, стоя на корме, смотрел на город, который должен был оборонять от нашествия. Все было тихо, словно и не пришел лютый швед: дымились трубы, кое-где за слюдяными окнами посадских изб красным светили свечи, в церквах мирно звонили к вечерне.
4. На цитаделиИнженер Резен и Сильвестр Петрович жгли на доске порох – смотрели, весь ли сгорает, когда караульные оповестили, что на Двине виден струг архиепископа Афанасия, идет с устья, – владыка посещал шанцы.
Старик приехал суровый, усталый, едва ходил, опираясь на свой посох. Рассказал, что был на шанцах, смотрел в трубу на воровские корабли. Пока эскадра стоит неподвижно, делают там какие-то работы. Таможенные солдаты и драгуны к баталии готовы, духом стойки. Еще рассказал, что накануне получил уведомление от вологодского архиерея: вышли якобы к двинянам из Вологды на многих стругах добрые войска, стрельцы с пушками. Над ними полковником едет немец Вильгельм Нобл и полуполковником россиянин Ремезов, вояка храбрый. Везут войска с собою немало ядер, пороху и всякого иного вооружения.
Иевлев, усмехнувшись, ответил, что по всему видно – Вильгельм Нобл не слишком торопится к баталии.
– А чего ему торопиться? – съязвил Афанасий. – Небось, не на гулянку, еще и убить могут… Ништо, царь Петр Алексеевич проведает, как Нобл поспешает, – не похвалит…
– Путь-то не близкий, владыко. В Тотьме выпьют, в Устюге опохмелятся. Знаем дорогу-то…
Афанасий отмахнулся от шуток, велел показать пушки, что перелиты из колоколов, каждую осматривал внимательно, спрашивал, из какого колокола отлита, каким мастером, далеко ли станет палить? Сильвестр Петрович ответил, что почти все пушки здешнего литья, сработаны мастером Федосеем Кузнецом, умен мужик и дело свое знает.
– А было вовсе пропадал! – сказал Афанасий. – Вишь, каков мастер… Ты его приветил ли, мастера?
– Такого приветишь! – ответил Иевлев. – Только ругается…
– Заругаешься, когда на дыбу вздергивают! – проворчал Афанасий.
Сильвестр Петрович удивился – все знает старик. Осмотрев пушки, Афанасий велел показать ядра – чугунные, железные, каменные. Резен объяснял, как раскаляют ядро в кузнечном горне, как замазывают пороховой заряд глиной, как вкатывают каленое ядро в ствол пушки.
– Порох-то добрый? – спросил Афанасий.
– Порох – ничего.
– Ты отвечай дельно! – крикнул Афанасий. – Ничего! Что такое – ничего?
– А ты не кричи, – попросил Резен.
Афанасий поморгал, потом спросил:
– Да ты, дурашка, знаешь, кто я таков?
– Ты поп, – сказал Резен. – И не кричи. Я не тот, чтобы кричать.
– Храбрый! – заметил Афанасий.
– Да, храбрый!
– Где порох?
– Где надо! – ответил Резен.
– Покажи мне порох.
– Зачем тебе порох? – спросил Резен. – Что ты в порохе понимаешь? Ты поп – и молись, а я инженер, я в порохе понимаю…
– Ты инженер, да – заморский, – щурясь на Резена, сказал Афанасий, – а я поп, да – русский. И всего повидал за свою жизнь. Веди, Сильвестр Петрович, показывай…
Резен шел сзади, на щеках его проступили красные пятна – он обиделся. Афанасий велел подать деревянную миску, растер в миске пороховую мякоть, посмотрел, не серого ли цвета. Резен сказал Иевлеву по-немецки:
– Понимает!
Афанасий ответил тоже по-немецки:
– Понимаю!
И приказал костыльнику подать листок бумаги. У костыльника бумаги не было, Резен вырвал клочок из записной книжки, старик положил на листок щепотку пороху, сжег. Порох сгорел почти без остатка, бумага осталась целой.
– Порох добрый, а ты говоришь – «ничего»! – попрекнул Афанасий Резена, но уже спокойно. – Монахи мои где?
Монахи из Николо-Корельского монастыря высыпали на плац под мелкий дождик. Подрясники на них пооборвались, сапоги побились, лица у всех были загорелые, носы облупились от солнца, многие сбрили бороды, а Варсонофий отпустил усы. Афанасий, пряча улыбку, благословил свое воинство, негромко сказал Иевлеву:
– Ишь! И с копьями, и с мушкетами! Обучил?
– Обучил, – тоже улыбаясь, ответил Сильвестр Петрович. – Варсонофий у них мужик разумный…
– Начальный человек над ними?
– Капралом зовем, – сказал Иевлев.
– Ну, ну, – сказал Афанасий, – дело хорошее. Водки им не давай, я их знаю, жеребцов стоялых…
И подозвал к себе Варсонофия:
– Усатый экой!
Варсонофий молчал, стоял во фрунт, смирно.
– Табачищем несет! – сказал владыко. – И сала нет. Согнал сало. Так-то приличнее для монаха…
Варсонофий покашлял в кулак.
– Ну, иди, чадо! – усмехнулся Афанасий.
Монах повернулся, как учили, ударил разбитым сапогом, пошел через плац.
– Не вернется в монахи, – сказал Афанасий. – Образ не таков. Нет, не быть ему монахом, удерет… Капралом будет али разбойником…
Прощаясь, Афанасий сказал Резену:
– А ты, господин, не обижайся. Больно много вас, волков, к нам повадилось. Мне про тебя Сильвестр Петрович хорошо сказывал, да я не верил. Прости, коли обидел, не хотел.
Инженер не отвечал, посасывал трубку.
У ворот Афанасий благословил Иевлева, сказал устало:
– Трудно тебе будет, капитан-командор, труднее нельзя! Прощай! Может, и не свидимся.
Сильвестр Петрович поклонился низко, помог старику спуститься в карбас. На валах, на башнях, на стенах крепости, обнажив головы, стояли артиллеристы, стрельцы, монахи, каменщики, кузнецы, плотники – все те, кому предстояло защищать Архангельск в грядущей баталии.
Афанасий, стоя в карбасе, медленно, широко перекрестил их, сказал, не отрывая взгляда от крепости:
– С богом!..
Матросы крюками оттолкнули судно, келейник накинул на плечи владыки шубку, костыльник покрыл ему колени теплым платком…
– Теперь водки выпить да поесть малость! – сказал Сильвестр Петрович.
– Это хорошо! – согласился Резен.
Он протер стекло подзорной трубы и еще посмотрел: Двина была пуста, только дождь моросил, да низко, над самой водой летали чайки. Невидимые дозорные перекликались на валах и башнях крепости.
– Поп какой! – сказал с удивлением Резен, глядя вслед карбасу.
– Поп разумный! Пойдем, Егор. И будь в спокойствии. Нас упредят, узнаем от караулов. Не гляди, что пусто, – по всей реке народ стережет…
Вдвоем спустились с башенной вышки, по мокрому пустому плацу дошли до крыльца избы, в которой жил Резен, тут остановились. Инженер сказал по-немецки:
– У меня аквавита есть – добрая водка. Берег для случая. Немного выпил – давно. С господином Крыковым выпил…
– Господин Крыков, может, сейчас уже и досмотр начал! – произнес Сильвестр Петрович. – А может, и воров рубит. Все может быть…
Они вошли в горницу, инженер зажег свечу, отпер ключом сундук, достал аквавиту и скляницу шидамской горькой, ее осталось совсем немного, на дне. Солдат принес жареной рыбы, котелок с горячей кашей.
– Капитан Крыков не раз задавал мне вопросы о том, как устроены европейские государства, – произнес Резен. – Он словно бы все время ищет ответа на занимающий его вопрос, а что это за вопрос – не знаю. Он много думает, этот человек, и много читает…
Иевлев кивнул:
– Да, он много думает, и трудно живется ему на свете…
Потом, держа прозрачную бременскую рюмку перед глазами, спросил:
– Егор, ответь мне по правде, нынче ответь, перед баталией. Для какой причины ты, иноземец, нам служишь? Зачем тебе умирать для нас? Деньги, золото ты не слишком жалуешь, не как иные иноземцы, то я не раз примечал…
Резен разлил золотистую аквавиту по рюмкам.
– Ты, капитан-командор, – русский. Вы, русские, всегда любите знать: зачем, для какой причины, что думает человек, когда молчит. Так?
Сильвестр Петрович кивнул.
– Я тебе скажу. Сегодня надо все говорить. Русский умный народ, русский храбрый народ, русский человек имеет вот такое сердце.
Инженер широко развел руки, чтобы показать, какое огромное сердце имеет русский народ, ушиб пальцы о стену, улыбнулся. Иевлев молча слушал.
– Русский позвал нас, русский думает: иноземец нас научит, мы так не умеем, как умеет иноземец, мы ему дадим золото, много золота. Я инженер, я имею в десять раз больше, чем ты, мой начальник. Вот как сделал русский. А как сделал он, иноземец? Венецианец Георг Лебаниус, еще лекарь Лофтус, еще Риплей, еще тот, первый, – все они сидят под замком. Вот как они делают, вот как они сделали. Консул Мартус, еще пастор, еще негоцианты в Архангельске – что они сделали?
Резен горячился, ему не хватало русских слов, он заговорил по-немецки:
– Пусть черт их возьмет, я насмотрелся на то, как и что они делают. Я видел их на Москве, в Кукуе, я видел их так, как ты, русский, их никогда не видел и не увидишь. Кто едет сюда? Проходимцы, обманщики, на сто негодяев – один честный. Русские не могут уважать нас, европейцев. Помнишь, капитан-командор: вы приехали учиться, а вас обкрадывали, вы приехали за наукой, а вам показывали фокусы. Зачем долго говорить – вспомним Нарву. Вспомним генералов, которые искали короля Карла, чтобы отдать ему свою шпагу. Я бедный инженер, но я имею свою голову на плечах. Вы позвали меня. Мне захотелось увидеть своих, – я пошел на Кукуй. Мне закричали «виват!» – и меня стали учить, как обманывать вас. Это первое, чему меня учили. Меня не учили русским словам – «хлеб», «работа», «честь», – меня учили, как ничего не делать и получать деньги, много денег, богатство. Я не верил своим ушам. Я сказал им: «Вы – воры!» В ту же ночь, ты не знаешь, был один поединок, потом второй. Нет, они не обиделись, – они испугались, они хотели убрать меня. И тогда я пришел к тебе и спал у тебя – ты не помнишь? У меня была рана вот здесь, возле локтя, я сказал, что напали разбойники. Мне было стыдно… И когда потом я видел, что мне не верят, что на меня смотрят недобрыми глазами, что во мне никто не видит друга, я не огорчился, нет, капитан-командор, я думал: эти русские не такие уж простаки. Они понимают многое и все запоминают…
– Запоминаем! – сказал Иевлев. – И худое запоминаем, и хорошее…
– Это то слово, которое нужно! – воскликнул Резен. – Запоминаем! И я хочу, чтобы ты помнил не только про тех четырех, которые заперты, не только про тех, что сидят сейчас в кирке под стражей, а еще про инженера Резена…
Он поднял рюмку с аквавитой, чокнулся, сказал душевно:
– Это вино дала мне моя мать, когда я ехал к вам. Она сказала: выпьешь его со своим другом, с земляком, когда встретишься с ним на чужбине. Я пью его с тобой, капитан-командор. Я пью с тобой в ночь перед баталией…
Он отпил немного, встряхнул склянку с шидамской горькой, сказал невесело:
– А эту бутылку я выпил один. Я запирался здесь и пил, – мне было стыдно…
– Ешь кашу, простынет! – сказал Иевлев. – Бери ложку, инженер…
Кашу они съели молча, потом стали говорить о делах. Еще раз побывали на башне, посмотрели на Двину, обошли скрытые на валах пушки, спящих солдат, артиллеристов, матросов. Прощаясь с инженером, Иевлев сказал:
– Ветерок-то с моря, а, Егор? Слабый, а все ж – ветерок! Не двинулась ли эскадра?
– Слишком слаб ветер! – ответил инженер.
Сильвестр Петрович вернулся к себе в избу, повесил плащ на гвоздь, набил трубку табаком. Рядом за стеной спали дочки, рябовский Ванятка, давеча приехавший с матерью на цитадель, Марья Никитишна. Иевлев высек огня, оглянулся на слабо скрипнувшую дверь. На пороге стояла Таисья.
– Что ж ты не спишь, Таисья Антиповна? – спросил Иевлев.
– Вы мне только одно слово скажите, едино! – быстро зашептала Таисья. – Вы только скажите, Сильвестр Петрович, что она за Онега такая? Спехом собрался, спехом ушел. Какая Онега? Ужели и вы не ведаете?
Иевлев посмотрел в ее молящие, тоскующие глаза, ответил не сразу:
– Не ведаю, Таисья Антиповна. Иди, голубушка, спи…
