Текст книги "Рассказы об огне и глине"
Автор книги: Юрий Домбровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
– А неважно, неважно, – отмахнулся Валерьян, – это по-разному в разных списках читается. А потом: разве ангел не евнух? Ведь Паисий объяснял нам, что у ангелов нет пола, значит...
Паисий, профессор богословия, был анекдотически глуп, самонадеян и невежествен. Про него по семинарии ходили сотни анекдотов. Но, кажется, пол ангелов он все-таки не выяснял.
– Не знаю, не слышал, – поморщился Николай. – Но как же, не зная человека, вы беретесь судить о нем? А ведь, кроме того, он наш владыка.
– Ну вот и пошла, полезла наша родная нижегородская семинария, – махнул рукой Лаврский, – он – владыка! Да что-то уж больно много владык развелось у нас! Человек должен быть сам себе владыка, а он обязательно какого-то еще себе на шею сажает.
Николаю вдруг стало по-настоящему жарко. Он вынул из кармана молитвенник и протянул Лаврскому.
– А к чему это мне, – пожал плечами Лаврский, – я эти штуки... – И вдруг понял и вскрикнул: – Ах, значит, вы им взысканы лично? Увидел и отметил? Ну, тогда другое дело. Да, это уж не за бабочек благодарность получать.
Николай быстро взглянул на Сахарова. Стрела метила в двух, даже в трех человек. Леонид Иванович, жертвуя свою коллекцию правлению семинарии, приложил к ней письменно благодарность четырем своим помощникам – Лаврский и Николай были в их числе. Однако Сахаров как будто ничего не расслышал или не понял. Он взял из рук Николая молитвенник и стал его листать.
– А вы, Леонид Иванович, хорошенько посмотрите, – сказал Лаврский, может, там через каждые десять листиков по синенькой. А что? Очень может быть. Вы знаете историю станционного смотрителя и его императорского величества, ныне благополучно царствующего?
– Валерьян Викторович, – с мягким укором покачал головой Сахаров.
– Да нет-нет, я не какой-нибудь там пасквилянт, – засмеялся Лаврский. Это анекдот самый что ни есть патриотический, с верноподданнической слезой. Можно?
– Ну, к чему?
– А для примера и поучения. Так вот. Следует ныне благополучно царствующий император Николай I по проселочной дороге, и попадается ему станция, такая милая, захудалая, но все равно изволил остановиться и милостиво проследовать в комнаты. А на пороге смотритель ни жив ни мертв:
– Ва-ва-ва...
– Ну, ну, не обмирай, что я, волк, что ли? Вот принимай гостя, показывай, как живешь, как служишь.
Ну, все кругом беленькое, чистенькое, везде иконы с лампадками, а на столе в хозяйских покоях – Библия.
– Что, Священное Писание читаешь? – спрашивает государь.
– Так точно.
– И часто?
– Каждый день после работы, ва-ва-ва...
– Похвально. И доколе же дочитал?
– Четвертую книгу судей кончаю, ва-ва-ва...
– Молодец, хвалю! Пришли ко мне адъютанта. Вошла прислуга с шипящей сковородой.
– Ну, что же, – сказал хозяин, снимая фанерный лист со стола и засучивая рукава, – закусим, господа, после трудов праведных. А мне по грехам и по человеческой слабости, кроме того, еще положено... – И он щелкнул по запотевшему со слезой графинчику. Рядом с ним стояла рюмка. Одна.
– Вас, господа, не угощаю, ибо еще успеете. Это уж мне по старости лет.
Про старость он говорил всегда. И когда, бывало, с сачком и ботанизиркой выходил на охоту за бабочками, то обязательно надевал мундир. "А то захватят и высекут, – подмигивал он своим ученикам, – это на старости-то лет! Опозорю семинарию!" И верно, если бы его без мундира захватили в чужом саду, когда он, забыв все, топтал грядки, ломал кусты, то доставили бы в часть. Нижний Новгород был грязный, сонный, пьяный городишко. Весною и осенью по нему ни проехать ни пройти. Будочника не докличешься, околоточного не найдешь, но нравы в нем были строгие, а полиция суровая. И если невзначай без чинов и бумажек попадешь ей в руки, то не обессудь – и в холодной насидишься, а то еще и так спину распишут для памяти, что неделю будешь ходить и почесываться.
Сахаров сел за стол, налил себе полную рюмку, опрокинул ее, кивнул, зажевал хлебной корочкой, налил и опрокинул сразу же вторую, отставил рюмку и взглянул на своих учеников.
– А впрочем, господа... – начал он неуверенно.
– Нет, Леонид Иванович, благодарствуем, – достойно и строго отрезал Лаврский, – я уж лучше про государя императора доскажу. Значит, через какое-то время едет его величество обратно. Останавливается на той же станции. Смотритель опять на крыльце.
– Здравствуй, служба!
– Здравия! Желаем! Ваше! Императорское! Величество! – значит, уже осмелел.
– Ну как, читаешь Библию-то?
– Так точно! Ваше! Императорское! Величество!
– А до коего места дошел?
– "Притчи Соломоновы" кончаю.
А это, как вы знаете, еще этак 400 страниц!
– А молодец! Молодец! Пойдем-ка! Прошел, взял Библию, стал листать, а там через каждую главу по красненькой, по красненькой!
– Вот видишь, служба, как государя-то обманывать, – покачал головой государь. – Не врал бы мне, все они твои были бы, а теперь они опять мои! Я их нищим по дороге раздам. Они хоть праздно живут, Христа помнят, каждую минуту его поминают.
С тем и уехал государь. А смотритель так и остался с Библией, но без красненьких.
Сахаров вздохнул, налил третью рюмку, опрокинул, зажевал и сказал:
– Ну, то государь император, у него и ум государев... государственный.
– Да, а у наших владык за нас, молитвенников и печальников, мозг консисторский, сиречь канцелярский, впрочем, и с царем Николаем, наверное, тоже байка, – вздохнул Лаврский.
– Почему? – спросил Николай взрывчато.
– А не любит, говорят, наш помазанник божий деньги-то бросать на ветер. У него копейка на счету. Ну ладно, анекдот анекдотом, то ли был, то ли не был, а вот вы про молитвенник расскажите. Как он у вас все-таки оказался? Такие награды спроста не даются. А? Леонид Иванович?
– Да, – протянул Сахаров, – да, любопытно. Молитвенник. Очень любопытно.
Пришлось рассказать все. Лаврский слушал, опустив голову, а потом спросил:
– А вы все это не записали? Ну как же, писатель и упустили эдакое. Ведь готовая сценка из "Ревизора" или "Мертвых душ". Как это вас Лебединский учил? А? Повторите-ка, я забыл.
Николай промолчал.
Сахаров усмехнулся и сказал:
– "Ничего не говорить. Ни худого, ни хорошего. Молчание – первое условие, иначе пропали". Ах ты...
– Видите, даже хорошего тоже нельзя сказать, – зло улыбнулся Лаврский, – знает профессор, какое у нас хорошее. Говорите, с лица спал? Так что же тогда о нас-то, грешных, говорить?
– Вот так вы никому и не верите, – сказал Николай невпопад, но больно его уж взрывал тон Валерьяна.
– Нет, почему же, – пожал плечами Лаврский, – я вам, например, или Леониду Ивановичу очень даже верю.
"Да, – подумал Николай тяжело, – остер и злоязычен. Над всем смеется, а вот сочинения по богословию пишет образцовые, на пятерку. Перед всем классом читают. Как это связать?"
Он молча посмотрел на Валерьяна. А Валерьян вдруг что-то понял подошел, обнял его за плечи, вернее, только дотронулся до них и сразу же опустил руку.
– А вы не кипятитесь, Николай, – сказал он мирно, – я ведь это сам над собой смеюсь. Помните: "Жена и дети, друг, поверь, большое зло. От них все скверное у нас произошло". И ничего не попишешь, такова жизнь, дорогой! Вот выйду на место, женюсь, пойдут дети, дом для них начну строить, – он подмигнул Николаю. – Дом в два этажа. А! – да что там говорить, сам такой же – "се предел, его не перейдеши". – Он махнул рукой и отошел.
"Всегда играет, – подумал Николай. – Актер! Передо мной играет, перед Леонидом Ивановичем играет, а больше всего перед самим собой. И самое главное, каждую минуту верит в то, что говорит. И потому верит, что уж ни во что не верит. Поэтому и за богословские сочинения у него пятерка". Он взглянул на Сахарова.
А тот хмыкнул да и налил себе еще одну рюмку.
– По слабости, – объяснил он, – исключительно только по старческой слабости.
Ему недавно исполнилось 25 лет. И был он еще холост, отсюда и бабочки, и Калерия, и эти его ученики.
Владыка в дела правления не входил, а вползал. Недели две он объезжал церкви и скиты, еще неделю знакомился с архивами и текущими делами консистории и семинарии, и вдруг в одно утро все заходило и загремело в его тонких и хватких руках. Туда и сюда полетели ревизоры – духовные и светские. И направляла их рука точная и неукоснительная. Владыка многое знал и еще о большем догадывался. Черное и белое духовенство – монахи и иереи зашумели, заметались. У них заходил ум за разум от острых вопросов и неожиданных ударов. Все сходились на том, что где-то затаилось два шпиона, один консисторский, другой семинарский – но кто же? кто? Профессор догматики иеромонах Паисий – старик глупый и самонадеянный однажды остановил Николая на улице и спросил: а правда ли, что он вместе с отцом ездил встречать преосвященного аж, аж на Орловскую?
Он ответил, что правда.
И что владыка наградил его требником?
Николай ответил, что и это правда и что владыка довез его до дому в своей карете.
А иереев, других почему-то с собой не посадил?
Николай ответил, что вот это уж совсем неправда, и хотел объяснить почему, но Паисий тоном "не ври, я все и так знаю", вдруг остро в упор спросил:
– Как, и остальные иереи ехали с вами?
– Нет, они не ехали, но и я-то...
– А-а! – сухо сказал и кивнул головой Паисий и прошел мимо.
Ну что ему можно было доказать – глупому и упрямому? Николай объясняться не стал.
(Через тридцать с лишним лет Чернышевский об этом Паисий напишет так: "Стоявший ниже всех других профессоров... одаренный способностью сбиваться в выражениях так, что конец фразы противоречил ее началу... отвлекавшийся в бесконечные рассуждения глупые о всем на свете... он служил предметом смеха и для товарищей своих и для учеников".)
А через несколько дней владыка крупно поговорил с его отцом.
– Нельзя так, сударь, – кричал и стучал владыка (сударь, а не отец Александр). – Непорядок это! Небрежение! Исправьте и доложите! Я проверю.
А когда отец уже шел к выходу, вдруг крикнул:
– А в воскресенье прошу служить со мною в соборе по случаю баллотировки дворянства.
Служить с владыкой в кафедральном соборе да еще по такому случаю, было большой честью, и отец пришел домой возбужденный и просветленный.
– Вот тут-то, – сказал он сыну, – и постигается разница между властью духовной – отеческой и святой. Владыка прогневался, накричал, но тут же обласкал и приблизил. А губернские, те только орать горазды. У них небось вон какие глотки.
В тот же день отец послал за парикмахером – подправить волосы и бороду, вынул из шкафа и осмотрел недавно сшитую тонкую фиолетовую рясу из настоящего китайского шелка, отдал Фекле и приказал вычистить и погладить через тонкую тряпку бархатную скуфейку – и после, облаченный во все это, долго и величественно поворачивался перед зеркалом. И Николай через приоткрытую дверь любовался отцом – высоким, плечистым, с львиной гривой и истинно святительской бородой. Послали по знакомым – пригласить их на торжественную епископскую обедню. Монахиням, в течение трех месяцев кропотливо вышивающим новый Орлец – коврик с орлом, взмывающим над городом (его всегда стелют в церкви, если служит владыка), – строго приказали кончить все за два дня.
Отец Крылов полез на звонницу. Один из малых колоколов – тарелочек дребезжал и вроде был с трещинкой.
Отец зачем-то послал к нелюбимому им протоиерею Лебединскому пономаря Авксентия Васильевича, а сам надел широкую поповскую шляпу из соломки и, опираясь на пасторскую трость, отправился в собор послушать спевку хора. Словом, все готовились и кипели.
А затем вдруг что-то произошло. Быстро, каким-то чуть не воровским шагом вернулся Авксентий Васильевич, но не пошел в комнаты, а зашел на кухню, спросил Феклу, где хозяин, и тут же как провалился сквозь пол. А через полчаса вернулся, прошел в кабинет и щелкнул ключом. Дом замер в предчувствии и ожиданиях. Отец сидел в кабинете долго и безмолвно. Потом вышел, встретил в коридоре Николая и сказал горько:
– Я ж всегда говорил, что он тиран.
Николай промолчал, потому что не знал, о ком это, стоящая же сзади с тарелками Фекла быстро и охотно подтвердила:
– Так точно, батюшка Александр Иванович. Отец сверкнул на нее глазом и объяснил:
– Лебединский тиран. Нерон и Калигула древних! – ("Калигула никогда не спал более трех часов. Злые и честолюбцы спят мало" – было напечатано недавно в "Нижегородских ведомостях". Лебединский и верно страдал бессонницей.) – Я послал за ним – не хочет ли, мол, служить на заутренне – а он: "Скажите настоятелю, пусть он с обедней пока не беспокоится. Владыка все переменил. Я повещу, если надо. А не повещу, так и беспокоиться не о чем". Вот так, с кондачка, и поступают наши Нероны и Калигулы. И ведь не спросишь! Владыка приказал, вот и весь их сказ.
– Так, может, еще повестит, – робко предположил Николай.
– Да, жди! – фыркнул отец и прошел вслед за Феклой в столовую.
На выборах в предводители дворянства отец не служил. Служил какой-то А. А. В. – а кто он, (ученым) неизвестно (и по сю пору).
А еще через несколько месяцев, в мае 1853 года, Николай увидел преосвященного совсем в ином виде и качестве, и это было поистине как бы явление владыки народу. Он сразу же подал записку, но она не пошла, и "Нижегородские ведомости" об этом событии ничего не написали.
В этот день Щепотьев срочно, через посыльного, вызвал к себе Николая на дом. Когда Николай вошел, редактор сидел за огромным письменным столом и просматривал какие-то листки. И стол, и хозяин, и вместительное кресло, в котором он сидел, – все было словно вырублено из одного куска мореного дуба. Все было дубовое, квадратное, черное, топорное и тупое, тупое, нетленное. ("Это был субъект, – напишет потом Николай, – сокрушивший все мои логические построения".)
– Здравствуйте, Николай Александрович, – сказал Щепотьев. Присаживайтесь. Ну, у вас, я слышал, все здоровы? Слава Богу! – он положил листки на стол. – Голос у него был глухой, но отчетливый. Каждое слово вылетало отдельно ("Голос его напоминал звук обуха, вбивающего долото в дерево"). Значит, вот что. Надо срочно дать статейку о спектакле в Благородном собрании.
"Ах, вот как! – понял Николай. – Значит, все-таки дать надо! Прекрасно!" Такую статью он уже раз написал, но она бесследно исчезла в объемистых кожаных папках редактора, – и с тех пор о ней Щепотьев не упоминал ни разу.
– Но ведь я... – начал Николай.
Щепотьев закрыл на какую-то долю секунды глаза, потом открыл их и уставил на Николая свой обычный неподвижный и незрячий взгляд.
– Да, вы уже однажды написали статью, – согласился он, – вот она, – он протянул Николаю листки, – но ведь ее сегодня не напечатаешь – там другой репертуар, так ведь?
– Так, – согласился Николай.
– Ну вот, а княгиня Марья Алексеевна, наша бывшая милая соседка, настаивает, чтобы статью написали именно вы, Николай Александрович. Он, мол, все у нас знает, несколько раз был на наших репетициях... Я ответил – ну и прекрасно, сейчас посылаю за Николаем Александровичем. И вот...
Загадочные глаза Щепотьева были по-прежнему мертвы и застойны, но Николай знал их необычайную приметливость и зоркость. И восковая неподвижность лица его тоже была одной видимостью. В мозгу чиновника особых поручений непрерывно вращались и скрещивались круги необычайной машины схоластика XIII века Реймонда Луллия. "Значит, вот в чем дело, – понял он, княгиня Марья Алексеевна Трубецкая и с ней сиятельные участники благородных спектаклей навалились скопом на Александра Ивановича".
Так оно и было. К редактору пришли любители. Все шкиперские трубки неважно то, что они никогда не видели моря (Волга тоже ведь не маленькая), все белейшие, ломкие от крахмала и свежести воротнички, – все благоуханные, словно облитые солнцем золотые флеры и вуали, – словом, резкая мужественность и тончайшая женственность, напор и кокетство, мужская сила и женская слабость, – все пошло на приступ стола редактора. Недоумевали, негодовали, спрашивали и иронизировали.
– Для чего же тогда вы выдаете свои ведомости? – спрашивала одна.
– Что же, Москве, что ли, прикажете о нас писать? – спрашивал один.
– Да, если бы это было в Москве, давно бы все газеты...
Александр Иванович смотрел на них из своей дубовой крепости и спокойно отвечал:
– Ну, что вы, месье, мадам, разве я против? Я не враг родного города. Вот все руки не доходили, а раз так, то сегодня же пошлю к вам одного профессора словесности.
– Не надо нам вашего профессора, – отрезали ему, – только Николая Александровича Добролюбова.
Тут Александр Иванович, верно, несколько не то что заколебался, а просто немного посомневался: можно ли?
– Господа, – сказал он, – но это же дело важное, нужно авторитетное слово ученого, а Николай Александрович все-таки семинарист.
– Ну что ж, – сказали ему (господа и дамы, князья и княгини, помещики и помещицы), – хоть и семинарист, но нам никого, кроме него, не нужно.
– Но, господа, господа, – продолжал вбивать свои деревянные гвозди редактор, и тогда вдруг затрясся и забрызгал слюной над ним некто очень видный и сановитый, весь в орденах, и хотя за солидностью, параличом и полной неспособностью в спектаклях не участвовавший, но имеющий в них, видимо, все-таки какой-то свой сокровенный интерес.
– Ведь бесплатно, бескорыстно, безвозмездно, исключительно в пользу неимущих, по закону христолюбия, – орал он. – Вон когда у вас на ярмарке этот галах чумазый сабли глотал да угли пожирал – вы о нем писали, а тут, когда участвуют, и кто? кто? Ее сиятельство, его сиятельство, его высокопревосходительство г-н Улыбышев...
И сизомордый редактор, с коком на гладко вылизанном черепе – если не сам Собакевич, то уж безусловно родной брат его ("От вашего жильца так и разит Полканом", – сказал как-то Лаврский и сморщил нос), вызвал через посыльного Николая и сказал ему:
– Полтораста строк в ближайший номер. И хвалить. Обязательно всех хвалить! А опять такое будет, хоть святых вон выноси. А о княгине Марье Алексеевне особенно напишите, чтоб не говорила после.
– Понятно, – сказал Николай и вышел.
До площади он дошел в самый нужный час. Благородное собрание горело. Оно было окутано сырым, едким дымом. Огонь не показался еще, только внутри происходила начальная черновая работа пожара. Какие-то серые существа, то ли великаны, то ли карлы, расчищали место для огня – крушили перекрытия ломами, вздымали паркет, расшатывали балки. Работа шла по всем комнатам и этажам. И вот дым уплотнился и набух бурым багрянцем. Затрещали, застреляли доски. Из окон вылетела стая черных нетопырей. Они взмыли вверх и медленно, ястребиными кругами заплавали над толпой.
Это пожар добрался до библиотеки и стал листать книги и газеты. Кто-то огромный, веселый, рыжий устроился возле окна и, грохоча, швырял в толпу охапки огня и метал головни. Волга вдруг помрачнела, почернела, забеспокоилась и подернулась сначала барашками, а затем белоголовыми волнами. Небо и вода набрякли и потяжелели. Над толпой же и площадью стояло все то же изжелта-бледное и белое небо.
А затем появилось пламя. Огненные звери просовывали сквозь ниши и пазы когтистые лапы, ощеренные морды, закрученные языки, грызли дерево и выли от ярости. От них пахло горелой краской, угаром, смолой. Что-то рухнуло. Взметнулся и тут же рассыпался букет белых, угарно-желтых, огненно-красных, медно-зеленых искр. Лиловые и синие прозрачные угарные мотыльки запорхали и заползали вверх и вниз по бревнам. Обнажилась на миг внутренность здания горящие лаковые столики, по-лебединому выгнутые позолоченные кресла, пылающие клочки штофных ободьев, – так ураган на миг иногда вырывает со дна океана затонувший корабль.
В углу тихо и упорно горел дубовый шкаф с гирляндами, девами и амурами. Все это простояло минуту и исчезло в дыму. И вдруг пламя зашумело, загремело и закрутилось. Оно поднялось над площадью – нестерпимо для глаза снаружи – с бурой дымной сердцевиной. Здание хрустнуло, пошатнулось и стало рушиться в волны уже чистого огня.
Кто-то закричал. У кого-то зашлась и задымилась одежда. Сыпались раскаленные балки (так и сыпались на толпу), потом их подбирали за версту. Небо совсем стало черным. Несколько голосов заорало: "А пожарные опять спят?" Но пожарные не спали, они со своими обозами, машинами, насосами, топорами, баграми, ломами застряли в дороге – ведь приходилось ехать в объезд, потому что, как писали "Нижегородские ведомости", "очаг пожара и угрожаемое строение были совершенно недоступны по крутизне горы и тесноте для действий пожарной команды. Для переезда должно было перевезти трубы на расстояние почти двух верст".
Пожарные приехали только тогда, когда спасать уже было нечего. На Волге между тем началась настоящая буря. Несколько судов сорвало с якоря, смыло и унесло мостки, ларьки, лодки и купальни. Ветер и жар слепил, жег, закладывал уши. Стараясь перекричать огонь и ветер, что-то орал бравый брандмейстер.
А народ стал напирать. Пожарные вытянули канат, но он сейчас же и повис. Многие из глазеющих понимали "пожар" как "пожива". Ломай, хватай, тащи!
И тут над толпой взлетел мощный и в то же время нежный звонкий вскрик или возглас. Так певуче и горестно могли воскликнуть только ангелы или дивы этого дома, покидая свое обиталище. А вслед за ним зазвенели, затренькали, забились сотни фарфоровых колокольчиков. Кто-то рядом с Николаем объяснил: это рухнула световая пирамида – стеклянная крыша здания.
На минуту огонь притих, а потом сразу охватил все. Теперь посреди площади стоял четко очерченный, обведенный оранжевым тусклым сиянием огненный куб. Сам он был почти неподвижен, только слегка помаргивал, но вокруг него все дрожало и струилось, предметы растекались и теряли форму. Николай стоял и смотрел, какие-то силы не давали ему стронуться с места. И тут на толпу обрушился с Волги ливень.
Огонь сразу зашипел, стал по-змеиному пресмыкаться, сворачиваться и уползать вовнутрь. С неба полетел мокрый пепел. И снова предстал черный скелет обглоданного начисто здания. Пламя пожелтело, сделалось вялым и утомленным. И хотя ливень так же внезапно прекратился, – огонь, сбитый дождем, уже только ворочался и вздыхал среди черных развалин. Да и не огонь это уже был, а дым, с огнем и искрами. Солдаты снова натянули канат. Прикатило несколько повозок и карет. Они, впрочем, понаехали, но стояли поодаль. Какой-то щетинистый, неприятный барин в черных высоких сапогах и сам черный и усатый, как грач, стоял с кучером, тыкал тростью стека в догорающие развалины и хлестко говорил: "Нет, хитро! Очень хитро! А теперь, пожалуйста, гони им страховку. Ничего, общество "Саламандра" все заплатит оно богатое! На сто тысяч застраховали, черти зеленые!"
– Это еще как поглянется, – отвечал солидно кучер, – как то есть вышнее начальство посмотрит, а то...
Оба были пьяные.
И опять в толпе что-то произошло. Раздвинулись пожарные, отшатнулись от каната солдаты, вытянулись полицейские. Брандмейстер: "Р-р-разойдисс!"
Через толпу медленно ехала высокая черная карета с красными спицами и рессорами. Кони в траурных надглазниках ступали ровно и спокойно. Огонь их не пугал – они ехали на него.
Кто-то сзади сжал Николаю локоть. Он оглянулся – Лаврский.
Карета остановилась. Служка выскочил и распахнул дверцу. И, опираясь на плечо, вышел преосвященный. На нем была черная ряса, наперстный крест-ковчежец с частицей и высокий клобук с херувимом. Он сделал несколько шагов и остановился у самого каната.
И, словно приветствуя его преосвященство, пламя вспыхнуло снова, но уже не то страшное, а малое, веселое, ручное. Закивало, запрыгало не по стенам, а по ступенькам (они походили на обгоревшие позвонки), заюлило по недоломанным столикам и стульям.
С минуту владыка молчал и смотрел на пламя, а потом поднял сложенные крестом персты и величественно, по-святительски осенил и благословил пожар.
Один раз, второй и третий взлетел и опал его широкий рукав. Настала нестерпимо долгая тишина, и вдруг ахнула, закричала, закатилась какая-то женщина.
Толпа шарахнулась.
Владыка подошел к карете, дотронулся пальцем до подставленного плеча, взлетел на подножку и рванул ручку дверцы. И тут в толпе кто-то безумно, неудержимо, по-юродивому закричал:
– Благослови, святой отче, на страдание, на крест тяжелый, бла-а-слови мя, владыка!
Но толпа молчала... И карета медленно прошла через нее.
– Пошли, – сказал Валерьян и взял Николая под руку. Они выбрались из толпы и, не сговариваясь, повернули к крутому волжскому откосу.
– Видели, а? Народ, как всегда, безмолвствует... – усмехнулся Валерьян.
Николай промолчал. У него ухало в висках и перед глазами висела колеблющаяся вуаль из черных точек и мушек. Очевидно, он здорово перегрелся.
– Так что же это было? – спросил Валерьян. – Мракобесие? Изуверство? Кто это был – православный батюшка или великий инквизитор?
Николай молчал.
– А впрямь, если рассудить по-православному, то почему непременно изуверство? Есть и другие слова, например, "святительство". Ведь, согласно кормчей книге, духовные лица не могут посещать театры и подобные заведения. Они ведь в старину у нас назывались "позорище". Помните, как наши отцы иереи при Алексее Михайловиче проклинали и гнали скоморохов. Это мы уж конец "последняя у попа жена!" Ну вот, владыка как истый православный пастырь и благословил священный огонь сей, сошедший с небеси и пожравший соблазн и позорище наше! Все правильно! Все по чину и уставу, – разве не находите?
– Но ведь это пожар, – сказал Николай, – вон сколько людей остается без крова. Зачем это?
– Зачем? Ну это, пожалуй, вообще не христианское, во всяком случае, не православное рассуждение, – покачал головой Лаврский. – Бога не спрашивают: "Зачем?". Потом, огонь очищает. Недаром от глубокой древности до 1626 года в православном чине на водосвятии читалось: "Освяти воду сию Духом твоим святым и огнем".
– Так что же тут очищается? – спросил Николай, только чтоб что-нибудь спросить.
– Ну, то, что уничтожается.
– Так что же очищается, то, что уничтожено?
– А душу, – любезно ответил Валерьян, – она бессмертна и нетленна. Вот вы писали об Августине Блаженном и Франциске Ассизском, ну, в своем сочинении об отцах церкви... писали?
– О них нет.
– А почему? Надо было, надо было писать. Они ведь, собственно, и обосновали инквизицию и костры покаяния. Вы слышите – покаяния! Понимаете костры!
– Слушайте, – Николай остановился. – Так вы что ж? Оправдываете это благословение огня? Я не могу вас понять.
Лаврский покачал головой.
– Да просто вы не хотите понять. С некоторого времени это за вами водится. Потому что тут надо ставить все точки над "i". Я же хочу только сказать, что поступил владыка догматически целесообразно и литургически оправданно. Но вот другое дело. Княгиня Марья Алексеевна живет в вашем доме, а ей такая шутка едва ли придется по вкусу. Обязательно она спросит ваше мнение. Так что вы ответите? Осудите владыку?
Николай молча повернулся и пошел в другую сторону.
– Куда вы? – крикнул Лаврский. – Ну ладно, ладно, я не требую ответа.
– Да нет, просто мне надо зайти к Щепотьеву, – ответил Николай.
Александр Иванович встретил Николая как всегда угрюмо и добродушно. Очевидно, пожар Благородного собрания его почему-то очень устраивал.
– Знаю, знаю, – сказал он, – про пожар уже знаю все. Имел уже донесение. Полиция, говорят, действовала отлично и грабежей и бесчинств не было.
– А что же там грабить? – слегка улыбнулся Николай. – Все ведь сгорело.
– Ну, положим, – резонно ответил Щепотьев, – были бы воры, а грабить всегда найдется что. И пожарные, говорят, были на высоте?
– Там им уже было просто нечего делать. Они отстаивали соседние дома.
– И отстояли! Так вот, Николай Александрович, сейчас вторник, до воскресенья осталось четыре дня. Спешите! Опишите, как действовали наши молодцы. Как народ помогал. Как выносили юноши престарелых на руках с их скарбом. Покартиннее.
– Александр Иванович, там и преосвященный был.
– Да? Вот не знал. Обязательно напишите об этом. Можно всего несколько слов. Но, знаете, таких, значительных. Со ссылкой на писание. Пасторские слова, обращенные к пострадавшим... – он сделал какое-то движение рукой. Ну да что вас учить.
– Александр Иванович, владыка благословил пожар.
– То есть не пожар, а погорельцев, – поправил Щепотьев.
– Да нет, именно пожар. Огонь! Я сам видел.
– Огонь? Сами видели? – глаза Щепотьева и его восковое лицо были по-прежнему мертвы, но он опустил веки и какое-то время сидел так. – Нет, это что-то не так, – продолжал он, открывая глаза, тем же глухим голосом, как же владыка мог благословить стихию, уничтожающую казенное имущество? Ни на что это не похоже. Вы что-то совсем не то увидели.
– Александр Иванович...
– Нет, вы меня послушайте. О благородном почине Нижегородского общества докладывали государю, и он собственноручно изволил начертать "считаю весьма уместным". А во время приезда государь осматривал в доме его превосходительства план строения и остался весьма доволен. Сказал даже "молодцы", так как же при этих условиях можно столь кощунственно утверждать...
– А почему кощунственно? Есть верующие, оправдывающие поступок владыки.
– Значит, дурачье – и все! Вы хотя бы то взяли в соображение, что в столице и в резиденции есть императорские театры. Так что же, скажем, они загорелись бы, а его преосвященство приехал и благословлял бы огонь? Огонь, пожирающий достояние помазанника Божьего? Притом государь посещает театры и тем самым показывает пример всем своим верноподданным. Да если бы что-то подобное и действительно случилось, владыка отвечал бы не перед нами, а только перед Господом и государем. Кроме того, лица духовные судятся только святым синодом. Вот пусть синод и толкует, как и что.
– Но я же сам видел...
– Да в том-то и дело, что вы пока не сам, а батюшкин, – любезно улыбнулся Щепотьев. – А батюшка ваш священник и домовладелец, и дом его построен на казенную ссуду.
– Александр Иванович...
– Ну да, я Александр Иванович, это точно так. А вы вот про другого Александра Ивановича, это точно так – про вашего родного батюшку хорошо ли подумали? А? Я же чиновник особых поручений при его превосходительстве господине губернаторе, и все-с! И точка-с! А вам советую не повторять того, что вам привиделось с пылу и жару. Конечно, от дыма в угаре голова закружится и привидится Бог знает что – это так, но вот дойдут ваши слова до владыки... Ведь вы же семинарист, он что, будет вас благодарить? Удивляюсь вам!
В передней Николай на секунду задержался. На вешалке висел голубой шарфик и еще рядом что-то такое же легкое, воздушное, девичье. Из комнат слышался ее голос. Она смеялась. Фенечка, Фенечка, любовь моя, беленькая-пребеленькая, тоненькая-претоненькая, – это же твой отец.
