Текст книги "Игра в «Городки»"

Автор книги: Юрий Стоянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Больше ни в чем я не чувствовал разделявших нас десяти лет. Я был главным на площадке, а он – в жизни. Илья отнюдь не был сладким и удобным для всех, готовым прийти на помощь каждому. Нет.

Он был правильный еврейский парень, строго разделявший «своих» и «чужих». Свои – это семья, друзья и партнер. Я был членом его семьи, независимо от того, сколько мы вместе выпили чаю.

Не так и много. За двадцать лет раза три встретили Новый год и отметили два дня рождения. Если родственника посадят в тюрьму, он не перестает быть родственником, для Ильи это непреложная истина. Когда что-то случалось, он вставал среди ночи, чтобы помочь, даже если накануне мы погрызлись.

Наша грызня, это надо четко понимать, всегда носила только творческий характер: какую историю и как играть.

Никогда в жизни не было человеческого повода поругаться.

Я знал, что могу на Илью абсолютно положиться. Говорю так не потому, что его больше нет…

Однажды зимой у нас вышла смешная история. В зоне, где отстаиваются поезда, нам выделили для съемок вагончик. Я играл плохого железнодорожника, который «наезжает» на интеллигентного пассажира с чемоданчиком – Илюшу. Пока мы репетировали, мимо проходил настоящий железнодорожник, огромный битюг с молотком в руках. Он не понял, что идет съемка, и кинулся на меня, слава богу, отбросив молоток. Мне палец в рот не клади. Я стал с ним серьезно толкаться, время от времени попадая противнику в «тыкву», но и мне досталось. Тут на выручку ринулся абсолютно не умеющий драться Илюша. Размахивая чемоданчиком, он налетел на моего обидчика в своих невероятно скользких туфлях, на которые уже не раз успел пожаловаться в процессе съемок. Падая на снег и поднимаясь, он норовил огреть железнодорожника чемоданом и кричал:

«Б…ь, эти туфли! Я не могу его хорошо ударить! Юрик, ты понимаешь, я не могу его хорошо е…нугь! Туфли, туфли!»

Тут появился осветитель с огромным штативом наперевес, и железнодорожник сдался, а узнав в нас артистов, и повинился. Рассказов, какая была драка, хватило на неделю!

Илюша обеспечивал мне полную презумпцию невиновности перед остальными людьми. Ни разу не слышал, что бы он сказал про меня худое, и другим никогда этого не позволил бы. Периодически находились коллеги, желающие накрутить его. Они давили на больное, рассказывая ему, какой он великий, гениальный, потрясающий, и заканчивали примерно так: «Илюш, тебе не надоело быть полузащитником, пасы подавать, чтобы другой забивал голы? Тебе оно надо – подносить снаряды, чтобы кто-то палил из пушки?»

Илюха проходил такие испытания достойно. Но я, зная его как облупленного, замечал тень печали на челе. Вот он вернулся из Москвы. Мне достаточно было взгляда, чтобы понять: Лелик пообщался с «доброжелателями». «Илюша, что у нас не так?» – я, изувер и иезуит, выворачивал его наизнанку. А почему так делал? В кадр должны входить влюбленные друг в друга люди. Группа, понимая, что съемки задержатся часа на два, растворялась, оставляя нас одних.

Я садился напротив него и начинал: «Ну, расскажи, Илюша, с кем пообщался в столичном ресторане, кто тебе говнеца подлил в стаканчик?»

Съемки действительно откладывались, но потом продолжались в ином качестве. Потому что в итоге мы целовались и шли играть.

Конечно, я все знал про него, а он про меня. С кем еще делиться? Илюша – свидетель моего развода и моего романа. Он, как умел, меня прикрывал, хотя генетически не мог врать. Только молчать, отвернуться и ничего не говорить, чем моментально подставлял. Но ради меня ему пришлось однажды преодолеть врожденную честность: «Почему я вернулся один? Попали на разные рейсы. В эконом-классе не было мест, в бизнесе только по отдельности, я полетел сразу в Петербург, а этот дурак через Москву, где нелетная погода».

Что он нес, я знаю в пересказе, но Илюша вытаскивал меня из серьезных ситуаций, при этом оставаясь в хороших отношениях с моими бывшими женами. «Если ты кого-то разлюбил, – говорил он, – это не значит, что я должен перестать здороваться».

В отличие от меня Олейников женился раз и навсегда. Он был абсолютно чокнутый семьянин. Стоило Илье позвонить Денису или Ире, а тем не взять трубку – все, съемки прекращались. Лелик бросал работу и названивал им каждые пять минут, пока не добивался цели.

– Ира, где ты?

– В церкви.

– Очень прошу навсегда запомнить, что, кроме Бога, у тебя есть еще я.

Если бы она не ответила, пришлось бы заканчивать съемки, отменять концерт. Он терял способность работать, становился зацикленным человеком с потерянным взглядом:

«Я звонил уже три раза, там никого нет…»

У него была традиционная еврейская черта – ожидание худшего. Но зато как потом приятно расслабиться, зная: ничего плохого не произошло.

Олейниковы долго ютились в той самой крохотной «двушке» на бывшей окраине. Денис уже пел, дуэт «Чай вдвоем» выиграл «Ялту», а они продолжали жить все там же. Когда решили все-таки продать квартиру, новую купили в пяти минутах ходьбы от меня, в Яковлевском переулке.

К их дому вела жуткая, как после бомбежки, дорога. Как-то Илюша, встретив на концерте губернатора Петербурга Владимира Яковлева, не преминул сказать: «Мне стыдно жить в Яковлевском переулке. Он носит имя действующего руководителя города, а к дому не подъехать».

За неделю улицу реконструировали. Почти полгода, пока в их новой, но снова маленькой квартире делали ремонт, Олейниковы жили у меня. Мы очень разные в быту, в пристрастиях, в темпераментах, хотя и родились в один день.

Кто-то из знакомых выгравировал на подарке: «Они сошлися, лед и пламень…» Но в важных, принципиальных вещах мы были, простите за банальность, единомышленниками.

В последние годы Илюха стал очень спокойным, и наши отношения потеплели. Внутреннее соперничество ушло абсолютно. Мы никогда не обсуждали, что такое дружба и в чем она должна проявляться. Но во имя ее Лелик однажды согласился даже сбрить усы.

Меня задолбало исполнять женские роли. «Все, – говорю, – давай брейся, тоже будешь баб играть». И Илюша сбрил. Когда я увидел это страшное зрелище, сказал: «Илюша, я готов изображать женщин всю оставшуюся жизнь. Был неправ. Извини».

Мы реализовались в «Городке», проект уже много лет плавно скользил по накатанным рельсам, доведенная до совершенства технология производства свелась к шести съемочным дням в месяц. Илье перевалило за пятьдесят, он честно и профессионально относился к нашему детищу. Но ему этого казалось мало, он хотел двигаться дальше. Пару раз ляпнул в интервью, что «Городок» – лузер, и получил от меня сполна. Он клялся, что виноваты журналисты, извратившие его слова. Думаю, так и было, и на самом деле Илюха сказал что-то типа: «Ну, конечно, иногда устаешь…

Это давно превратилось из творчества в работу». Но я все равно устроил разбор полетов. «Запиши себе над кроватью, – сказал я. – „Счастье поэта должно быть всеобщим, а несчастье – глубоко законспирированным. Михаил Светлов“. Все, что касается передачи, у нас потрясающе!»

Я твердо верю, что так и было до последнего дня.

Но Илюха рвался реализоваться и вне нашей пары, стремился послать миру сигнал о собственной состоятельности.

Он стал сниматься в кино. Безумно органичный, абсолютно не наигранный, очень смешной и трогательный с этим своим тиком, грустным взглядом, он гораздо больше подходил для кинематографа, чем я, невнятный и расплывчатый. Лелик хотел, чтобы мы снимались вместе, а я сказал:

– В тупых комедиях не буду.

– А в чем мы должны сняться?

– Представь: ты немолодой солдат, ополченец, тебя призвали, ты в окопе, а я чуть помладше, какой-нибудь учитель. На нас идут танки. Тебя убивают, а я сижу над тобой и плачу… Я не знаю, что это должно быть, Илюш.

– Юрик, этого не будет никогда. Мы с тобой из «Городка»!

– Значит, подождем лучших времен.

Но Илюша ждать не хотел и снимался. И писал еще музыку. Для него это были элементы самореализации. Задуманный им мюзикл «Пророк» не сумел раскрутиться, что ввергло Лелика в жесточайшую депрессию.

Все началось с поездки в Штаты в конце девяностых.

У Ильи там множество друзей: пол-Кишинева плюс родственники. Илюша сходил на Бродвей на «Чикаго». Ушел потрясенным и решил написать свой мюзикл.

Те, кто был знаком с Леликом, знают: он всегда писал песни. Их исполняли Надежда Бабкина, Эдита Пьеха. Он сочинял эстрадную лирику. Люди бегали от Илюши, если в помещении оказывалось пианино. Он заставлял слушать свои творения. Это началось еще до знакомства со мной.

Меня он напрягал редко, зная, что я люблю другую музыку и к попсе и шансону отношусь сдержанно.

Так что его не вдруг осенило: дай-ка, сочиню мюзикл!

Свободное время он проводил у рояля, играл, не зная нот.

И Дениса не зря потянуло в музыку, она постоянно звучала дома у Олейниковых.

Именно Денис подарил отцу компьютер, выдававший партитуру сыгранной мелодии. Мне нравились джазовые и рокерские куски. А попсовые – нет: «Илюх, ну это чистой воды „Сан-Ремо-67“! А этот „Сопот“ тебе зачем?»

Тем не менее он написал много талантливой музыки.

Хотя сюжет, который Илья положил в основу мюзикла, меня смущал. Действующими лицами были Пророк, Старик, Голос и так далее. И все это вместе в подзаголовке именовалось

«Притчей о блудном веке».

«Попытайся, – говорил я, – рассказать простую и яркую историю, а не высокопарную, да еще и с потаенным смыслом. Тогда есть шанс, что получится шлягер». Но Илюша нуждался в поддерживающих словах и слышал только их. Он хотел, чтобы мне понравилась его музыка. И я, признаюсь, этим пользовался: когда было надо, хвалил, а если хотел уколоть – ругал.

Это были отношения двух мужиков. Разве один рассчитывал, что другой умрет? Мы жили обычной жизнью, не думая, что потом придется вспоминать ее в мемуарах. Поэтому она разная была. Вот и вся правда…

Набирал артистов и репетировал Илюха в Минске. Там дешевле и выгоднее. Я приехал туда, увидел вокруг него много людей. Спросил:

– Илюшенька, а бизнес-проект у вашей истории есть?

– Да, посмотри.

Это была красиво отпечатанная книжка, где мюзиклу Ильи гарантировались пятитысячные залы, в которых надо играть пять раз в неделю круглый год.

– Илюша, а где эти многотысячные дворцы? – уточнил я.

– Ну… везде. Уже все договорено.

Он был так одержим созданием мюзикла, что экономическая составляющая перестала его интересовать. Илья доверился чужим людям, воспользовавшимся его наивностью и горячей верой. Во имя постановки он продал квартиры, в которые вкладывал сбережения в конце девяностых.

Мюзикл делали, равняясь на самую высокую планку, заказали бродвейского уровня декорации, невероятно красивые костюмы… Поверьте, мне есть с чем сравнивать. Оборудование закупали с нуля. Главные роли играли Илья и Коля, его коллега по эстрадной «четверке». Лелику советовали взять звезд, называли фамилии Боярского, Басилашвили…

Саша Абдулов вроде бы хотел помочь, но заболел.

Илюша ни на чем не экономил. Он хотел, чтобы рванула «бомба». Я не могу выступать критиком в этой истории.

Мюзикл был слишком дорог близкому мне человеку. Посравнению с вложенными деньгами, личными жертвами, эмоциональными затратами мое мнение не имеет значения.

Но я видел: происходит что-то не то. И как обычно, не мог сформулировать…

Мюзикл не пошел. Теперь понимаю: рядом с Илюшей не было сильного продюсера, единомышленников, искренне переживавших за общее дело. Не может все вытянуть один человек, даже с женой. Постановка мюзикла – серьезный бизнес, развитие которого в нашей стране затормозил трагический шлейф «Норд-Оста». Слово «мюзикл» у нас ассоциируется с трагедией.

Но я считал себя не вправе влезать в ситуацию с постановкой, отговаривать, давать советы, потому что видел:

«Пророк» стал для Ильи делом жизни, он попросту не услышал бы меня.

А дальше… Я пришел на спектакль. Мне очень многое понравилось. Вопросы к либретто по-прежнему были. Ну и что? У меня и к Островскому есть вопросы. Это нормально. И не в качестве истории была причина, по которой мюзикл забуксовал. Огромная машина требовала бесконечных вливаний, ежедневных спектаклей, затратной рекламы. Замкнутый круг невозможно было разомкнуть без профессионального продюсирования, к которому Илья не имел отношения.

Когда он принял решение закрыть мюзикл, на него больно было смотреть. Илюша выносил и произвел на свет это дитя. Он связывал с ним надежды, он любил его. А дитя оказалось нежизнеспособно, и он, его создатель, никак не мог на это повлиять… Мужика такое не может не подкосить. Он стал угрюмым и подавленным.

– Илюшенька, – спрашивал я, – а как же с костюмами, декорациями?

– Да там они все валяются, на складе.

В последние годы я предлагал:

– Может, попробовать переосмыслить все на камерном уровне?

– Не хочу об этом говорить, – отвечал Илья.

Не то чтобы он не хотел обсуждать тему со мной. Ему вообще было больно говорить о мюзикле.

Для кого-то Илья – человек, написавший мюзикл «Пророк». Но для меня и, надеюсь, для большинства он – человек с грустной улыбкой, уникальный артист и выдающийся партнер, в паре с которым мы создали безаналоговую, беспрецедентную, веселую и грустную энциклопедию российской жизни, охватывавшую два десятилетия. Всего полгода «Городок» не дожил до юбилея…

Работать с Ильей после «Пророка» было непросто. Он изменился, стал жестко относиться к тому, что делал.

– Как я выгляжу?! Отвратительно!

– Что ты говоришь ерунду?! – возражал я. – Ты вы глядишь замечательно.

Спектр похвал в мой адрес тоже ужался до минимума.

– Илюш, как я играл?

Он делал тяжелый выдох, уставшее лицо:

– Запомни, ты уже давно не можешь играть плохо.

Эту фразу я слышал последние десять лет существования «Городка».

– Есть замечания? – на всякий случай спрашивал я.

– Нет. И не будет.

Он очень старался себя преодолеть. Искал спасения в кадре, опять заговорил, как для него важен «Городок». Но шести съемочных дней было мало, чтобы вытащить его. Ему требовалось работать тридцать дней в месяц. А как, если за время, что он занимался мюзиклом, мы попрощались с эстрадой? Я очень жалел об этом. Мне и сейчас кажется, что в нашей паре таились богатейшие эстрадные резервы.

Илья соглашался на участие в комедиях – лишь бы работать, работать, работать… Свои роли он всегда играл честно и, кстати, писал замечательную музыку к фильмам. Уж какие получались фильмы – вопрос к режиссерам.

А потом выяснилось, что он болен. Они с Ирой съездили отдохнуть в Египет. Вернулись, мы приступили к съемкам. Сюжет играли смешной: женщина прячет любовника в шкаф, потому что возвращается муж. Мне больше всего понравилось в этой истории, что события происходят буднично, привычно и неторопливо. Любовник надевает тапочки, идет к шкафу, где у него уже давно знакомое, обжитое место, стоит стул. «Фонарик, – говорит он, – и книжку мою дай». Она протягивает ему фонарик и книжку. «Что, горшок было трудно вынести с прошлого раза?» – кричит он ей.

И вдруг после нескольких дублей, когда понадобилось повысить голос, Илюша начал сипеть. Голос уходил из него буквально на глазах.

«Господи, зачем я заставил его орать!» – ругал я себя.

Илюша раньше не терял голоса. Он у него был не мощный, но крепкий.

«Ну вот, съездил на курорт, поменял климат», – ворчал я.

Как человек опытный, перечислил таблетки, которые могут помочь, водитель съездил в аптеку, привез. На следующий день голос не восстановился. В последнем сюжете Илюша еле-еле сипел. Он очень переживал. Я вызвал фониатра, чтобы проверить связки. Они оказались абсолютно рабочими. И меня это испугало… Голос не вернулся ни ковторой, н и к третьей передаче.

– Что делать? – спросил Илюша с тревогой.

– Все просто, – ответил я как ни в чем не бывало, – будем озвучивать. У тебя появится палитра голосов, ты увидишь, какой ты потрясающий артист, не просто замечательный, а великий. У тебя каждый герой будет разный.

На озвучание Лелика мы пригласили моего друга из БДТ – потрясающего актера, народного артиста Геннадия Богачева. Он известный мастер дубляжа, его уникальным голосом говорят многие звезды американских фильмов. Илья послушал, ему понравилось, и он успокоился.

А дальше начались обследования. Фониатр, смотревшая Илью, заподозрила микроинсульт. Это не подтвердилось.

Но и осиплость не проходила. Наконец в начале лета обнаружилась опухоль в легких… Я поговорил с лечащим врачом. «Ему надо обязательно работать, – сказал он. (Сам бы я никогда не взял на себя такую ответственность.) – Не сомневайтесь, это необходимо ему для самоощущения. Он должен чувствовать свою нужность, востребованность».

Я считаю, что «Городок» продлил Илье жизнь.

Шесть месяцев тяжелобольной человек снимался, несмотря ни на что.

Я его озвучивал, подбирал парики и клеил усы после процедур химиотерапии. За все время ни от одного врача или медсестры в «желтую» прессу или Интернет не попало ни единого снимка, где больной человек в пижаме лежит под капельницей.

В наших разговорах слова «опухоль» и «рак» не произносились. Мы это называли «некое образование». Лечение было успешным, если верить врачам, но очень тяжелым.

Через какие муки прошел Илья, с какой болью боролся, чего ему стоило сниматься, знаю только я и те, кто были на площадке.

От химиотерапии у него началась мучительная икота.

Илюша икал сутками напролет. Мы придумали персонаж с сильным заиканием.

– Икай на здоровье, – говорил я.

– Юрик, но это же ужасно! – переживал Илюша.

– Это очень смешно, икай.

Лелик приходил на съемки, опираясь на руку водителя.

Ему было страшно тяжело, но у меня даже мысли не было, что он не выкарабкается. За двадцать четыре года нашего знакомства Илья лишь однажды простудился и раз у него болело колено.

Онкологии он боялся всю жизнь. А кто ее не боится?

Знаете, как говорят врачи:

– От чего умер пациент?

– Инсульт.

– Значит, он не успел дожить до своего рака.

Из нашего лексикона все слова, связанные с этой болезнью, были исключены. Илюша шел на поправку, лечащий врач говорил, что опухоль удалось разрушить. К последней передаче начал потихоньку появляться голос! Но под воздействием химиотерапии облучений иммунитет оказался на нуле.

Двадцать седьмого октября мы снимали сюжет в центре Питера. Илюша был простужен. Из носа у него лилось нескончаемым потоком, как из неисправного крана. На третий день лучше ему не стало. «Илюх, мне не нравится твоя простуда, – сказал я. – Давай завязывать со съемками».

В квартире, где мы снимали, было тепло, и вдруг Олейников говорит:

– Мне страшно холодно.

– Илюш, ну как холодно? Тут жара!

– Дайте что-то теплое.

Его одели теплее.

– Мне очень холодно.

Я закрыл форточку, отправил ребят на обед. Спросил у хозяйки квартиры:

– У вас есть термометр?

Она принесла. Илюша лег, я укрыл его одеялом. Через пять минут достал градусник, он показывал тридцать девять и два. Я сразу распустил группу, Илюшу отвезли домой.

– Умоляю, пожалуйста, вызывайте «Скорую», терапевтов, педиатров – кого угодно. Тебе нельзя так температурить.

Вечером созвонился с Ирой. «Говорила с врачами, они сказали, что принимать», – успокоила она меня. Но утром позвонила уже тревожная: «Юра, он плох. Очень…»

Мы начали обзванивать клиники. В 122-й медсанчасти, где он в итоге оказался, Илюшу решили интубировать – посадили на вентиляцию легких и ввели в состояние искусственного сна, чтобы организм все силы направил на борьбу с болезнью. «Тяжелый, но стабильный», – уверяли врачи. Они говорили, что, кажется, распознали инфекцию и вроде бы подобрали антибиотик. Я постоянно был на связи с Денисом, который проявил себя в этой ситуации очень достойно, по-мужски.

Десятого ноября у меня была творческая встреча со зрителями в Одессе. Там произошла очень странная штука. Мой выход на сцену предварял двухминутный ролик из «Городка», потом его сменяли фрагменты фильмов, где я снимался.

Я спокойно стоял за кулисами с сигаретой, зная, что у меня еще как минимум минута времени. Ролик про «Городок» заканчивался заставкой, где мы с Илюшей ударяемся лбами: бах! На этом месте экран вдруг погас…

Что такое?! Пять раз проверили – все работало. Я выбросил сигарету, вышел на сцену, извинился, попросил перезапустить. Не получилось, я отшутился и начал встречу.

После концерта оборудование заработало.

Назавтра в четыре утра я получил эсэмэску от Дениса:

«Папа умер».

Илюша ушел как настоящий партнер, дав мне провести встречу. И дальше помнил обо мне. На следующий день после похорон я играл спектакль во МХАТе, после девяти дней снимался для телевидения, а потом снова вышел на сцену.

Ради Илюши я бросил бы все, но он ушел так, что я ничего не отменил, никого не подвел. Я всегда это знал: артистов хороших – до хрена, а такого партнера, как он, больше не будет никогда.

Мы не два гениальных актера. Мы были гениальной парой.

Умение произнести два слова делает человека – человеком. Эти слова – «Спасибо» и «Прости».

Умение испытывать чувство вины и благодарности отличает нас от животных. И я хочу сказать моему Партнеру:

«Прости меня за то, что недодружили, недоругались, недо-пели, за то, что мало были вместе, и за многое другое… мы знаем с тобой – за что. И спасибо тебе за то, что ты изменил мою жизнь, перевернул ее, научил верить в себя, научил зарабатывать деньги, за то, что терпел мой несносный характер, за то, что относился ко мне то как к сыну, то как к брату, но никогда – как к постороннему…

Ты когда-то сказал мне, что я буду жить очень долго. Я постараюсь. И буду всегда рассказывать о тебе. Чтобы тебя помнили, обязательно помнили!

За неделю до твоего ухода я попросил тебя – Лелик, не подведи меня! Но тебя не стало. И это был единственный раз, когда ты меня подвел… Когда мы были вместе – я смеялся, когда ты умер – я плакал. Сейчас я смеюсь и плачу, вспоминая тебя. Ты часто снишься мне. И чем дальше, тем чаще. Наше партнерство продолжается. Но теперь оно стало делом только нас двоих, нашим личным делом…

Вечная тебе память, Друг и Партнер!»