Текст книги "Ушкуйники князя Дмитрия"
Автор книги: Юрий Щербаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)
Глава 13
Зульфие полюби пришлась бойкая московская жизнь. Поначалу только, когда привез Миша свою краденую царевну в новый терем, в диковину казались татарской красавице и деревянные дома, и белокаменная громада Кремника, и колокольный благовест, ежеден плывущий над городом. Как пловец в неведомую реку, окунулась она в эту новую жизнь и поплыла, день ото дня привыкая душою к чужбине, ставшею по воле судьбы родиной. И не скорее ли освоились ее ум и сердце с московскими навычаями и порядками, чем тело – с сарафанами, саянами, коротелями и прочей женской срядою. Хотя и с этими вельми хитрыми заботами – одеться да насурмиться-нарумяниться показовитее – дело у Зульфии тоже скоро пошло на лад. Не оставила госпожу своими заботами верная Настасья, да и новая подруга Дуня Горская не скупилась на добрые советы и приветное слово. Неведомо, что и створилось бы с татарскою царевной, которая только-только начала привыкать к новому крестильному имени Агафья, когда укатил ее мил-дружок по князеву слову в Мамаеву Орду.
Коли б не Дунино сердечное участие, совсем худо пришлось бы трепетной девичьей душе. Недаром сложено: с мужем – нужа, без мужа – и того хуже, а вдовой да сиротой – хоть волком вой. Излиха хорошо ведала Зульфия, что в любую минуту может превратиться из невенчанной жены в соломенную вдову!
Теплый семейный дом Горских спасал ее от отчаяния. Хоть сам-то Петр тоже здесь был, почитай, что гость, но веселая беготня погодков Илюшки да Никитки враз разгоняла бабью тоску-кручину. Зульфие-Агафье нравилось возиться с малышами, она будто и сама становилась в эти минуты озорной смешливой девчушкою. Так было и в тот день, когда на пару с меньшим Горским они увлеченно возили по горнице большого деревянного коня на колесиках. В самый разгар игры Зульфия нежданно разогнулась, словно от толчка. А толчок и взаболь был – будто повернулось что-то трепетно в ее чреве, заставив одним мягким и властным движением забыть обо всем на свете…
Княгине – княжа, кошке – котя, а Агафье – свое дитя. Куда как легче стало дожидаться ненаглядного ладу юной московской жительнице после того, как уверилась она, что носит под сердцем новую жизнь. В хлопотах и заботах о неизбежной встрече с нею быстрее побежали дни. Миша Поновляев, вернувшийся домой в аккурат за месяц до родин, был изрядно ошарашен произошедшими переменами и покорно отдался водовороту событий. Будто мимо его сознания прошло и скромное их венчание в домовой церкви князя Боброка, и свадебная каша, и рождение первенца, названного при крещении Дмитрием.
Меж тем Поновляев усердно выполнял все потребное для супруги и младеня. Как во сне, проминовали для него первые суматошные недели отцовства, когда первенца своего, уродившегося беспокойным да голосистым, он, почитай, что и не видел. Проснувшись однова в рассветной сутеми, будто от нежданного зова, Поновляев прошлепал босиком от широкой скамьи, где ночевал последние дни, к супружеской кровати. В раздернутый полог долго, не отрываясь, глядел на измученное, но будто высветленное жертвенной материнскою мукою лицо юной жены. Крепким сном смежены ее долгие ресницы, но Миша ведает: стоит только пискнуть или закряхтеть малышу, как рука Зульфии тут же готовно потянется к сыну, лежащему подле нее – на мужнином месте. И со сладким комком в горле пришло и осталось в душе ясное понимание того, что эти два родных существа и есть его, Миши Поновляева, жизнь.
Оборви ее – и незачем будет топтать эту землю, верша вековечную мужскую работу и ратные дела. А погинет отец – станет когда-нибудь сын в его место, чтобы довершить начатое батею!
С этого часу время для Поновляева будто остановилось. Хоть и жил Миша прежнею хлопотливою воинскою службою, но душа его растворилась без остатка в том бездонном потоке, что унес ее однажды и навсегда в жаркой ордынской столице. Горька и солона порою вода в этом потоке, но и сладкой струею не обнесет – не обделит достойного любовь. Долго ли еще доведется пить взахлеб ту волшебную вологу – Бог весть. Не пытаются выведать этого у судьбы Миша и Зульфия – не спугнуть бы счастье! А сколь ему веку на роду написано – то не главное. Главное, что есть оно – счастье, замедляющее для влюбленных ход времени…
А меж тем для всех иных минуты и часы не шли – бежали! Неумолимо приближалось то, ради чего и явились на свет насельники бурного века, – близилась битва. Ее алкала черная душа Мамая, мечтающего русскою кровью вписать в историю свое имя. Ибо обделяла его доселе судьба славою полководца. Грабеж, резня – это потом, как сладкий щербет после наперченного мяса. Он, Мамай, должен раздавить войско непокорного улуса в поле, подобно великому Темучину. И тогда его, худородного кипчака, назовут сущие на земном подносе языки и народы Потрясателем Вселенной! Об этом льстиво шепчут ему в благосклонно внимающие уши мурзы и эмиры, об этом с тонким, а потому еще более приятным, европейским лицемерием твердят фряжские советники.
Откуда знать самозваному степному владыке, как презирают его тайные хозяева зримого мира, сделавшие Орду слепым орудием в собственных хищных лапах. Это их юркие агенты нанимают, не жалея денег, в харчевнях, трактирах и разбойничьих вертепах Европы алчную чернь Старого Света, сдабривая звон сребреников дешевым вином и звучными призывами к крестовому походу на схизматиков – русичей. Это их тайные посланники разжигают вожделения князей, эмиров, беков, шейхов, старейшин двунадесяти кочевых языков и народов, суля им в незнаемой земле русов полноводные серебряные реки и нескончаемые золотые ручьи.
Но там, за шеломами лесов, тоже хотят этой битвы! И, оставив навычные рукояти сохи, оратай готов взять поухватистей рогатину, которую ладил на медведя, и заступить дорогу аспиду, и так тянущему из мужика последние соки, а тут и вовсе взалкавшего русской крови. Так пусть же захлебнется ею поганый на ратном поле! Главное – в зачине, а там уж, глядишь, сын, внук ли, правнук ли довершит начатое, да и сбросит басурманское ярмо, как негодный лапоть – оттопок! А как переплавить ту заветную волю пахаря в булат победы – о том денно и нощно думают на Москве князь Дмитрий Иванович со товарищи. Шутка ли – встретить Орду не в крепком месте, а во чистом поле!
Сколь уж лет не давал бог одоления русским дружинам в таком бою. Как устоять против стремительных наскоков татарской конницы и смертоносного ливня стрел? На Воже удалось стеснить степняков, не дать размаху конным лавам. Но нынче у Мамая под рукою воинов – что черна ворона. Потому выжидать на окском рубеже – без толку. Разделят супостаты рать, да в разных местах и полезут.
Судили-рядили воеводы, да по слову князя Боброка приговорили: присмотреть заране в Диком Поле место для сражения, а как стронется Орда с кочевий, идти туда русским ратям встречь сыроядцам. А поле богатырское будто само сыскалось! Просто припомнил великий князь давнишний рассказ Поновляева о хождении в Орду. Со смехом баял тогда новгородец, как они с Каликою шутейно разоставляли русские дружины по‑над речкою Непрядвою, а в дубраву прятали засадный полк. Знал бы Миша, сколь серьезный замысел родится у больших московских воевод от его тогдашней игры!
По весне Боброк с немногими спутниками, в числе которых были Михайло Бренок и Семен Мелик, отай побывал на том поле, где грелись новгородцы у костерка год назад. Крепко глянулось московитам то место, одобрил его и Дмитрий Иванович по чертежу, искусно вычерченному вещим волынцем.
О грядущей рати с татарами на Руси ведали все. Куда спрячешь от досужих глаз работающие день и ночь кузни, где не серпы да косы мастерят умельцы, а для иной, кровавой жатвы орудия? Как отай соберешь несметные снедные да прочие припасы на великое воинство? И остановишь ли людскую молву о многих и многих обозах с новгородским, свейским, немецким оружием, речным да сухим путем поспешающих в Москву? Самый ленивый соглядатай и тот узрел бы, как небывало участились явные пересылки меж союзными княжествами, а уж о тайных вестоношах и говорить не след.
Далеко в степь выбросили русские заставы сакмагонов-разведчиков, чтоб не осталось незамеченным начало движения Орды к верховьям Дона. Всю весну промотался меж сторожевыми дозорами Петр Горский. И не зря. К исходу июня принес он в Москву весть, которую ждали и которой боялись: Орда грядет…
Глава 14
То утро, которым выследили они в степи первый татарский разъезд, выдалось, как на заказ, туманным. Кони неслышно плыли в холодном, зыбком киселе, неся нахохлившихся всадников к безмятежно дремлющему вражьему становищу. Русичи, предчувствуя удачу, готовились уже вязать застигнутых врасплох степняков. На то и щука, чтобы карась не дремал. Оно-то верно, только и на щуку может сыскаться ловец. Откуда было знать сакмагонам, что попались они на живца, закинутого премудрым татарским проведчиком юзбаши Саидом. И в тот миг, когда изготовились добры молодцы к броску, рухнули на них сзади удалые нукеры. Затеялся под светлеющими степными небесами яростный торг с судьбою – один из тех, что вели здесь испокон веку у подножья слепых каменных баб воины разных языков и народов.
Дорого продали русичи на том кровавом торжище свои жизни! Не один батыр окропил высокие травы горячей кровью. Но и сакмагоны пали на грешную землю, омывши супротив воли последние слезы холодной росою. Лишь Горский не сошелся с судьбою в цене, вырвался из смертельного круга и, может, ушел бы от погони, да попал гнедой копытом в сурчиную нору и грянулся оземь, перебросив через голову лихого наездника…
В Мамаеву ставку Горского привезли на другой день к вечеру. И по тому, как поспешали его пленители, пересаживаясь на ходу на поводных коней, Петр понял, что, видно, самим всесильным темником велено добыть русского разведчика. К концу пути это подтвердил и юзбаши Саид. Осклабясь, он положил руку на плечо новгородца:
– Гордись, урус. Скоро увидишь самого беклербека!
Горский, хоть и заняты были его помыслы грядущим испытанием, примечал в Орде все, что только можно узреть с седла степного иноходца. И все тревожнее становилось на сердце, ибо никогда допрежь не видывал он такого тьмочисленного скопища ратных людей.
«Поди, и за неделю не объедешь этакую силищу! Упредить бы своих, да как…»
Обручем сжимала виски эта неотвязная мысль, а перед глазами проплывали кибитки, юрты, шатры, шалаши и снова юрты – без конца и края. Глухое отчаяние мутной наволочью заползало в душу новгородца, и когда его, передавши раз десять из рук в руки, впихнули наконец в просторный Мамаев шатер, он не противился тургаудам, швырнувшим его на колени перед троном властного темника.
Однако, едва беклербек пролаял свой первый вопрос, дерзкое упрямство вспыхнуло в нем с прежней силою, и он с вызовом поднял глаза на степного владыку.
– Кто таков?
– Я-то Андрей Попов, а вот ты кто таков? – снасмешничал Горский и, видя округляющиеся от такой дерзости глаза толмача, домолвил весело: – Хрен обрезанный!
Толмач онемел, видно, не решаясь перевести хулу русича, и только после требовательного окрика Мамая залопотал по‑татарски. Тут же Горского так пхнули сзади древком копья, что растянулся он ничью на ковре мало не у ног беклербека.
«Ну, вот и смертынька пришла!» – отрешенно подумал новгородец, слыша, как лязгнул над головою вынимаемый клинок. В шатре все замерло в ожидании Мамаева знака. Не поднимая головы, ждал приговора и Горский. В томительной тишине прошли минута и другая. А потом над Петром нежданно раздался скрипучий смешок. Мамай смеялся! Смеялся, подражая несравненному внуку Потрясателя Вселенной.
С тех пор как замыслил темник поход на Русь, старался он следовать примеру Бату-хана, который, по старинным сказаниям, был гораздо смешлив. Отсмеявшись вволю, Мамай заговорил без прежней твердости в голосе:
– Я мог бы сделать обрезание дерзкого языка или твоей глупой головы, урус, но погожу, чтоб успел ты рассказать моему улуснику Митьке московскому о неодолимой силе Орды. Пусть приползет на брюхе, как покорная собака, и тогда я подумаю, – Мамай снова хихикнул, – с какого конца обрезать его мясо! Саид-бей, проводи этого смешного урусута за пределы Высочайшей Орды…
Так вот, по Мамаеву слову невереженым, и вышел Горский к тому месту, где сгубила татарская хитрость его товарищей.
– Не попадайся больше, урусут! – ухмыльнулся на прощание юзбаши Саид.
– И ты не попадайся!
Петр зло сплюнул и подхлестнул коня.
…На пятый день после этого расставания Горский на запаленном, тяжело поводящем боками жеребце, взятом на последней подмосковной подставе, въезжал в Кремль. Князь принял его, не умедлив. Рассказ неудачливого сакмагона выслушал с хмурым вниманием. Один только раз и тронула губы улыбка.
– Сором! Почто ж ты самого царя царей опаскудил? А, ухорез новгородский?
По голосу князя, в котором явственно чуялась ласковая насмешка, Горский понял, что случившееся не во гнев легло Дмитрию Ивановичу, и потому ответил в лад ему:
– Грешен, княже, каюсь!
– Ага, согрешил: накрошил да и выхлебал! А хитер Мамай, – князь оборотился к неразлучникам своим – Боброку и брату Владимиру, – глядит лисой, а пахнет волком!
– Ничего, на Руси не все караси, есть и ерши! – задорно отозвался Серпуховской.
– И еще одно присловье не худо бы напомнить клятому кумыснику, – мрачно отмолвил Боброк. – Не хвались, идучи на рать! Говоришь, велика сила у Орды?
Он глянул на Горского.
– Толикое количество воинства на одном месте не видывал доселе! – сокрушенно ответил тот. – А еще ждут ордынцы фряжские пешие полки.
– Слышно, все латынское отребье сбивали в те полки, – презрительно сплюнул Владимир Андреевич. – Однако войско сложилось не худое.
– Ничего, наши пешцы им бока-то обломают! – Дмитрий Иванович усмехнулся: – Озвереют мужики-то, что не дали жатву свалить!
– Русский терпелив до зачина, – поддержал князя Боброк. – А уж коли возьмет в руки рогатину да упрется… Токмо поберечь надо будет пешцев на рати от конных напусков, чтоб не посекли стрелами до времени.
– А сторожевой полк на что? – вмешался Серпуховской. – Слава Богу, добре ведома ордынская повадка! Живым щитом укроем пешцев до сечи.
– Вот в сторожевой и пойдешь! – припечатал ладонь к столешнице великий князь. – А покуда быть тебе снова в Диком Поле – надо сакмагонов покрепити.
– Да не спеши. – Дмитрий Иванович махнул рукою на вскочившего было Горского. – Со второю сторожей отправишься. Дозволяю неделю дома побыть. Да с закадычником своим, с Поновляевым, попрощайся – отправляю его назавтре на родину вашу. Обещал Господин Великий Новгород подмогу. Вот Миша то войско и приведет…
Не все сказал Горскому Дмитрий Иванович, ибо особая надежда была у него на Поновляева. Не каждый сумеет обуздать упрямых вечников и направить их по нужному пути. А путь для них великий князь назначил излиха непростой. Должны соединиться новгородцы с полками братьев Ольгердовичей – Дмитрия и Андрея – и идти украйной русской земли, сторожа движение ратей Мамаева приспешника Ягайлы. Только у Дона соединятся русские дружины, и встретятся вновь Поновляев с Горским.
Они-то еще встретятся, а вот свидится ли еще Миша с ненаглядной Агафьей-Зульфиею – Бог весть…
Как описать эту последнюю ночь судорожных ласк, горячечного, беспамятного шепота, кратких мгновений чуткой дремоты на плече любимого, бесконечной и бесполезной мольбы и заклинаний, в которых причудливо смешались русская и татарская молвь? Нет таких слов, и, кажется, нет такой силы, которая разомкнула бы кольцо рук на шее любимого! Но из века в век, из поколения в поколение уходят мужчины на подвиг и на смерть, храня на устах до последнего часу святую горечь прощального поцелуя. И так будет в подлунном мире вечно, покуда есть в нем добро и зло, любовь и долг. А рождаются после таких ночей через положенный срок не сказочные – земные герои и их трепетные подруги, и потому стоит земля, и потому не гаснет память.
Через неделю распрощалась с ненаглядным ладой и Дуня Горская. Не впервой провожать ей мужа в пасть неведомого, но никогда еще не плакало так тоскливо сердце-вещун, заставляя точить по ночам в подушку горькие бабьи слезы. Истинно: в девках сижено – плакано, замуж хожено – выто. Ушли в поход новгородцы и не ведают, сколь еще тех слез прольется на Москве, когда выплеснутся из кремлевских ворот потоки русского воинства…
Как в древние, незапамятные времена золотого века, идут княжеские дружины в половецкое поле, к древним курганам – из синего Дона шеломом водицы испить. Но и тогда, поди, – при великом Мономахе, именем которого степные жонки пугали детей своих, – не выставляла Русь такой могутной рати! По Серпуховской, Брашевской и Болвановской дорогам разом подняли густую пыль тысячи и тысячи оружного люда, ибо не уместиться было воинству на одном шляху! И то была лишь половина русских дружин – у Коломны, на просторном Девичьем Поле, ждали общего сбора иные рати Залесской Руси.
Воистину, от начала мира не бывала такова сила русских князей! И не подтачивало эту мощь гибельное разномыслие начальствующих. Не бывать за излучинами Дона новой Калке, а быть великой славе и бессмертию! А разделят их меж собой по‑братски москвичи и смоляне, суздальцы и устюжане, ростовчане и переяславцы, и многих иных земель люди, имя которым отныне – Русский Народ…
Пришли в Коломну и посланцы Сергия – два монаха в пропылившихся островерхих кукулях. Дмитрий Иванович хорошо знал обоих, ибо в прежней, мирской, жизни и Пересвет и Ослябя были могучими воинами славного боярского рода. Но нынче князь будто и не узнал старых боевых товарищей – свет высокой жертвенности неузнаваемо преобразил суровые черты воинов. В тот же день глашатаи читали перед полками грамоты великого молитвенника с благословениями русскому воинству. И, как живое подтверждение святости зачинаемого похода, стояли рядом с князем монахи, принявшие на себя высшую степень иноческого послушания – великую схиму.
Часом ранее Дмитрий Иванович принял от них изустное благословение игумена Троицы:
– Пойди, господине, на поганыя половцы, призывая Бога, и господь Бог будет ти помощник и заступник, се ти мои оружници.
Голос инока Александра, навеки отринувшего богатырское имя Пересвет, помимо воли звенел от волнения.
– Великую ношу взяли вы на себя, братья.
– Что наша ноша? – сурово отмолвил князю седатый Андрей Ослябя. – Игумен взял на рамена своя предбудущий грех за пролитие крови, ибо не долженствует мнихам брать в руки оружия. Спасением души своей готов пожертвовать старец за-ради победы над Ордою!
– Было Сергию видение, – щеки Александра порозовели от смущения, – что имаши ты, господине, победити супостаты своя! И выйти мне на той рати на ристалище с ордынским поединщиком, и повергнуть ю с божьей помощью.
– Крест святой тебе защита!
Дмитрий Иванович порывисто перекрестился.
…Вал русского воинства неудержимо катился к Дону. И, питая его живительной силою, вливались и вливались в него дорогою все новые дружины и ополчения. А из‑под Мамаевой Орды ежеден со свежими вестями спешили ко князю проведчики-сакмагоны. Там, в задонской степи, рыскали, силясь обмануть супротивника, русские сторожи и татарские разъезды. И чем ближе сходились великие воинства, тем теснее становилось на ковыльных просторах, тем чаще и кровавее творились сшибки меж удальцами-разведчиками. Поредели в тех боях русские дозоры, но все так же исправно доносили великому князю о движении ордынского войска. Еще с Оки Дмитрий Иванович послал на подмогу сакмагонам третью крепкую сторожу с воеводою Семеном Маликом.
– Ну, брате, вовремя ты подоспел! – радостно встретил друга Горский, уже месяц, почитай, не слезавший с седла. – Тщусь закамшить давнего нелюбя своего – Саид-бея. Слышно, в большой чести он нынче у Мамайки. Да хитер, чертяка!
– Ничего, раскинем бредошок и на твою золотую рыбку! – прогудел в ответ Мелик. – Тем паче что Дмитрию Ивановичу языка нарочитого надобе.
Испокон веку состязались в Диком Поле в хитрости и ловкости русские заставы со степными находниками. Хазаров сменяли печенеги, печенегов – половцы, половцев – татары, а уловки да премудрости в тех кровавых играх остались прежними. И хоть знает их наперечет каждый проведчик, а все ж попадает ненароком в разоставленные супротивником сети…
Третий день Горский показывался на глаза татарским разъездам, надеясь, что рано или поздно юзбаши Саид сам захочет переведаться с недавним своим крестником, чтобы покуражиться всласть над русским недотепою. И прехитрый бей клюнул-таки на живца! С гортанным воем выметнулись из оврага, у которого неторопко проезжали Горский с Занозою, отборные нукеры Саида. Русичи, отчаянно нахлестывая коней, рванули в сторону недалекого кургана.
Саид, заранее торжествуя, не торопил загонщиков, ибо дичь сама устремилась в западню – с другой стороны кургана раскинул облавную дугу еще один десяток его воинов. Вот и сомкнулись крылья погони, означив сладкую минуту торжества над обманутым и повергнутым врагом, минуту власти над чужою жизнью.
Но как же переменчивы весы Судьбы! Откуда было знать хитроумному юзбаши, что в тени каменной бабы на вершине кургана таится засадная яма, а в ней поджидает его богатуров нежданная смерть, ибо нет спасения от тяжелых самострельных болтов, выпущенных едва не в упор. Лишь одного Саида пощадили железные стрелы, без жалости вонзившиеся в бока его любимого иноходца. Не сразу опамятовавшись от крепкого удара о землю, юзбаши чуть не завыл от бессильной злости и унижения, почуяв, что не только руки, но и шею его охватывают жесткие ременные петли.
– Ишь, не нравится! – зло снасмешничал вязавший бея Заноза. – Оно и верно – аркан не таракан, зубов нет, а шею гнет!
Поставленный на следующее утро перед великим князем, Саид поначалу на все вопросы лишь мычал да перхал, будто накрепко забило ему гортань при давешнем падении с коня пыльной травою. Подбодренный плетью, юзбаши разлепил узкие губы:
– Царь царей на Непрядве на Гусином броде стоит. Злует на князя рязанского. Тот Олег на Семенов день еще сулил быть с войском у Мамая, да нет его и доселе. Ягайло же, братьев своих опасаясь, покуда в трех переходах от Орды обретается.
Горский, который привел знатного языка в княжеский шатер, так и не понял, отчего переглянулись при сих словах удоволенно Боброк с Дмитрием Ивановичем. Все покуда складывалось по‑замысленному. И Олег не подвел. Преизлиха поводив Мамая за нос, стал он крепко в тылу московской рати, оберегая ее от внезапного напуска Литвы. Рязанская дружина сменила, будто по уговору, в том деле полки Дмитрия и Андрея Ольгердовичей, которые, неотступно следя движение Ягайловой рати, не дали-таки соединиться злонравному братцу с Мамаем.
К вечеру у придонского сельца Березуй густо запылила северная дорога – то подходили брянцы, полочане и новгородцы. В радостной многолюдной замятне Горский не сразу и не вдруг нашел Поновляева. Друзья обнялись.
– Ну что, рябой, готов на бой?
Петр шутливо сунул Мише кулаком в бок.
– Да все б ничего, только лук туг, копье коротко, а сабля не вынимается! – в лад другу отмолвил Поновляев.
– Теперь вместе будем, брате?
– То как князь укажет…
