Текст книги "Тепло родного очага"

Автор книги: Юрий Куранов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 10 страниц)

Вот этот Гинтарас разбирает здесь, в холмистом лесу, чертеж вместе с совхозным архитектором Эдмундом Вичюсом. Вичюс давно работает в Юкнайчае, он известен и по республике. У Вичюса тоже семья и тоже свой, по своему проекту подправленный дом. Вичюс проектирует жилые и общественные постройки для хозяйства.

А сейчас они заняты делом действительно не таким уж ординарным. Художник и архитектор разбивают и привязывают к местности план-проект «тропы». Эта тропа – воплощение замысла Зигмантаса Станиславовича Докшаса, директора совхоза когда-то… «Когда-то» – это было давно. Начинать нужно с отца и с матери Зигмантаса. Отец Станислав умер в девяносто два года, это произошло совсем недавно, так что летом, когда мы с Зигмантасом посетили Вардуву, небольшой городок в глубинке западной Литвы, восьмидесятидвухлетняя мать его Барбара еще держала в доме траур. Был Станислав сельскохозяйственным рабочим, с приближением немцев в 1915 году ушел в Петроград. Там он сошелся с большевиками, работал в типографии «Правды», не раз встречался с Лениным. На родину вернулся в 1921 году.

Зигмантас родился седьмым, всего было десять человек сестер и братьев. Ежегодно в начале июля дети съезжаются к матери и отмечают семейный праздник. Вместе с внуками и правнуками потомство Барбары составляют шестьдесят человек. Мать хотела, чтобы маленький Зигмантас стал ксендзом. Но мальчик рос живым и получился очень миловидным, стало ясно, что натура у него земная и особенно привлекают юношу девушки, у которых он пользовался большой популярностью. В священнослужители с таким характером не пойдешь, слишком земным получился этот сын. И тогда решили, что следует ему готовить себя на должность директора маслозавода, благо маслозавод рядом. Но Зигмантас рос парнем не только земным, но и деятельным, он вступил в партию и вскоре стал секретарем райкома, а потом одним из десятитысячников пришел председателем в колхоз. Первым в республике Докшас начал строить дома усадебного типа для колхозников.

Когда Зигмантас Станиславович Докшас, депутат Верховного Совета СССР и депутат Верховного Совета Литовской ССР, получил звание Героя Социалистического Труда, он приехал в Вардуву и показал свою Золотую Звезду матери. В ответ Барбара достала свою медаль матери-героини.

Вот Докшас и предложил как-то за поселком, в уютном и сухом сосняке, среди песчаных, взгорков, проложить нечто вроде маршрута, по которому могли бы ходить на отдых, на развлечение семейные люди, семьи большие и маленькие, дружные и не очень. Здесь можно посетить городок для малышей, лабиринт с препятствиями и устройствами спортивного и полуспортивного типа, здесь гуляющим попадутся полукафе-полушалаши, где семья может найти все для приготовления обычного праздничного обеда или приготовить шашлыки, жаркое. Продукты, конечно, нужно прихватить с собою, но приспособления и утварь брать из дома не нужно. Много разнообразных развлечений ожидать будут отдыхающих на этом пути. Но все, что здесь делается и будет сделано, имеет одну цель, одно назначение: сдружить людей, еще более их сблизить и погасить какой-нибудь случайный или не очень случайный конфликт. Поэтому здесь вы можете побыть в узком кругу своей семьи, и никто не имеет права нарушить ваш уют, или, по желанию, провести день в большой, но избранной компании. Полушутливо, но и полусерьезно эта прогулочная дорога получила наименование «Семейной тропы» или еще одно – «Тропа умиротворения».

И было принято еще одно простое, оригинальное и в высшей степени мудрое решение. Пусть строят эту «тропу» школьники и пенсионеры.

Семь – я

Четверть века назад, еще в пору моего пребывания в Пыщуге, на Костромщине, я подружился с одним пожилым колхозником, Иваном Бобарыкиным. С ним мы ходили по грибы, по ягоды да и пару раз на тетеревов. Иван любил порассуждать на ту или другую тему. И наши длинные походы с Иваном по соснякам и березникам вдоль Пыщуга, немноговодного, но чистого, протекали в побеседках о том да о сем. Порою Иван любил поставить в тупик, задав какой-нибудь абсолютно простецкий вопрос на совершенно, казалось бы, общедоступную тему. А потом, когда ты выскажешь какое-то ходячее мнение, вдруг Иван, закручивая газетную цигарку с самосадом, возьмет и вывернет этот вопрос и ответ на него во всей изысканности своего крестьянского разумения. Ивана этого давным-давно уж нет на свете, но я частенько вспоминаю один его вопрос и его же ответ на него.

– А как ты думаешь, Юрий, что, по-твоему, обозначает в русском языке слово «семья», и один ли одинешенький в нем заключается смысл? – спросил Иван, перебирая грибы и на свет почему-то, как банку прозрачную, разглядывая боровик.

– Как же этого не знать? – ответил я, лежа спиной на моховой подстилке ельника и глядя в небо, где бежали легкие осенние облака в синеве.

– А ты подумай, может, и не знаешь, – вздохнул Иван.

– Семья – это когда люди живут сообща, родственники, друг другу помогают до поры, до времени, а потом дети идут своим путем, а родители остаются на путях своих, – ответил я, глядя в осеннее небо.

– И все? – спросил Иван с деланной наивностью в голосе.

– И все, – ответил я.

Иван долго молчал.

– У слова «семья», – начал потом Иван, – для всякого русского человека да и для всех других, я думаю, было и остается два смысла…

Иван снова помолчал.

Молчал и я.

Иван глубочайше вздохнул и продолжал:

– Первый смысл – это так: семь – я. То есть я, самый что ни на есть, повторен в детях моих семь раз. Потому что считалось: семь человек детей должно быть в каждой семье. А почему? Потому что издавна цифра «семь» почитается цифрой многозначительной и особо счастливой, потому как означает она полноту земной жизни человека, успеха во всех его добрых начинаниях. Вот я: родил ребенков и семеряю в жизни общечеловеческой все свои добрые дела. Это моя обязанность.

Иван опять замолк. Но молчание его было вопросительным. Однако я не проронил ни слова. И Бобарыкин продолжал:

– А второй смысл у этого слова такой: «семья». Я есть семя жизни земной, и заронил я его в жену свою. А она это семя выпестовала в себе всей своей душой, всей кровью, и лаской, и самоотверженностью женской. И семя это мое дает росток во всю жизнь родни моей сегодняшней и той, с которой я через деток своих и их деток породнюсь, и так далее, до того, что я стану родным через них со всем народом и со всем земным человечеством. Откуда это? Из семьи. Из семя. Когда человек един, когда он замкнулся в своей собственной жизни, он как бы отъединился от всех и всем становится чужой. И семя его чахнет, нет его. А через семью из него произрастает живое семя и роднит его со всеми в прошлом и будущем. Так вот ты, молодчик молодой, о своем-то семени и заботиться должен, чтобы оно чистым было, оно-то ведь не только твое личное. Это, брат, не просто так.

Нет давно у нас под облаками, дождями и ветрами Ивана Бобарыкина, но помню я его и чувствую, что родной он мне. Да и не только мне одному, по прошлому своему и по будущему.

Это было давно, когда лежал я в лесу и смотрел в небо, а там, в небе, откуда-то целой тучей, серебристой и радостной, поднялись от соседнего хутора в небо ласточки. Ласточки почему-то всю мою жизнь то здесь, то там проносятся перед глазами, со скользящим и бережным таким шелестом, таким неуловимым шелестом сильных и прекрасных своих крыл. Может быть, и ласточки тоже как-то мне приходятся родней?

Глава XI
Тепло родного очага

Я жил на хуторе в окружении нескольких других хуторов и деревень. Я спал в житнице. Стоял конец лета. С темными полными звездопадов ночами, холодными и гулкими, с росисто сверкающими зорями, с полднями, налитыми синевой, звучным ветром и вообще с ощущением полета, полета облаков, листвы, песен и птиц.

Я спал в житнице возле недавно прорубленного окна, над которым тянулись провода, и в проводах этих все время что-то гудело. Я думаю, что это гудело время. Но сои под гудение этого времени был крепким и освежающим, хотя и недолгим. Поэтому я просыпался рано. Обыкновенно я просыпался просто так, потому что просыпался. Но в этот раз я проснулся от звонкого птичьего пения, которое, как мне подумалось, раздавалось прямо над моим ухом.

Но, проснувшись, я увидел, что над ухом у меня никого нет, а пение, радостное, бесконечное, прямо-таки ликующее и одновременно необычайно серьезное своею сосредоточенностью, льется из-за окна. В окне сияло раннее солнце из-за крыши соседнего сарая, голубоватого от мельчайшей россыпи росы. Самого солнца видно не было, оно взошло уже, но пряталось за сараем. Однако свет его чувствовался по всем стенам житницы. И пение, это было пение ласточки, так соответствовало всем своим звучанием присутствию в воздухе солнца. Раздавалось пение возле самого окна. Я поднялся и выглянул. Прямо над окном на проводе сидела большая, вся сияющая в лучах встающего солнца ласточка. Это был самец из того гнезда, что прилепилось под крышей моего сарая. Самка его уже совсем недавно вывела птенцов. При белом свете раннего солнца я увидел почти на уровне моего лица глаза этой птицы. Маленькие, черные, полные восторга и биения.

Я никогда еще не видел так рядом взгляда не подозревающей о постороннем присутствии птицы. А видеть было надо! Нельзя умереть, не повидав поблизости восторженных глаз, воспевающих солнце, воспевающих жизнь, воспевающих свет, глаз прекрасной и свободной птицы. Как они были серьезны, эти маленькие налитые пением глаза! Именно с того самого утра и на всю жизнь я понял, что, когда встает солнце, птицы не просто кричат, они не просто щебечут, нет! Все из них, кто может петь, именно поют, именно воспевают, и сердца их в эти мгновения полны необычайной и в высшей степени серьезной радости. Только тот, кто видел на рассвете такие поющие глаза, может понять, как это для птицы важно и как она в это время величественна. Какой недосягаемый в это мгновение птица поэт. Самец пел во всю мощь своей крошечной и такой бескрайней души, он совершенно не заметил меня, а может быть, он просто не обратил на меня внимания.

И это продолжалось долго, так долго, что я потерял ощущение времени. Я просто смотрел на поющую птицу и за эти минуты прожил в сердце своем, может быть, не одну человеческую жизнь. Зато весь наступивший день самец уже не знал покоя, он занят был кормлением своих птенцов, которые отчаянно пищали под крышей моего сарая и требовали есть, есть и есть. Вместе с самцом металась над хутором и его супруга в поисках самых неуловимых для человеческого взгляда мух и мошек, которые необходимы были подрастающему семейству. Я издали следил за их неутомимой заботой и всячески желал им успеха. А в сердце я надеялся, что следующим утром… Но следующего утра уже не случилось.

И виною тому был мой серый молоденький кот. Есть на свете такие животные, как, впрочем, и люди, которых судьба до поры, до времени балует. Такие существа считают, что все им позволено и что никакое дело не может проходить без их участия. Мой старый кот, о котором я уже не однажды рассказывал, из приблудных, он с первых дней своих понял, как превратна жизнь, и поэтому ни в какие посторонние дела не вмешивался. Он был терпим ко всем себе подобным, то есть к тем, кто вместе с ним рожден, чтобы пройти тернистые дороги жизни. На ласточек мой старый друг не обращал никакого внимания, и они его не трогали. А надо сказать, что ласточка – птица бойкая и даже отважная. Не раз мне приходилось видеть ласточек, которые с завидной смелостью и умением прогоняли от своих птенцов довольно-таки внушительных посягателей. К числу таких посягателей и причислил себя наш молоденький баловень. Он не упускал ни одной минуты, чтобы не заглянуть в сарай и полюбопытствовать, что же это там под крышей, кто поднимает по временам такой невероятный шум и говор. Именно по этой причине самец, откуда бы он и куда бы ни летел, завидев забияку, яростно проносился над ним черной стрелой. И это до поры, до времени пугало агрессора.

Но агрессоры, кто бы они ни были, существа по природе своей, такие, что ни с чем и никогда не могут смириться, они убеждены, что над любым противником в любой ситуации они должны одержать верх. И скоро я с тревогой стал замечать, как в ответ на бреющий полет встревоженного самца мой баловень стремительно, прямо с места, вспрыгивает и вот-вот лапой полоснет ласточку прямо в воздухе. Было ясно, что развязка близка. Но я не ожидал, что она придет в такой прекрасный, полный ветра и облаков полдень. Но именно во второй половине дня я увидел моего молоденького пушистика деловито вышагивающим в кусты с какой-то трепещущей жертвой в зубах.

Как оказалась ласточка в ладонях у моей жены, никто не помнит. Не поняла, наверное, этого и ласточка. Только жена, вся содрогаясь от смятения, почувствовала, что между пальцами у нее бьется что-то теплое и бесконечно драгоценное. И чувство стыда, вины и безнадежности охватило нас. Не успел я опомниться, как самец вырвался из рук и стрелой взмыл высоко в небо. Он взлетел стремительно и так же стремительно вдруг бросился вниз за сарай в огороды. И в ладонях у жены остались только три маленькие лужицы крови.

В страхе, что коты найдут раненую птицу, я долго бродил за огородами, но поиски мои были напрасны. К вечеру собрался дождь. Как это всегда бывает перед затяжным ненастьем, сначала начали падать мелкие редкие капли, потом оборвались. Потом закапало снова. И опять перестало. К вечеру дождь плотным ровным шелестом накрыл нашу равнину и мерно грохотал по тесовым крышам сарая. Он гулко и ровно барабанил в пустое ведро, вверх дном повешенное на колышек возле колодца. Начало смеркаться. Я накинул плащ и надолго ушел за огороды. Я бродил там, всем телом чувствуя, как страшно лежать одному в холодной и мокрой траве, истекая кровью и понимая, что надеяться не на кого.

Уже в темноте я вернулся домой. Дождь с небольшими перерывами, без прояснений в небе и на сердце, продолжался три дня. И три дня мы заглядывали под крышу сарая, не появилась ли там среди шести маленьких головок, шумных и пискливых, рядом с молчаливой головой матери еще одна. Но все под крышей было безрадостно. Мать вылетала иногда из сарая на охоту, но какая охота может быть для ласточки под дождем!

На четвертый день дождь прекратился, но по небу летели быстрые плотные облака и резкий ветер свистел в проводах и рощах. Сделалось холодно. Я заглянул в сарай и не поверил своим глазам. Самец сидел в гнезде, птенцы потеснились, а самка пристроилась рядом под крышей на жердочке. Она молча смотрела на своего супруга, который сидел распушившись, и глаза его снизу подергивались желтоватой пленкой.

Вернулись чистые, ясные дни, и ласточка уже совсем не знала покоя. Ей работать пришлось за двоих. Она металась над хутором с самого раннего утра и до позднего вечера, но птенцы, не умолкая, кричали под крышей нашего сарая и требовали, требовали есть. Самец молча сидел у самого края гнезда, и время от времени глаза его снизу подергивались пленкой, словно он засыпал. А может быть, он засыпал и в самом деле. Иногда самка, чтобы передохнуть, садилась перед гнездом на жердочку и печальными глазами смотрела на супруга. Тогда он открывал глаза, с трудом поднимал голову и долго смотрел на нее глубоким темным взглядом, словно хотел запомнить ее навсегда. И скоро наступил такой момент, когда я увидел, что голова его, как маленький дымчатый мешочек, из гнезда беспомощно свесилась вниз.

Рана на груди оказалась небольшой, хотя для полета была, видимо, болезненна. Да к тому же она уже зарастала. Самец умер от истощения.

Птенцам в гнезде стало просторней, но вылетать они не собирались. Материнского старания для них, таких прожорливых, было явно недостаточно, и силы у птенцов прибывали не очень. Между тем из соседних хуторов и деревень подросшие и быстро крепнущие птенцы уже взвивались в небо. Они почувствовали волю, они увидели простор, они начали понимать, как прекрасно жить высоко под солнцем и как это великолепно, когда в груди бьется сердце, в крыльях наливается сила, а жизнь им казалась бескрайней и бесконечной. Только наши птенцы боялись покинуть гнездо. А ласточка металась и металась над хутором.

Но скоро несколько ласточек появились на нашем дворе. Они залетали под крышу сарая и криками, собственным смелым полетом и завлекательным хлопаньем крыльев пытались выманить подростков из гнезда. Но у подростков не хватало духу. Тогда взрослые ласточки все вместе принялись ловить над хутором мошек и кормить птенцов.

И пришел такой день, когда один из птенцов все же выпорхнул из гнезда. Он выпорхнул, и растерялся, и вцепился в первую попавшуюся ветку какого-то незнакомого куста и так остался висеть на ней до самого вечера. А ласточки, и молодые и старые, летали вокруг неумехи, подбадривали и что-то, видимо, ему объясняли.

Да, сиротам нужно было спешить, потому что ласточки уже сбивались в стаю. В огромную голосистую стаю сбились они перед тем, как отправиться на зимовку к берегам Нила, а может быть, и дальше. Кто знает, куда предстоит улетать перелетной маленькой отважной и свободной птице. Но, прежде чем улетать, они обучались полету, они обучались всему, что им понадобится в пути. Ах, каким сверкающим, великолепным облаком возносились эти ласточки в небо над полными работы, надежд и радостного оживления полями! У нас замирало и наливалось тяжестью сердце, когда мы думали о том, что вот настанет скоро срок улетать этой стае. Ведь наши птенцы, из-под крыши нашего сарая, так медленно крепнущие, еще только начали набирать полет. Каждым вечером мы засыпали в тревоге и в тревоге просыпались. Мы уже строили планы, что будем делать с птенцами, если им придется остаться, ведь сами, собственным разумением и опытом они дорогу к берегам Нила не найдут.

Но каждое утро глаза наши встречали над хутором в чистом небе ранней осени прекрасное облако ласточек, которые пели, резвились и окликали да подбадривали друг друга. И наступил день, когда гнездо под крышей нашего сарая опустело. И долго мы счастливыми глазами смотрели вслед улетающей дружной и такой отважной семье ласточек.

Жена моя смотрела им вслед широко раскрытыми глазами, пока глазам ее не сделалось больно и в них не появились слезы. Что делать, женщины много счастливее нас, мужчин, потому что, когда на глазах у них появляются слезы, прятать их нет необходимости.