Текст книги "Тепло родного очага"

Автор книги: Юрий Куранов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Юрий Куранов
Тепло родного очага
Лирическая повесть о семье

«Лирическая повесть о семье»? Всезнающий читатель наверняка заметит: нет такого жанра. И… будет прав.

Да, «Тепло родного очага», конечно же, не повесть. И даже не повествование. Но что с того?

В моей библиотеке есть томик, купленный лет десять назад. На обложке значится: Юрий Куранов, «Голос ветра». Читал я у писателя и его роман «Заозерные Звоны», и документально-публицистическую повесть «Глубокое на Глубоком», и лирическую повесть на темы искусства по мотивам жизни костромского художника А. Козлова «Озарение радугой». Но вот оставил для себя лишь одну его книгу «Голос ветра», на титульном листе которой чуть ниже заголовка стоит: «Рассказы и миниатюры».

Собственно, в литературу Юрий Куранов и вошел как автор коротких рассказов и поэтичных этюдов о людях и природе современной деревни русской земли Псковщины. То были свои, не заемные, очень личные и глубоко прочувствованные впечатления, которыми как бы высвечены эти литературные миниатюры.

Со временем миниатюры складывались в авторские сборники. Выходили книги, одна, другая… Но в какой-то момент, представляется, жанр стал если не тяготить однообразием, то по крайней мере сковывать писателя своими рамками. Уже в повести, «Глубокое на Глубоком» прозаик предпринял попытку мозаичной организации материала.

Поэтическая проза Юрия Куранова искала новые способы выражения, стремилась стать исповедальной, глубоко личностной. Свое личное осмысление очевидного и сокрытого, раздумья о наболевшем, воспоминания, поиски взаимосвязи былого и современности вызывали у автора потребность в прямом обращении к читателю.

Эти поиски привели писателя к эссе – жанру, который, по мнению многих, становится все более популярным.

Насколько верна такая точка зрения – разговор особый Но факт остается фактом: отечественная литература последних лет явила нам целый ряд значительных произведений этого жанра. Среди них – «Память» В. Чивилихина, «Лад» и «Раздумья на родине» В. Белова, «Связь времен» Ф. Нестерова, «Земля-именинница» Ю. Лощица, «Заметки о русском» Д. Лихачева – очень разные произведения по силе звучания, материалу, характеру и форме самовыражения, но определенно однородные – по размаху: все схватить, связать, объяснить; по сверхзадаче – решить вопрос, как жить дальше; по структуре – исходя из своей внутренней логики, двигаться к цели, казалось бы, без всякого порядка, кружась по незримым орбитам вокруг одного центра.

«Тепло родного очага» Юрия Куранова – это именно эссе, размышления о любви, семье, супружеской верности. Сопрягая жизненный опыт так удаленных во времени друг от друга князя Дмитрия Донского и генерала Раевского, Пушкина и простой костромской колхозницы, нашей современницы, автор целенаправленно выстраивает исторические факты и судьбы, осмысляет и утверждает культурные и нравственные ценности, сохранить которые – наш гражданский долг перед историей, перед настоящим и будущим.

Взоры многих и многих людей с надеждой и вниманием обращены нынче к семье. Почему? Эта маленькая частица, ячейка в разной мере и с различной активностью сосредоточивает в себе все интересы и ценности общества – политические, социальные, нравственные. Именно поэтому строки многих публикаций о семье несут в себе такой накал полемики.

Одни авторы в соответствии со своей системой представлений берутся утверждать, что «если мораль сталкивается с человеческим счастьем, подвинуться должна мораль», а вместе с ней, надо понимать, и семья. Другие уверенно заявляют, что «в последние годы появилась тенденция к складыванию таких форм семейного быта, которые обеспечат его устойчивость». Третьи… Не счесть умов, озабоченных проблемами семьи.

Совсем не просто вырабатывается внутренне свободная, действительно современная интеллигентная культура чувств, побуждающая к углубленному взгляду в себя, к поискам ответов на «вечные» вопросы о любви, долге, нравственной чистоте, стойкости, ответственности перед людьми. Совсем не просто было вернуть права гражданства самому слову «домостроительство», так пугало долгое время другое слово – «домострой». Потребовалась немалая мудрость, в том числе социальная, чтобы понять: человек должен уметь строить семью. И только с высот этой мудрости смогли разглядеть, как много ценного и полезного в этой сфере сочли мы устаревшим и небрежно задвинули в «патриархальное прошлое». Когда оглянулись, оказалось, что как-то незаметно, «сам собой» возник дефицит таких человеческих проявлений, как нежность и верность, забота о близких и родных, ответственность перед своими детьми.

Осознание последствий небрежения опытом предков и движет пером Юрия Куранова. О чем его произведение: о прошлом? о настоящем? о будущем? Мысль писателя скачет по ступенькам ассоциаций от одного исторического факта к другому, не придерживаясь хронологической последовательности, точно из массы рассыпанных деталей собирает целое – животворные семейные традиции, накопленные веками.

Возвышение этих традиций и определяет гражданскую позицию автора. Вне ее не понять поистине бойцовского настроя, с каким Юрий Куранов пишет о любви и счастье, о единстве социального и личного, о трудностях и препятствиях, вызывающих бури и потрясения в семье.

Думается, именно в непримиримом отношении писателя к любым проявлениям эгоизма, в последовательном утверждении крепости уз брака, в открытом и честном слове в защиту высоконравственных отношений между детьми и родителями, братьями и сестрами, старшими и младшими, когда старший всегда оберегает и защищает младшего, а младший неукоснительно почитает старшего и считает своим долгом буквально лелеять отцовский и дедовский опыт, – заключен созидательный пафос курановского эссе.

Но без понимания необходимой полемической направленности этого произведения, вне осознания самобытных черт творчества писателя не воспринять вполне и убежденность, с какой Юрий Куранов пишет: «Для подавляющего большинства мужчин и женщин, девушек и парней во все прошлые времена, сегодня и в будущем брак был и будет пробным камнем стойкости характера, широты сердца, высоты духовных устремлений, требующих не только мужества и самопожертвования, но и глубины совести. Именно в браке, в том, как он произошел, как течет, как завершается, проявляются все самые лучшие и самые отвратительные качества человеческого характера и возможности человеческой личности, каждой в отдельности и всех, вместе взятых, того или иного народа, общества, сословия, класса».

Ал. Разумихин

Глава I
Прощание с молодостью, или осенняя фантазия

Тропинка сухо и невесомо стелилась по травянистому склону к озеру. И на самой кромке воды она замирала и поблескивала какое-то мгновение золотистыми искорками у прозрачности вод. Потом сбегала глубже, под воду, и там под лаковой живостью глубины, становилась янтарной, потом матовой, а вдалеке и вовсе исчезала. Только живо и гибко проплывали над нею какие-то полупрозрачные тенистые плотвички, бережно и важно помахивая аккуратными хвостами да поводя вокруг умными, настороженными и одновременно настоятельно-любопытствующими глазками.

Антонина в тяжелых кирзовых сапогах, крупно ступая по рассыпчатой тропинке, со скрипом и шумом спускалась к воде, таща за собою огромный таз настиранного белья, обхватив один край эмалированного таза крепкими, красными от утреннего холода пальцами, а другой край, чуть выщербленный, положив на плотную и крепкую подвижность вершины бедра. Антонина торопилась, потому что гору настиранного за вечер белья надобно было нынче же, чтобы белье, как она выражалась, не прокисло, переполоскать до начала рабочего дня в поле.

За нею не спеша, но легко и упористо, тоже в сапогах, таких же кирзовых, но на босу ногу, спускался Антон. Он тащил на старом, досиня захватанном коромысле два огромных ушата с бельем. Дужки он приделал к ушатам сам из толстой стальной и проржавевшей проволоки, чтобы сподручнее было таскать к воде и оттуда до дома стирку. Не раз он порывался купить жене стиральную машину, как это ныне заведено, но Антонина начисто отметала эту его затею. Механическую стирку она не признавала, она признавала белье только небесной белизны и небесного же чистого запаха, когда простыни, сорочки или рубашки настолько чисты, что начинает казаться, будто только что они появились на свет и сотканы из этой серебристой и прозрачной воды да из этого прозрачного и серебристого воздуха, что над озером.

Спустившись к озеру, Антонина со своей горой белья, утяжеленным тазом, прошла на длинные сосновые мостки, далеко и воздушно уходящие в озеро. Антон же поставил ушаты рядом на песчаный бережок, бережно уложил коромысло и так остался стоять над утренним озером и над мостками, задумавшись.

Пока Антонина вываливала на широкие мостки и раскладывала вдоль них мокрое, скрученное выжиманием белье, Антон прохаживался вдоль берега. Он было закурил, но в чистом и звучном воздухе осеннего утра курить не захотелось. И Антон далеко щелчком отшвырнул от себя окурок. Окурок пролетел в сторону от тропинки и упал в багровую и жесткую траву, оставив после себя в воздухе голубоватую и волнистую дугу дыма. Дуга медленно рассасывалась в воздухе, стремясь исчезнуть, раствориться навсегда со всею своею горьковатой и слегка оскоминной запашистостью.

Пока дуга рассеивалась, Антон решил пройтись вдоль озера и сделал вправо-влево несколько шагов. Потом он просто побрел по высокому песчаному берегу, задумываясь и как бы теряя на ходу ощущение реальности, что часто случается с человеком при вдыхании солнечного воздуха ранней осени. И даже от этой ходьбы, от легкого и призрачного воздуха, окрыляющего дыхание, поднималось и росло в самом Антоне ощущение силы и молодости.

Так Антон шагал в задумчивости некоторое время, пока как будто не очнулся, и показалось вдруг ему, что очутился он в каком-то не очень знакомом уголке озера. Здесь, на тесовых кряжистых мостках, стоял новенький транзисторный приемник. Он поблескивал никелированной отделкой и весь изливался в окрестное пространство воздуха музыкой. Слов среди этой музыки не было, но звучала бойко и современно обработанная мелодия знакомой и когда-то любимой Антоном песни:

 
Хороши весной в саду цветочки…
 

В воздухе было тепло, над озером стелился влажный безветренный вечер, в звучности которого никелированный великолепно работающий транзистор держал берега и гладкие воды в упоении. Воды озера млели, может быть, и не только от музыки. По водам розовым закатом стелились нежные зеленоватые круги, которые не расходились, как обычно это бывает, а, наоборот, сплывались, все уменьшаясь и стягиваясь, под дальним берегом. Берег этот кустарниковый был хорошо виден. Хорошо видна была в центре этих сходящихся зеленоватых кругов и золотистая, прямо-таки плавящаяся золотом своих намотанных на голову тяжких кос девичья голова. Девушка выбрасывала перед собою, вдоль и наискось, загорелые длинные руки и, бесшумно раздвигая воды, плыла под этой громкой музыкой направо и налево, а то и взад да вперед.

 
Хороши весной в саду цветочки,
еще лучше девушки весной.
 

Антон стоял в этом обволакивающем тепле жарко проникающего внутрь воздуха, смотрел на розовую воду, на зеленые сбегающиеся круги на ней, на тяжкое золото кос, уложенных вокруг головы, и ему казалось, что музыка извлекается из-под этого сверкающего сплетения волос, а не из оставленного на мостках транзисторного приемника. Приемник был как бы сам по себе, он всего лишь воспринимал эту музыку и оглашал ею озеро и берег. Так прошло достаточно времени, чтобы можно было потерять ему счет и контроль над ним. Антону даже стало чудиться, будто воздух темнеет и над водами вдоль берега уже густеют лиловато-зеленые сумерки.

Но девушка все плавала и совсем, казалось, не уставала и не собиралась прекращать свое купание. А музыка все лилась и лилась. И вдруг Антон оттуда, с середины озера, услышал немного насмешливый, но вполне добродушный голос купальщицы:

– Пора бы вам, молодой человек, и честь знать. Полюбовались, и хватит. Не всю-то жизнь вам предаваться музыкальным наслаждениям.

И тут Антон заметил, что рядом с транзистором лежат небрежно брошенные поперек мостков белое платье, голубые холщовые босоножки и золоченый узенький поясок.

– Разрешите же мне выбраться из воды. Не будьте таким настоятельным свидетелем, или, лучше сказать, соглядатаем. – Девушка помолчала, сделав широкий полукруг вокруг мостков и примирительно добавила: – Соглядатаем, согласитесь сами, непрошеным.

Антон оглядел вокруг себя берег и почувствовал, что место это для него совсем незнакомое. Он растерялся.

– Я сам не знаю, как сюда попал, – сказал он, пожимая плечами. – И как отсюда выбраться?

– Да проще пареной репы, – весело откликнулась девушка. – Вон позади вас стоит совсем раскрытая машина. Садитесь и поезжайте.

– Куда? – пожал плечами Антон.

– Куда хотите, – пояснила девушка, – а я приведу себя в порядок и выйду к вам из леса, когда вы минуете песчаный поворот.

Антон оглянулся и увидел, что машина действительно стоит.

Машина шла легко, и Антону даже казалось, что он вовсе не правит. Он только чуть касался рычага скорости и направления ее движения, скорость была совершенно легкой и то ли слившейся с его желанием и волей, то ли абсолютно послушной. По обе стороны дороги, проселочной, но хорошо наезженной, летели высокие сосновые леса с глубоким запахом смол, дыхания хвои, дремучести чащ, которые далеко просматривались, пробитые солнечными столбами света здесь и там. В лесах стоял полдень. И над лесами летали, парили, пели птицы. Цветы, высокие малиновые кипреи, летели по обеим сторонам дороги, не только пылающие, но и дремучие. В воздухе было сухо, тепло – превосходно.

Впереди показался широкий, раскатанный песчаный поворот, на котором обязательно нужно было сбавить скорость. И скорость сбавилась, машина пошла осторожней. И кто-то в белом платье мелькнул в глубине сосняка слева и поднятой рукою, в которой не то что-то просто голубело, не то действительно вспыхивало, помаячил в сумеречном воздухе. Босиком, высокая, дочерна загоревшая девушка выбежала из сосняка на обочину. Волосы девушки были туго уложены золотистыми косами вокруг головы, а в руке у нее поблескивал транзистор. Синеглазо улыбаясь, девушка остановилась впереди, за поворотом, у обочины. Антон затормозил. Девушка подбежала к машине, сама свободной легкою рукой отворила дверцу, прыгнула в машину и жарко, но одновременно прохладно и как-то невесомо уселась на переднем сиденье рядом с Антоном. Она швырнула босоножки за спину на кресло заднего сиденья, поправила вокруг головы косы, слегка натянула короткое платье на крепкие широкие колени и, расставив загорелые широкие ступни, спросила:

– Ну?

Машина резво ринулась вперед, и в глубине лесов по ту и другую сторону дороги понесся гул. Гул этот был похож на недавнюю музыку из транзистора. Но был он глубже и таинственней.

Машина стремительно набирала скорость и выходила на какую-то извилистую, но мгновенно выпрямляющую свои извилины по мере приближения к ним машины. Солнце поднималось все выше, над сосняками занимался в синем небе ветер. Он гнул уже вершины и раскачивал их, а в глубине сосняков нарастал гул, сопровождаемый шумом трав и ветвей. Девушка молча смотрела перед собой большими синими глазами, которые постепенно становились серыми и вдруг из серых превращались в зеленоватые. Девушка просто смотрела вперед, как будто бы совсем не на дорогу, и что-то напевала про себя. Иногда она поглядывала в зеркальце, что поблескивало в кабине над ветровым стеклом, и тогда задумчиво, почти механически поправляла вокруг головы волосы, выбивавшиеся из-под крупно и волнисто уложенных кос.

Ветер стал проникать и в кабину, а платье на девушке начало трепетать и похлопывать, как парус.

И скорость в конце концов перешла в какой-то стремительный полет, при котором перестало ощущаться движение. Ветер остановился, и вершины деревьев больше не гнулись. Сосняки по обеим сторонам дороги остановились и только глубоко и мощно дышали в лицо и грудь Антону смолистым своим жаром. Смолистым же и сладким жаром дышали раскрытые плечи и колени девушки, которая, откинувшись и широко расставив босые ступни, смотрела в даль дороги, изредка поглядывая в зеркало и поправляя прическу.

– Я хочу остановиться и передохнуть, – сказал Антон.

– Теперь уже поздно, – сказала девушка.

– Я устал от этого движения, – сказал Антон.

– Да и движения-то никакого нет, одно лишь парение да покачивание, – сказала девушка.

И заиграла какая-то настойчивая, но еле слышная музыка, видно, девушка повернула ручку приемника. Позванивали легкие лесные колокольчики, какие-то сухие кленовые палочки постукивали друг по другу, звучно и почти невещественно рассыпались на мелкие чешуйки падающие вниз по стволам нежнейшие еловые шишки, и семя золотистое их далеко рассеивалось в сумрачном воздухе глубины леса. Движение вроде бы совсем исчезало. И только нестерпимо яркие отсветы солнца плавились и текли по коленям Девушки так, что слепили глаза. Антон начал медленно И сонно мигать вдруг тяжелеющими веками, его потянуло ко сну.

И тут машина вроде бы остановилась на каком-то мягком песчаном повороте. Антон коротко тронул левою рукою внутренний никелированный рычажок дверцы, и та медленно распахнулась. И явственней послышалось дыхание лесов и трав, и отдаленнее стало позванивание искусственных лесных колокольчиков. Антон прянул всем цепенеющим своим и сонным телом влево и вывалился из кабины. Он на мгновение почувствовал себя парашютистом, потом птицей, но в конце концов стал ощущать себя раскрывающимся на лету крошечным лазоревым цветком, каких много бывает среди полей в разное время лета и осени. Раскрываясь и распластываясь в воздухе, Антон услышал где-то вдалеке тревожный и немного отчаянный возглас девушки.

– Куда же вы? На таком повороте!

И Антон почувствовал, как упал в песок и покатился от дороги в сторону, в глубину леса по сухим пожухлым россыпям хвои, поверх горячего и влажного песка. Только вдогонку он услышал как бы исчезающий в воздухе, на ветру голос девушки:

– Нет… Мы вовсе не прощаемся… Я напишу вам! Я напишу вам письмо… такое небольшое, очень, очень существенное…

– Куда же вы мне напишете?

– Я знаю.

Лес оказался здесь совершенно незнакомым, Антон никогда сюда ранее не заходил. Но наитием чувствовал, что нужно шагать через глубину сосняком в сторону солнца, никак не возвращаться дорогой: столько было по дороге петель и поворотов. Он зашагал.

В сосняке было тихо и даже пустынно. Не слышалось шума ветра, пения птиц, только где-то стороной раздавался порою чуть приметный хруст либо шорох. Какой-то большой и осторожный зверь проходил там в отдалении. Он проходил и не показывался. Иногда невдалеке срывалась с сосны какая-то большая и неторопливая птица. Она уплывала куда-то вдаль среди стволов и там исчезала. Антон был бодр, шагал уверенно и чувствовал, что идет правильно. Многолетняя привычка трудиться среди лесов и полей, доверять им как родным и близким существам никогда не подводила Антона. И это бодрое, даже несколько веселое состояние заслонило в нем все, что произошло минуту либо час назад. Он только шел, свободно и легко дышал, но непроизвольно поторапливался.

Впереди, среди могучих стволов начал обозначаться просвет, и к этому просвету Антон заспешил.

Сосняк редел, вскоре появились широкие пустоты, которые все расступались перед Антоном и расступались. Это были поляны, поросшие по краям березой и осиной. Под ногами захрустели здесь и там среди высокой и жесткой, травы розовощекие и чуть мохнатые волнушки. Грибы сидели в травах рядами либо длинными стайками, большие и маленькие. Травы густо усыпаны были поверх грибов осеннею листвой, золотистой березовой и алою осиновой. Да, здесь уже стояла полная, если не поздняя осень. Антону даже стало прохладно.

Антон прошел одну поляну, вторую и заметил впереди реденькую струйку дыма, которая неторопливо поднималась из-за сосен, засыпанных осиновой листвой. Там тоже была поляна и кто-то жег среди нее костер. Антон замедлил шаги. Он вышел на опушку осторожно и замер в нерешительности. Довольно медленно, однако густо шелестел среди поляны костерок и уходил в небо, синее небо осени, не столько струйкой дыма, сколько потоком струистого и горячего воздуха, в котором дальние молоденькие сосны да березки миражно покачивались. Среди костра лежал плоский камень, а на нем стоял густой прокопченный чугунок. И в чугунке что-то булькало. Стояли рядом две высокие корзины, горой наполненные грибами. И небольшая кучка очищенных грибов лежала рядом, перед огнем костра, это были боровики и красноголовики. И здесь же расстилалась низкая кучка грибных обрезков, разломленных шляпок, червивых посиневших ножек и всякой лесной шелухи. Сидели перед огнем двое, мужчина и женщина. Во всей манере их сидеть, смотреть почти неподвижно в костер и медленно перебирать в руках, обрезая синеватыми лезвиями грибы, что-то было не очень молодое. Они сидели в синих грубоватых плащах, в каких теперь только что и ходят в лес либо на полевые работы. Мужчина был в толстой клетчатой кепке, а женщина повязала вокруг шеи платок, тоже какой-то клетчатый.

Над ними в небе тянулись две-три стаи каких-то отдаленно уносящихся птиц. Стаи были вытянуты каждая в ниточку. Но, приглядевшись, Антон почувствовал, что стаи эти никуда не летят. Они просто висят в воздухе. И, еще пристальнее вглядевшись и даже чуть поближе подойдя, Антон понял, что это вовсе не стаи, а развешенные в воздухе над поляной, подсыхающие и подсохшие над костром грибы. Казалось, грибы висели просто так, возможно, что даже не были нанизаны на нитки. Тем более что, обирая грибы, обрезая их и порою разламывая, пожилые эти мужчина и женщина поднимали их над головой и развешивали прямо в воздухе усталыми усушенными пальцами. И эти небольшие осенние боровики и красноголовики послушно и совершенно невесомо взвешивались над поляной.

Далеко за лесом поднималось в небо густое лиловое облако, и пахло из-под облака снегом.

Какая-то еле слышная мелодия, как поздняя осенняя паутинка, висела над поляной, прозрачная и тоже невесомая. Мужчина и женщина явно вслушивались в эту мелодию, потому что порою прекращали работу, складывали руки на коленях и так замирали надолго, как будто навсегда. Но потом вновь принимались обирать грибы и только изредка поглядывали друг на друга.

И, внимательно всмотревшись в осенние фигурки этих прямо на глазах стареющих людей, Антон вдруг догадался, что музыка не просто висит над поляной: она, как тонкая, но бесконечно крепкая паутина или поблескивающее уплотнение воздуха, была натянута между мужчиной и женщиной.

И было что-то в этих старых людях до боли, до трепета знакомое, но такое, что признать было трудно. Вроде Антон смотрел со стороны в какой-то степени на себя, а уж движения рук, постановка плеч и головы старой женщины напоминали не то Антонину, не то ее давным-давно умершую мать.

На цыпочках, чтобы не хрустнуть неосторожно сучком, Антон удалился с поляны. Он ушел совсем. Он долго выходил к домашним мосткам своим обрывистой гористой гривой, и вдали была видна лиловая туча, из которой лиловыми шалями с белыми и длинными подвесами стелился снег. Снег засыпал далеко видневшиеся по равнине дороги, села, деревушки, и пахло снегом оттуда чисто, сухо и бодряще. Невдалеке, за обрывом, виднелся опять-таки полузнакомый чей-то домик за тесовой глухой оградой с резными тесовыми воротами. По крыше дома прыгала сорока и весело трещала языком во все стороны. Женщина в телогрейке и в кирзовых сапогах растворяла ворота. Растворила. Поднялась, немного сутулясь, на высокое крыльцо и скрылась за дверью в сенях. Вышла из сеней с большой деревянной лопатой и принялась разгребать дорожку от крыльца к воротам и от ворот вниз тропинкой к дороге. Снег был сухой, юный и рассыпчато сеялся с лопаты, раскидываемый на правую и на левую стороны. Женщина была похожа на глубоко постаревшую Антонину.

Антон вернулся к мосткам, когда Антонина уже заканчивала полоскать белье. Серебристые белые рубахи Антона она распластывала по воде, и те распластывались, потом пузырились, вздувались и сверкали на солнце. Яростно гонимые алою от холодности воды и жара работы рукой, они взбивали вокруг мостков золотистую и серебряную пену. Антонина ловко выкручивала рубаху, выжимала из нее все золото и серебро воды с шумом и грохотом, а потом бережно укладывала поверх груды такого же свежего белья на мостках. Потом брала кальсоны, длинноногие, со стороны совершенно живые, но послушные, удивительно напоминающие оторванную нижнюю половину человеческого тела, и широко швыряла их с мостков. И кальсоны распластывались. Антонина хватала их за концы штанин обеими руками, встряхивала и начинала раскатывать по воде, с грохотом швырять их туда и сюда.

Гора белья росла и завершалась.

И наконец Антонина разогнулась. Бросила спокойный синий взгляд на Антона.

– А мне почудилось, ты ушел куда-то.

– Да ну! Куда я мог уйти? – пожал плечами Антон.

– Да кто тебя знает! – улыбнулась Антонина и вся распрямилась и расслабила руки, плетями распустив их вдоль тела. И закрыла глаза.

Так постояла некоторое время, потом вдруг как бы спохватилась и быстро принялась складывать белье в таз. И, не разгибаясь, крикнула:

– Подавай сюда ушаты!

Антонина ловко нагрузила ушаты и подала их сразу двумя руками перед собой с мостков. Антон принял ушаты и почувствовал, что стали они много тяжелее. От ушатов освежающе пахло озерной водой и даже не совсем водой, бельем и не совсем бельем, воздухом и не совсем воздухом. От ушатов пахло каким-то чистым, совершенно явственным, но невесомым телом, чем-то праздничным. И Антон непроизвольно подумал, что это запах всей той заботы, того труда и того рвения, которое вложила Антонина в стирку и в полоскание и которое как бы завершилось тут, на озере, в его прозрачной и леденистой воде, перевоплощением белья от заношенности в новое прекрасное состояние.

Антонина подняла таз к бедру, крепко обхватила его и начала подниматься от мостков. И, когда она проходила мимо Антона, разъезжаясь шагами тяжелых сапог в песчаности тропинки, Антон, держа в одной руке коромысло, другою рукой неожиданно для самого себя и как-то неуклюже обхватил Антонину за плечи и коротко поцеловал в леденистую красную щеку.

Антонина не подняла головы, но продолжала шагать и лишь поправила упавшую на глаза белесую длинную прядь. А потом с отдаленным каким-то недоумением спросила:

– Чего это ты? Вдруг?

– Да так, ничего, – сказал Антон, смутившись и вроде бы даже оправдываясь.

Они медленно поднялись по тропинке к дому. Антонина впереди, Антон следом. И, проходя сквозь калитку, Антон издали заметил, что в почтовом ящике на заборе у калитки лежит какой-то конверт. Он вытащил оттуда конверт, одной рукой повертел его перед глазами. Письмо адресовано было Антону, но адреса обратного на нем не было.

Антон поставил ушаты посреди двора и прошел к крыльцу. Он присел на крыльцо, вынул из кармана телогрейки конверт и разорвал его. Он вынул плотный листок бумаги величиною с хорошую мужскую ладонь, исписанный с обеих сторон. Антон пробежал его глазами с одной стороны и, не читая вторую сторону, достал из кармана пачку папирос и коробку спичек. Антон размял папироску, взял ее в губы и некоторое время сидел, пожевывая папироску губами. Потом чиркнул спичкой, прикурил, приподнял перед собою конверт, приложил его к письму и подпалил их. Держал перед собою конверт и письмо, пока те не обуглились и сплошь почернели. И тогда Антон дунул на пепел. Пепел развалился на черные беспомощные лохмотья и разлетелся в разные стороны.

Антонина ходила вдоль двора и на длинные исхлестанные дождями веревки развешивала стираное белье, время от времени вытаскивая его из того, потом из другого ушата. Мужские, женские и детские одежки она внахлест накладывала из ушата на локоть левой руки. Из-за села заносило в небо высокую лиловую тучу, из-под которой пахло снегом.