Текст книги "Вера, Надежда, Любовь… Женские портреты"

Автор книги: Юрий Безелянский

Савина на закате

Савина в театре. Савина за кулисами. А Савина дома? Знаменитая горничная Василиса Пантюхова, которая прожила у Савиной 26 лет, вспоминает: «Вставала она часов в восемь – в половине девятого... К чаю когда выходит – перекрестится и посмотрит, горит ли лампадка... С репетиции иногда едет прямо домой, иногда в магазин за покупками. Обедали всегда в 2 – 3 часа. Подавали две-три закуски. Любила ветчину, селедку. Перед обедом выпивала малюсенькую рюмочку рябиновки. Так доктор велел. Любила, чтобы все было хорошо состряпано... Маринады очень любила. К обеду был суп, жаркое. Сладкого не любила, есть – хорошо, нет – и не надо. Любила очень фрукты. После супа и после жаркого пила по маленькому стакану красного вина... В пять с половиной уходила к себе. Снимала платье, надевала халат, капор и ехала в театр...»

В театре «гримировалась всегда сама... никого посторонних, пока не оденется, не пускала... перед выходом она очень волновалась. На репетицию даже когда ехала, всегда с собой брала образ Серафима Саровского...»

В 1895 году, когда Савиной был 41 год, в ее жизни появился Анатолий Молчанов, правовед, влюбленный в театр. Оба – и Савина, и Молчанов – состояли членами Русского театрального общества и частенько встречались по различным делам. Сначала отношения были исключительно деловые, затем приятельские, чуть позднее – дружеские и наконец обрели характер взаимного сердечного влечения. Без пылкой страсти, но зато на основе прочной привязанности друг к другу. Молчанов, в отличие от первых двух мужей Савиной, подарил ей неведомое доселе чувство нежности. Он дал ей опору. И еще важнейшая деталь. Первый муж – Славич – испытывал зависть к ее актерским успехам, второму – Всеволожскому – ее актерская слава просто мешала. А с Молчановым было совсем другое: он искренне восхищался талантом Савиной. Правда, Молчанов был женат и имел детей, но в конечном счете он с ними расстался и соединил свою судьбу с судьбой Савиной. Тут даже подходит чисто спортивный термин: с удовольствием стал играть на ее поле.

8 сентября 1910 года в Ораниенбауме в церкви Театрального училища они обвенчались. «Молодые» (Савиной 56 лет) поселяются в новом собственном доме на Аптекарском острове. В верхнем этаже – комнаты Савиной. В огромном шкафу собраны все ее многочисленные сценические награды. Живут на широкую ногу, с целым штатом прислуги. Это уже совсем другая жизнь, не богемная, а солидная, роскошная, степенная.

24 февраля 1910 года прошли юбилейные торжества в честь Савиной. Сорок лет на сцене. За эти годы актриса, по замечанию маститого критика Кугеля, провела зрителей по всем возрастам русской женщины, от порхающей девочки-подростка до женщины угасших страстей. Кугель отметил, что у Савиной в ее образах было все, за исключением одного – «инфернальности у нее не было ни на волос. Этого она не могла...».

Инфернальности хватало в самой жизни. Сложные отношения с Верой Комиссаржевской, с директором императорских театров Теляковским, постоянное лавирование между вкусами театральной элиты и запросами демократической публики и т. д. Отношения с третьим мужем при всем внешнем благополучии тоже не отличались идеальностью. С некоторых пор Савина стала ощущать свой возраст. Появилось отвращение: «Работаю, как лошадь, а для души ничего. Трудные, неблагодарные и поганые пьесы».

Уходила молодость. Терялась почва под ногами. Такой сложный, драматический период бывает почти у каждого. Савина ушла из жизни, так и не успев утвердиться в амплуа комических старух. Умерла она внезапно для многих. Поехала поклониться чудотворной иконе на Козелыцину под Харьков, простудилась в дороге. Заболела. Врачи определили бронхит. 8 сентября 1915 года предполагалось отмечать 5-летие свадьбы Савиной и Молчанова. В ночь на 8-е она потеряла сознание. Утром консилиум врачей установил смерть от паралича сердца. Савиной шел 62-й год. Ей счастливо удалось избежать старческой беспомощности и вынужденной бездеятельности, чего она очень страшилась.

Хоронил Савину весь Петербург. Старые и молодые. С уходом Савиной уходил в прошлое и императорский Александрийский театр.

Великие русские актрисы предреволюционной поры: Мария Ермолова, Пелагея Стрепетова, Вера Комиссаржевская, Мария Савина... Все они были разные. Разные по характеру и по сложившейся судьбе. Но все – звезды. И всегда хочется разгадать секрет этой звездности, постигнуть магию притяжения. Известно, что каждая женщина – немного актриса и, соответственно, всегда хочет играть, нравиться, покорять мужчин. В этом смысле пример Марии Савиной весьма поучителен. Из «ничего», из провинциальной замарашки она сумела сделать себя (слепить, сформировать, выковать) красивой и знаменитой. Да, были при этом страдания, потери, поражения. Но в целом она добилась всего того, чего хотела. Реализовала себя.

Маяковский когда-то предлагал делать жизнь с Дзержинского.

Я предлагаю – с Марии Савиной.

Вера Комиссаржевская
«ЧАЙКА» РУССКОЙ СЦЕНЫ

На русской сцене блистало множество талантливых актрис. Одни поражали публику красотой, другие – отточенной техникой игры, третьи потрясали глубинным психологизмом, искрящимся темпераментом и т. д. Но дальше театральных стен покорение зрителей не шло. И лишь одна актриса была способна взбудоражить улицу, взорвать атмосферу общественного бытия. Этой актрисой была Вера Комиссаржевская, «она была вождем, какой-то Жанной д’Арк», написал о ней Осип Мандельштам. «Дитя добра и света» – еще одно мнение о ней. Но была ли Вера Комиссаржевская счастлива? Как складывалась ее личная жизнь? Об этом мы попытаемся вам рассказать.

I

Характер человека, его дальнейшая судьба закладываются в детстве. Вся человеческая «постройка» зависит от первоначальных «кирпичиков». И жизнь Веры Комиссаржевской лишний раз подтвердила это фрейдовское учение о первооснове.

Вначале ласка и уют семьи, а затем надлом и психологическая катастрофа – вот что сопровождало первые шаги Веры Комиссаржевской. Гармония и свет, надлом и трагическое ощущение неминуемого краха и явились составной частью ее души, ее двойственности.

У брака родителей Веры – Федора Комиссаржевского и Марии Шульгиной – было романтическое начало (знаменитый тенор Мариинского театра похитил дочь генерала, светскую красавицу, прекрасную певицу и музыкантшу и женился на ней) и прозаический конец (Комиссаржевский бросил жену и детей). Но это потом. А поначалу дружная, счастливая семья, пятеро детей: сестры Вера, Ольга, Надежда, братья Федор и Николай.

О рождении будущей «Чайки» русской сцены мать Мария Николаевна рассказывает: «27 октября 1864 года родилась дочь моя Вера. Она была так миниатюрна, что доктор, который присутствовал при родах, говорил, что первый раз встречает в своей практике так хорошо сложенного ребенка при удивительной миниатюрности, и прозвал ее «куклой». Вера была подвижной, очень здоровой и выросла, не подвергаясь никаким болезням. Ей было три месяца, когда она отличала отца своего от других; стоило ему войти, как Вера вся встрепенется и, громко смеясь, протягивает ему ручонки. Это обожание было взаимно, продолжаясь до самой смерти Федора Петровича...»

«Когда Вере минуло 6 лет, – читаем дальше в воспоминаниях, – мы пригласили к ней барышню Евгению Адольфовну Леман, которая с любовью занималась с нею; играя в лото, Вера научилась читать и так скоро и хорошо, что через год, когда муж: мой сломал себе ключицу, падая во время спектакля «Фра Диаволо», и должен был вылежать, не шевелясь, две недели, Вера читала ему вслух не хуже взрослого человека.

Авторитет Веры среди сестер царил во всей силе, и взаимная дружба и любовь была редкая...»

Любимая игра детей – театр. Лучшие драматические и комические способности были у Веры. Помимо устройства домашних спектаклей в семье много музицировали и пели. Среди друзей Федора Комиссаржевского были знаменитые композиторы – Даргомыжский и Мусоргский. Сестры Вера и Надежда обычно бурно выражали свой восторг при появлении Модеста Петровича. Они с визгом неслись ему навстречу и, не давая снять пальто, тащили к роялю. Звучали любимые песни, далее Мусоргский импровизировал. Дети были счастливы.

Но счастье – вещь хрупкая, вроде хрустальной вазы. Неловкое движение – и все вдребезги. Такое «неловкое движение» совершил Федор Комиссаржевский. Он неожиданно развелся с женой, обвенчался с некоей Курцевич и уехал за границу.

Была семья – и нет семьи. На смену благодушию и покою пришла полоса бурь и невзгод. Как отмечает в своих воспоминаниях режиссер Александрийского театра и друг Веры Комиссаржевской Евтихий Карпов: «С этого времени для Веры Федоровны наступает кочевая жизнь. То она живет с матерью в Петербурге, то в «Марьине», то в Вильно, то в семье своей гувернантки Анны Платоновны, то снова с матерью. Разрыв Федора Петровича с семьей, семейные неурядицы, скитания по чужим людям, постоянная перемена учебных заведений, необеспеченное материальное положение семьи – все это не могло не отразиться на характере впечатлительной, нервной девочки».

Пришлось прибегнуть к старому испытанному способу устроить судьбу – выйти замуж, что и произошло в 1883 году. Избранником 19-летней Веры Комиссаржевской стал молодой художник-пейзажист, к тому же граф, Владимир Муравьев. И снова хорошее начало и неожиданный крах через два года. Да и какой! Молодая жена узнает, что ее любимый и почитаемый муж находится в интимных отношениях с ее младшей сестрой – Надеждой. Более того, Надежда беременна от графа Муравьева.

Потрясение для Веры Комиссаржевской было ужасным. Она подала на развод, но сил довести дело до конца у нее не было. А тем временем, не имея на руках развода, художник-граф находит священника, который соглашается тайно обвенчать его с Надеждой. Рождается ребенок – Леля, племянница Веры. Надежда некоторое время живет со своим мужем, который, однако, де-юре является и мужем ее сестры, но потом следует разрыв. И она выходит замуж вторично, за актера Павла Гайдебурова.

Для любознательных доскажем историю художника, мужа двух сестер Комиссаржевских. Аристократ по рождению, он везде и всегда утверждал, что он потомок не того Муравьева, который вешал, а тех, кого вешали. После развода с Верой Комиссаржевской Муравьев нарочито посещал спектакли с ее участием и при этом садился в первых рядах, магнетизируя свою бывшую жену. Что касается Надежды, то к ней после расставания он не проявлял никакого интереса. Октябрьская революция 1917 года застала Владимира Муравьева в Ростове-на-Дону. Опустившийся, жалкий, пивший горькую, он жил в грязной и темной комнатушке, едва зарабатывая на хлеб копированием своих прежних работ и рисованием открыток.

Короче, сестрам жизнь испортил и свою создать не сумел. Отношения между Верой и Надеждой еще долгое время были натянутыми и болезненными. Естественно, глубоко в душе Веры Комиссаржевской гнездилась боль от пережитого, но в конечном счете она преодолела себя, помогала своей племяннице Леле, хлопотала о театральных делах Надежды.

Но мы несколько забежали вперед. Вернемся к началу личной драмы. Вера Комиссаржевская была потрясена, все боялись за ее жизнь, врачи советовали немедленно заняться чем-то отвлекающим (непременно забыться), и лучшего занятия, чем театр, придумать было невозможно. Вера Комиссаржевская начинает брать уроки сценического мастерства у известного педагога Давыдова. Весьма кстати объявился и отец. Федор Комиссаржевский разошелся со второй женой и решил заняться педагогической деятельностью. В открытую им в Москве школу (музыкально-драматические курсы) поступает Вера Комиссаржевская. Она снова вместе с любимым отцом. Но что касается дела, тут он не дает ей ни единой поблажки.

Когда Вера не выдерживала и начинала плакать, он неизменно говорил: «Или петь, или реветь!» В конце концов от оперы пришлось отказаться вследствие хронического катара горла.

Отец берет Веру среди других учеников в гастрольную поездку по провинции, где она приобретает навыки настоящей актрисы.

II

Но о театре мы еще поговорим. Разберемся с личной жизнью Веры Комиссаржевской.

Своего первого и единственного мужа она окончательно и бесповоротно вычеркнула из жизни. Она хотела покончить с собою, чуть не умерла. Ее еле спасли и отвезли лечиться в Липецк. И все же молодость способна залечить любые раны. Благотворным оказалось и знакомство с многочисленным семейством Зилоти. За одного из братьев, Сергея, Вера чуть не вышла замуж, но что-то разладилось в последний момент, и брак не состоялся. Брак с Сергеем Вера Комиссаржевская заменила дружбой с другим братом – Александром Зилоти, пианистом. Музыка, искусство – вот что сблизило их. Еще большая дружба возникла у Веры Комиссаржевской с Марией Зилоти. Они часто проводили время вместе, а когда разлучались, то писали письма.

И все же почему Вера Комиссаржевская так и не смогла найти себе постоянного спутника жизни? Ответ, очевидно, нужно искать в ее характере, в ее взглядах. Она была чересчур порывиста, прямодушна, многое требовала от мужчины. Достаточно вспомнить, как она строго отчитала знаменитого первого любовника, актера Рощина-Инсарова, написав ему в письме, что он не достоин иметь «женщину-друга».

Но, с другой стороны, не всякий мужчина нуждается в «женщине-друге». Женщина-любовница – дело привычное, а вот женщина-друг – это что-то редкое, почти экзотическое. И все же любитель подобной экзотики нашелся – Ходотов, но до встречи с ним, впрочем, и впоследствии у Комиссаржевской возникали контакты с различными мужчинами. Хотя лучше употребить более подходящий глагол: не «возникали», а «вспыхивали». Ярко, но кратковременно. Именно вспышки, а не любовное горение. В этом перечне кратких «вспыхиваний» следует упомянуть Казимира Бравича, партнера Комиссаржевской по сцене; Евтихия Карпова, Николая Эфроса, Валерия Брюсова.

Современный критик Михаил Золотоносов отмечает, что «парадигма любви создавалась актрисой напряженно, страстно, лихорадочно, как будто речь шла о наркотике. Один вытеснял другого: Ходотов – Карпова, Эфрос – Ходотова... Разрыв с Мейерхольдом протекал на фоне сближения с Брюсовым...»

С Валерием Брюсовым отношения развивались в эпистолярно-поэтическом жанре. В стихотворении «Видение» (17 января 1908 года) поэт писал:

 
В сумраке вечера ты – неподвижна,
В белом священном венце.
В сумраке вечера мне непостижна
Скорбь на спокойном лице.

Двое мы. Сумрак холодный, могильный
Выдал мне только тебя.
Двое мы. Или один я, бессильный,
Медлю во мраке, скорбя?..
 

Комиссаржевская отвечает ему (она на гастролях в Америке): «...Я радостно-слепая сейчас. Радостно-слепая... Я жду писем, не должно оставлять меня без них... Я благодарна за стихи, но я не хочу благодарить за них. И все-таки это еще не мои стихи...»

Январь следующего, 1909 года, уже Петербург: «Нежно прошу твою память не отнимать у тебя ничего. Люблю твой рассудок. Я здесь».

В другом письме: «...Сейчас во всем мире один мне нужен – ты. Не ты – твои глаза, которые выслушают меня, пусть молча. Ты придешь, услышишь слово и уйдешь...»

Через день: «Ты должен дать новую боль моим ранам. Ты должен взять себе мою улыбку».

Даже из этих коротких фраз видно, что не чувственных наслаждений жаждала Вера Комиссаржевская, а «новой боли», не ласкающие руки ей нужны, а слушающие глаза. Что можно сказать по этому поводу? У всех великих свои выверты. Соответствовал Комиссаржевской и Брюсов. В своих октавах «Неизбежность» (22 января 1909 года) он писал:

 
Не все ль равно, была ль ты мне верна?
И был ли верен я, не все равно ли?
Не нами наша близость решена,
И взоры уклонить у нас нет воли.
Я вновь дрожу, и снова ты бледна,
В предчувствии неотвратимой боли.
Мгновенья с шумом льются, как поток,
И страсть над нами взносит свой клинок.

Кто б нас ни создал, жаждущих друг Друга,
Бог или Рок, не все ли нам равно!
Но мы – в черте магического круга,
Заклятие над нами свершено!
Мы клонился от счастья и испуга,
Мы падаем – два якоря – на дно!
Нет, не случайность, не любовь, не нежность, —
Над нами торжествует – Неизбежность!
 

Типичная любовь в декадентских одеждах, с изломами и судорогами смерти. «Мы клонимся от счастья и испуга». Нет, пожалуй, дело в другом. Оба они – Брюсов и Комиссаржевская – были слишком заняты собою, своими планами, своим творчеством (он поэзией, она театром), и не было у них ни времени, ни настоящего желания отдать, растворить себя в чем-то другом, тем более что Брюсов всегда был холоден и рассудочен в любви, для него главное было излить свои чувства-страсти на бумаге, а не сжимать женщину в горячих объятиях (это утомительно и отвлекает от творчества).

Сыграло свою роль в охлаждении между ними и то обстоятельство, что Брюсов свою пьесу «Франческа да Римини» отдал в Малый театр, а не в театр Комиссаржевской. Та, естественно, обиделась, поэтому прежние записки типа: «Милый, милый, бедный, я зову, я жду, я жду, я верна» – уже не повторялись. Полное охлаждение и окончательный разрыв.

Любопытным в жизни Веры Комиссаржевской был и эпизод отношений с другим поэтом Серебряного века Андреем Белым. Он был на 16 лет ее моложе и благоговел перед великой артисткой. В своих воспоминаниях он пишет, как она «протянула ручку и свирельным своим голосом тихо сказала:

« – Я рада с вами... – а окончание фразы запамятовалось; она стояла передо мной, и строго и робко, выжидательно глядя, без слов; ученицы гимназии так стоят перед инспектором в ожидании вопроса; личико – бледное, маленькое; губки – стянуты, как у детей; возраст – неопределенный (вуалетка скрывала черты); но глаза смущали вопросом; и от этого я потерялся, стоя с открытым ртом, и хлопал глазами, все еще ожидая вопроса, точно возникшего между нами...

Первая встреча с Верой Федоровной – минутное глазение друг на друга; и – без единого слова... Разговор-таки был: через год, упав на голову, как лавина, – тем более, что случился он на извозчике, ночью; но такой разговор только так и мог произойти: не в комнатах...»

Встреча-разговор произошла осенью 1909 года. Андрей Белый вспоминает:

«Вот кончен спектакль; я – за кулисами; там меня ждут; переодевается, сейчас выйдет; где-то еще стоят крики: «Ком-мис-сар-жевс-кааа-я»; вот и она – в пышном манто, бросает мне в руку огромную муфту:

– Несите, идемте!

Куда? К ней? Иду. Положение глупое: у выхода – рев молодежи: я, с муфтой в руке, – лишь претык; выходим; карету она отпускает; и я усаживаю ее на извозчика; мы едем к ней; предварительно ей хочется покататься и освежиться на воздухе; катимся где-то меж: переулков; решает ехать за город, чтобы не прервать разговора, уже зацепившегося за огромную тему; мы – едем в ночь: деревья Петровского парка; куда еще? Не выпить ли чаю? Где? Какие тут рестораны – я, право, не знаю; не знает и она; и я начинаю просить ее не надо бы ресторана; можно ли там под музыку продолжать разговор? Да и обстановка; она – соглашается:

– Извозчик, назад!..»

Далее последовал какой-то сумбур: Комиссаржевская и Белый провожали друг друга до дома: то она его, то он ее, и так несколько раз. А важный разговор? «Воспроизвести – нет возможности: разговор, построенный на импрессиях, оспариваньи друг друга: сказалась в нем вся тоска этой прекрасной души, блеск утопий, невоплотимых в действительность; зачем она выбрала меня конфидентом своих стремлений?..»

Да, Россия – удивительная страна. Во Франции, к примеру, с Сарой Бернар не могла бы случиться подобная ситуация. Она и молодой поэт – и не надо домысливать, что бы произошло дальше. А тут... целая феерия из мечтаний, слов и надежд.

Свои воспоминания о той встрече Белый заканчивает так: «Образ маленькой фигурки с высунутой ручкой из пышного манто, с недоуменной головкой, протянутой мне под лицо, остался образом чайки, с «печальными криками» пролетающей куда-то на юг из огромной, кондовой, царской России; запомнился ее полуобиженный вскрик:

– Почему вы такой невнимательный, грустный, холодный и – синий, синий!»

Пути Веры Комиссаржевской и Андрея Белого пересеклись на несколько часов. Не более. Отношения с актером Николаем Ходотовым исчислялись годами. Он был моложе Веры Комиссаржевской на 14 лет, в нем она нашла покорного возлюбленного и страстного ученика, внимающего каждому ее слову. Писатель Скиталец, часто бывавший у Ходотова и даже живший одно время у него, вспоминает:

«Большую роль в жизни Ходотова играла знаменитая артистка Комиссаржевская. Ходотов свято чтил ее память после трагической смерти и все ее многочисленные, интереснейшие письма к нему,переписанные и переплетенные в большую книгу, благоговейно хранил в своей библиотеке, посвящая в их интимное содержание лишь немногих ближайших друзей. Эти огненные письма, насколько я слышал некоторые из них в чтении Ходотова, дышавшие страстью могучего чувства, возможно, представляют собой психологический документ, свидетельствующий о глубине ума и души выдающейся русской женщины и великой артистки. Это именно она, Комиссаржевская, сделала Ходотова артистом «благородной марки». Влиянием и примером ее постоянных исканий можно объяснить позднейшее тяготение Ходотова к литературе и самообразованию».

Ходотов оставил воспоминания о Комиссаржевской, назвав их «Далекая, но близкая». В них он рассказывает, как по окончании зимнего сезона 1899/1900 года Александрийского театра он был приглашен в первую гастрольную поездку Комиссаржевской. Ходотов был ее партнером по сцене в ряде постановок, в том числе он играл Карандышева в «Бесприданнице» Островского, а Ларису – Комиссаржевская. «После этой поездки, – пишет Ходотов, – Савина при встрече со мной пронзила меня насквозь своим взглядом и прожгла словами:

 
Так гибнут маленькие дети,
Купаясь жаркою порой!
 

Но я не погибал: я был окрылен тогда новым светом искусства... Беседы с В. Ф. стали для меня насущно необходимыми. Мы говорили об искусстве, о философии, о духовном начале, о вечности... Постоянными спутниками наших бесед были Пушкин, Тютчев, Шелли, Данте, Мицкевич, Байрон, Достоевский, Л. Толстой, Тургенев, Герцен, Метерлинк, Чехов, Леонардо да Винчи, Репин, Левитан, Врубель, Бетховен, Моцарт, Шуман, Вагнер, Ницше и особенно Дж. Рескин, любимый философ Комиссаржевской. Новый мир поэзии раскрылся перед моими глазами, и я тянулся к свету его, символом которого стала для меня вся сотканная из духа и вдохновенного экстаза необыкновенная, чудесная В. Ф. Комиссаржевская...

Из поэтов она больше всего любила Пушкина, Тютчева и Шелли. Часто, в свободные от спектаклей вечера, она посылала ко мне за книгами, и я, несмотря на свою привычку редко кому давать их, с радостью исполнял ее просьбу. Книги возвращались подчеркнутыми карандашом на той или другой странице, и эти «каракули», как называла их сама В. Ф., для меня в настоящее время служат как бы ее реликвиями. Шелли она называла крылатым поэтом. Пушкина – эликсиром жизни. Тютчевские «весны» она знала все наизусть. В Герцене она видела страшный ум, дополняемый ясностью высокой души. Любопытна ее характеристика Достоевского на портрете, мне подаренном. “Не правда ли, какой живой Достоевский на этом портрете (перовском). Он весь тут. Даже его порочность и выкупающая все – худоба... А эти руки? Мне хочется целовать их. Вместил ли кто-нибудь в себе столько страданий... столько покаяния, столько нравственной борьбы!..”»

Прервем воспоминания Ходотова. Даже из этих отрывков можно сделать вывод, что это был скорее литературно-любовный роман, а не чисто любовный. Весьма характерно, что в своих письмах к Ходотову Вера Комиссаржевская обращалась к нему, используя имена, взятые из романса Рубинштейна – Азра и Магомет («Мой дорогой Азра, мой дорогой Магометик»), сама же она подписывалась именем Свет.

Письма Комиссаржевской к Ходотову перенасыщены всякими наставлениями и советами: «Будьте сколько можно меньше за кулисами...», «Не надо «сочинять» писем, а надо писать все, без порядка, – все, что сейчас на душе есть» и т. д.

Казалось бы, рассудочная любовь должна длиться дольше чувственной, но... В мае 1903 года Вера Комиссаржевская пишет Николаю Ходотову: «Неправда ли, Азра, мне не надо ничего говорить Вам. Вы уже без слов знаете, что я ушла от Вас. Как это случилось, когда – не знаю. Не думайте, что я молчала для того, чтоб оттянуть этот ужас, с каким я пишу эти строки... Нет, я должна была до конца разобраться в себе. Это тем более было трудно, что чувство мое к Вам не вытеснено каким-либо другим – тогда бы сразу стало ясно. Нет, вряд ли я смогу полюбить когда-либо еще – слишком много отдала я Вам и чувствую, что это было последнее трепетанье того уголка моей души, которому суждено было любить...» «Последнее трепетанье» – красиво и точно сказано.

«Первое время разлуки с В. Ф. было для меня кошмарно, – записывал в своих воспоминаниях Николай Ходотов. – В душу вкрадывались всевозможные опасения и сомнения, одно другого нелепее. Почему она настояла на том, чтобы я не уходил из Александрийского театра и не разделил с ней ее путь скитаний по провинции? Почему она, принося себя одну в жертву ради создания своего собственного театра, не считала возможным и нужным взять меня с собой?..»

«Духовный союз», казавшийся Ходотову «вечным и нерушимым», рухнул. «И мы расстались, дав друг другу слово не пытаться вернуть и возродить прошлое, чтобы оставить мечту о неповторимо прекрасном. С этих пор мы даже избегали друг друга, иногда только встречались или переписывались по вопросам театральным и общественным. Все же, что касалось самой В. Ф., переживалось мной наедине с собой...»

Приведем еще одно свидетельство со стороны. Оно принадлежит актрисе и режиссеру Зое Прибытковой:

«Ходотов – любимец старого Петербурга... Мягкий, очень эмоциональный и удивительно располагавший к себе актер. Красивое, немного безвольное лицо, прекрасный певучий голос. Он играл, играл всегда «положительных героев», играл очень хорошо, но немного однотонно... Вера Федоровна его любила как человека и как актера. Но, тонкая, много думающая женщина, она видела недостатки Ходотова вообще и особенно его главный недостаток – в работе над ролью идти по линии наименьшего сопротивления, по линии легко достающегося успеха. Все это ее тревожило. Вера Федоровна хотела поднять его до себя, помочь ему стать выше того бездумного актерского благополучия, в котором пребывал Ходотов благодаря сценическому обаянию – главной своей опоре. Пока оно было... А когда оно с годами стало терять силу над публикой – Ходотов стал сходить на нет».

Итак, история с Ходотовым ясна. А теперь пора переходить непосредственно к теме театра.