Текст книги "Железные игрушки — магнитный потолок"
Автор книги: Юрий Невский
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Да, не зря говорят, что безумие заразно. Олег невольно стал втягиваться в какие-то бессвязные сентенции, абсурдные заключения. От алкогольного «выхлопа» сам почти запьянел.
– Бросить? не поехать? как это? а что я вообще делать буду?!
– Тебе, Олег, сколько… есть сороковник?
– Да, есть, конечно. Даже больше.
– И мне в этом году стукнет. Только… я вот что думаю! Ты кто, вообще, по профессии?
– Я программист. Программистом работал.
– Ого, это нормально! Давай, когда вернемся, договоримся, встретимся – я тебя в языках поднатаскан). Я же не только корейский, я еще пять знаю, у меня своя методика. И потом, я тебе на первое время тачку свою дать могу! водить научу! гонять будем! Ты хоть одну тачку раздолбаешь, знаешь… сразу поймешь, что такое жить на этом свете!
Нет, пора уничтожать эту заразу! Зеркальноглазый продолжал заглатывать пищу, его щетина на подбородке лоснилась от жира, пристали белые конопушки риса. Олег приметил, степлер лежит рядом. Увесистая штука. Как кастет. Но с другой стороны ведь его надо сдать Присягину – обожгла мысль (и это рабочий инструмент! а если разобьется вдрызг? могут впаять штраф! отгулы скостить!)
ладно, пока он поддержит игру.
– Что-то я не понял, что за дурацкий проект, зачем это?
– Ну, слушай! А ты меня программированию научишь, короче, опыт свой передашь. И потом, расскажешь мне, где это находится на Байкале: конкретно, где ты побывал, но не прошел свой маршрут. Я отправлюсь туда и сам, тоже один, с рюкзаком, как ты – пройду его!
Олег протянул руку, сбросил вещи… а вот это нормально! Табурет с круглым сиденьем из толстой фанеры достаточно тяжел (правда, металлические ножки-трубки на вид ненадежны.) Но другого удобного момента может и не быть. Сосредоточив силы и прикинув размах, подхватил табурет – обрушил удар на голову сидящего подле (пидар гнойный!) табурет разлетелся на части, фанера сиденья отскочила в сторону, в руке Олега осталась гнутая ножка-трубка. Переводчик ткнулся лбом в плошки, но попытался подняться… При этом очки его странным образом остались на месте, будто приклеенные на глазах.
– Идиот! ты так ничего и не понял!
Олег приподнялся, не обращая внимания на боль, отдавшуюся в плече, на вопли зеркальноглазого – ударил с яростью, с еще большей силой, торцом ножки наметив в темечко (гэбэшник гребаный! да от тебя за километр разит!) тот прикрыл рассеченную голову руками, по пальцам заструилась кровь. С клокочущим бульканьем в горле прохрипел:
– Кретин… я же тебя предупредить хотел… У каждой девушки внутри камикадзе. Они все равно когда-нибудь настигнут и убьют нас!
Холодный ветер, теплый ветер
Порывистый ветер тех лет, будто и он получил особый приказ – торопливо стирал к началу дня с синей доски неба меловые реверсионные следы, расходящиеся от секретных аэродромов: то заново оснащенные и отремонтированные истребители канули в предрассветное небо по направлению к восточным рубежам нашей, тогда еще грозной и могучей Родины. Ветер трепал края брезента, которым замаскированы громоздкие монстры на платформах литерных эшелонов, после ночной погрузки тяжело уползающих на запад транссибирской лыжней, освобожденной зелеными спецпредписаниями семафоров.
Ветер спутывал золотистые кудри шестиклассника-гитариста, всеобщего девчоночьего любимца, что на всех школьных вечерах, держа наперевес электрогитару «Урал» почти с себя ростом, все пел и пел… Казалось, это был один и тот же непрекращающийся школьный вечер: и пел этот зловещий гитарист с дегенеративным лицом порочного ангела одно и то же… Про «мальчиков, рисующих войну», а также «танки и катюши»; про то, как «висят во всю листа длину, снаряды толстые как груши». Ребята подпевали ему, переделывая «катюши» – на «орудьи», а «груши» – на «грудьи», так было актуальнее.
Город обложили воспаленными гландами секретные заводы, тяжко ухающие в ночи и рдеющие багровыми всполохами: с той самой поры военного лихолетья они продолжали выдавать и танки, и катюши, и снаряды – как самое необходимое для страны. Черные, в мазутной купели крещеные работяги тех предприятий, пропахшие огнем и металлом, будто повылезав из самой преисподней (что и говорить, многие производства, и правда, спрятаны под землей) сбивались в погрохатывающие, с тусклым вороным блеском подшипниковые горсти подле низких магазинных каменушек. Пили там водку, закусывали, спали тут же, блевали и дрались… Расползались после, выхлестываясь, оседая грязной накипью по окраинным заводским районам. Водка также принадлежала им, как и прогорклый запах сгоревшей металлической окалины, какой-нибудь могучий разводной ключ в кармане заскорузлой спецухи или сигаретка, заложенная за ухо…
Даже самый обыкновенный поход по грибы был связан с Военной Тайной. Она пронизывала все вокруг, ветвилась и разрасталась, наполняя воздух предвосхищением грозных событий на планете, что вся умещалась на антивоенном плакате «Не дадим взорвать мир!»
Школьный учитель биологии семь дней полз по тайге, выбираясь к людям. Он был прострелен вдоль и поперек. За ним по пятам, слизывая кровь, брел старый, больной, запаршивевший волк, по законам волчьей стаи брошенный умирать в одиночку. По ночам волк сильно кашлял, они оба долго не могли уснуть.
Случилось так, что когда учитель собирал привычные грузди и рыжики – то случайно наткнулся на совершенно необъяснимую поляну настоящих белых грибов. Удивлению его не было предела! Здесь, за несколько тысяч километров от среднерусских равнин, эта находка меняла многие прежние представления… Поляна, на которой он их обнаружил, имела границы абсолютного круга метров десяти в диаметре, резко отличаясь своей растительностью (более подходящей климату мягких широт) от всего окружающего. Но выросшие тут же следом офицеры-особисты популярно объяснили ему этот природный феномен. С Украины по стратегическим соображениям сюда была передислоцирована межконтинентальная баллистическая ракета. Вместе с подземной пусковой шахтой весь дерн снят там же, для маскировки – и перевезен оттуда. Они растолковали ему все подробно, потому что в следующую минуту повыхватывали свои табельные пистолеты и перестреляли всех этих штатских пронырливых штафирок (в глазах у них двоилось и троилось от выпитого спирта, предназначенного для технических нужд ракеты). Благодаря этому учитель остался жив.
Порой, теряя сознание, он как бы оказывался «внутри» рассказа Джека Лондона «Любовь к жизни»… И пара пескарей, размером не больше мизинца, пойманных в луже, в расщелине между камней; и съеденные птенцы; и встреча с медведем; и обглоданные более удачливыми родственниками преследовавшего его волка кости олененка, которые раздробив, он сосал, вытягивая последнее, само воспоминание о жизни; мешочек с золотым песком, который Билл тащил до самого конца, надорванный волчьими зубами… Все так и было. В голове у бедного учителя все перемешалось.
Интересно, ведь он знал: за три дня до смерти Владимир Ильич Ленин читал этот рассказ, книжка американского писателя осталась лежать раскрытой на его рабочем столе. В детстве она была у него, учителя (тогда мальчика, конечно), дома. Мягкая затертая обложка, на рисунке одинокая фигурка бредет сквозь Белое Безмолвие под фосфоресцирующим светом далекой Звезды горького золотоискательского счастья… А может, именно эту книжку читал сам Владимир Ильич, – и легкая паутинка серебристых карандашных заметок сделана его рукой? (В те детские годы будущий учитель не брал во внимание расхождение в пространстве и времени, все те миллионы «невозможно», чтобы из квартиры-музея в Горках книжка вдруг оказалась на полке в книжном шкафу его детства…)
Но как бы то ни было, это знание, возможно, помогло ему выжить. Учителя подобрал ярко-оранжевый лесовоз Magirus Deutz, случайно оказавшийся на пустынном тракте. Мощные машины производства ГДР и певец Дин Рид помогали нам тогда строить магистраль от Байкала до Амура.
К обреченному волку судьба оказалась откровенно безучастна.
Золото Манаса
Поездка в небольшой городок на границе области вышла какой-то муторной. За своими кровными, которые занял одному приятелю, пришлось самому же пилить сюда. Два часа на электричке.
Василий стоял на продуваемой всеми ветрами платформе и размышлял. Странная взаимосвязь! Когда-то вместе с приятелем были на вечеринке, где оба приударили за одной, понравившейся девушкой. Но приятель в тот вечер пошел ее провожать – а Василий остался, мрачно собираясь утопить свое разочарование в изрядном количестве спиртного. Приятель прибежал минут через пять, попросил рублей триста, на такси! Ну да, шикануть перед девицей. За его, Василия, счет. Верный суворовскому завету «сам погибай, а товарища выручай», Василий дал сколько надо. И вот приятель звонит (шесть лет прошло), просит взаймы уже 12 тысяч рублей! На развод с той девицей, разумеется. После того вечера (и, видимо, поездки в такси, поразившей воображение) она стала его женой. Теперь у него проблемы с разделом имущества, юрист заломил непомерную цену, впереди суд.
Завет великого полководца нужно адаптировать к конкретному случаю. «Сам погибай, а товарищу дай в морду!» Тогда, с разбитым фей-сом, глядишь, не пойдет провожать разных там ехидн. И никаких проблем. Но об этом Василий только вздохнул про себя.
Когда приятель позвонил, он только что получил гонорар за литературную обработку опусов одного степного князька, ставшего нефтяным королем, когда в степных далях были разведаны нефтяные сокровища. В этих опусах (за первым намечалось еще два) король решил запечатлеть для своих степных подданных личный образ как попечителя и радетеля об их благе и процветании. Может, эта идея подсказана новомодными ныне специалистами по одурачиванию, создающими легенду о таких фигурах? А то навеяна трехглавой эпопеей прежнего густобрового непотопляемого генсека? Ветры в тех степных далях до сих пор поют, видно, о «Малой Земле», «Целине» и «Возрождении».
Деньги у Василия были; вот и «выручил товарища». А он не позвонил ни через неделю, ни через месяц. Пришлось напоминать о себе, скушать все его «завтраки». То Новый год на носу, то Рождество. А теперь уж и старый, и каникулы прошли. И вот он «заболел», разумеется. Деньги передала какая-то родственница.
В вагоне хмуро, зябко, полутемно; пассажиров почти никого; кому надо поздно вечером, в субботу, в Москву? Серые, размытые в сумерках, пролетающие зимние пейзажи за окном однообразны, электричка однообразно разгонялась (казалось, растягивались мехи гигантского аккордеона) – и сбавляла ход, тормозила у следующей станции. В конце концов натянув на голову капюшон теплой куртки, Василий задремал.
…Ему снилось стремительное течение реки. С одной девочкой из давнего лета они летят над рекой на тарзанке, устроенной из стального троса, закрепленного в фермах моста над ними. Девочка изо всех сил обнимает, припала к его спине и трепещет, пришпилена к нему, как бабочка. Холодный речной ветер, сопротивляясь, толкает в грудь. А другой, теплый ветер, заплутавший в ивах и железных ветвях мостовых конструкций, объял своими ладонями – бросает на таран с холодным ветром! Невозможно оглянуться в стремительном потоке, отереть выбитые слезы, крикнуть что-то. И «бабочка» между тем сцепила свои руки на его горле, едва ли не душит. И только чувствовать ее, как парашют за спиной… И отпустив трос с вделанной в расплетенные жилы, отполированной до блеска ладонями многих рук металлической перекладиной, отвесно падать в течение реки. Блуждать в солнечном лесу стволов, что трепещут в хрустальном сне, быть окруженными облаком испуганно роящихся пузырьков-рыбок, клубком завихряющихся змеек-потоков…
Но кто она была, та девочка? Вес ее тела, особая аура запахов, восклицаний, пряди волос, бьющиеся от ветра. Он видел лишь ее руки (худые, загорелые, в веснушках, расцарапанные); ее ноги, сцепленные на нем (тонкие как спички, с разбитыми коленками). И потом… кто обнимал и держался за него, когда несся по всем дорожкам детства на велосипеде? Когда тащил кого-то за собой в горном походе? Чьи руки легли на его плечи, когда держал руль мотоцикла? Сидел за пишущей машинкой? Ведь кто-то обнимал, накрывал своими ладонями – его? Были эти руки загорелые или нет, на запястьях менялись часы, браслеты, витые ремешки, фенечки, на пальцах играло то одно кольцо, то другое, какой-то особенный перстенек… И было чье-то дыхание рядом, и волосы, упавшие на его, немеющее от встречного ветра лицо – взметенные теплым ветром.
И он увидел эти руки.
Худые, загорелые, исцарапанные. Со всеми запомнившимися (не запомнившимися) часами, фенечками, перстнями, браслетами. В вагон вошла девушка, играла на скрипке, запястья выпростаны из рукавов зеленого свитера, из еще более просторных рукавов черного пальто. Волосы спутаны, развеяны, словно бы звучащей мелодией (ведь нет никакого ветра в вагоне?) Странно… ну, может, она подрабатывает? Студентка? Или за всем этим стоит разветвленная сеть скрипично-железнодорожной мафии? Что погнало ее сквозь железную, грохочущую, сжимающуюся и разжимающуюся, рельсово-гудящую ночь?
Старая, известная когда-то мелодия из кинофильма «Золото Маккены».
И золото вновь манило за собой… Золотые насечки украшали ружейный приклад старого индейского вождя, искорки золота дьявольски играли в прищуренном взгляде злодея, блеск золота множился в брызгах на смуглой коже коварной искусительницы. Отблеск золота сверкал в зрачке лошадиного глаза, в языке пламени у дула винчестера. Его отсвет отражался от кварцевых жил в скальных зубцах, пронизывал буйные краски закатов, был раздроблен росами на осколки в утренних травах, сминаемых горячей погоней. В пылу этих бешеных скачек не до того, чтобы поднять голову и заметить кружащего в поднебесье мудрого грифа, ожидающего, когда ты станешь его добычей. Только ему, грифу, видна сверху тщета усилий этих мелких черных букашек, никчемных людишек, стремящихся к золоту, к золоту, к золоту… И как их становится все меньше, как они обрывают свой бег, ткнувшись мертвыми лицами в пески и травы.
Полутемный вагон, пустые сиденья впереди… как будто сеанс только начинается, сейчас войдут зрители, займут свои места. Словно он оказался в зале кинотеатра! Ведь ходил на «Золото Маккены», ему было лет одиннадцать (а «до четырнадцати» не пускали; особая «черная метка» на афише). Но он-то… выглядел по-взрослому! Считалось особым геройством пройти на «такой» фильм. Скрипачка пошла к выходу. Но кто ей даст плату за концерт-воспоминание? В вагоне несколько пассажиров, они безразличны, для кого она играла? Занервничав, Василий сунул руку во внутренний карман куртки… Двенадцать тысячных купюр, других денег нет. Он протянул ей, проходящей, скользнувшей мимо, тысячу. Она сорвала радужный листок с ветки его руки, ветром унесла с собой. Вскочил, бросился следом. Электричка тормозила… открылись двери… пробежав по перрону, заскочил в следующий вагон. Сел в самом конце, у выхода. Она только вошла, вскинула скрипку, чтобы вновь швырнуть редким пассажирам, этим замороженным полуфабрикатам – золотые насечки, искры, брызги и блеск. Василий прослушал, она проходила мимо, протянул ей вторую тысячу.
Подхватился – бросился – побежал. Платформа, следующий вагон. Дал еще тысячу. И так, от головного вагона в последний: садился, слушал. Вот что удивительно! Если в первом вагоне, где сидел вначале, было хмуро, зябко, полутемно – то во втором, он заметил, как бы более ветрено, сыро. В третьем значительно теплее, пробился свет. Четвертый, пятый, шестой… В шестом, можно сказать, «погода» летняя, все зеленело. Василий даже скинул куртку, набрякшую жарой. А не был ли этот, шестой… раз он «шестой» по счету… июнем? И так, вагон-июль, вагон-август. Девушка играла, он в очередном месяце-вагоне отдавал ей тысячу. Шестую, седьмую, восьмую. В сентябре воздух стал жестче, похолодало, намело желтой листвы. В вагоне-октябре предчувствие надвигающейся зимы, пришлось влезть в куртку, намотать шарф. Лязгали автоматические двери, он делал прыжок – космонавтом в невесомости неизвестных станций, платформ – нырял в двери… в реку… в музыку… Музыка пронизывала нейронами воспоминаний железнодорожный нерв поезда-года. Незаметно промелькнул ноябрь. В декабре все искрилось от свежевыпавшего снега, снежинки танцевали в свете железнодорожных фонарей. Неизвестно, где они вышли… Вагонов всего двенадцать, поезд умчался вдаль, денег не было.
Что за узловая станция, какие здесь завяжутся узлы? Девушка прятала скрипку в футляр. Сейчас канет в круговерть, будет стерта в реальности, забелена снегом. Он подошел к ней, она приветливо улыбнулась:
– Вам, кстати, отдельное спасибо! Двенадцать тысяч! Даже не ожидала! А то Новогодние праздники… И встречать не на что было.
Новогодние праздники?! Стало нестерпимо жарко… И тут же пробрал озноб. Добегался без одежды на сквозняке! Василий едва не вскрикнул, под лопатку вступила боль.
– Послушайте, какие праздники?! Этого не может быть!
Хм… ну вам виднее! Она недоуменно пожала плечами.
Какие праздники, ведь он поехал в середине января, когда отгремели петарды и салюты шампанского. Куда же девался год? Исчез, пропал в снежной мгле? Или наоборот, он вернулся в его начало?
– А откуда знаете эту мелодию? – спросил незнакомку. – Это же из «Золота Маккены»! Вы смотрели? Любите этот фильм?
– Да сто раз смотрела, – кивнула девушка. – Это любимый фильм моей мамы. Когда-то давно его показывали впервые, а один мальчик, она с ним дружила, он же возомнил себя таким взрослым! И пошел в кинотеатр один, там только «до четырнадцати» пускали. Ей это запомнилось. Она мечтала посмотреть этот фильм. Но пришлось ждать лет двадцать, пока появится видео!
– О, боже мой… Неужели это было в маленьком сибирском городке?
– При чем здесь сибирский городок? Это могло быть в любой точке нашей, прежде необъятной Родины!
И продолжила: —А я всю свою зарплату истратила. Мама сейчас в больнице (она назвала, где это находится). Пока наездишься, да лекарства, да цены на все бешеные. Хотела подработать, но никто же не подает ничего. Спасибо хоть вам.
И это (местонахождение больницы) отозвалось в нем… предчувствием? Он услышал как бы два легких прошелестевших слова, будто кто шепнул на ухо
Киодо Цусин
что это такое? Киодо Цусин… японское информационное агентство? При чем здесь оно?
Мало кому дано заглянуть в глубь бездны, открывающейся в полных ужаса глазах машиниста налетающего на тебя поезда! А уж если кому довелось испытать… уже не расскажут об этом.
В маленьком сибирском городке (откуда Василий родом) в 1964 году его деда сбило поездом (как говорили, «зарезало» поездом). Ну, покойник водочку любил! По словам бабушки, это было любимой присказкой деда. (Помру я, говаривал ой, поминайте меня, мол, покойник водочку любил!) В этом заключено трагическое предвидение. Дед был веселым, общительным, душой компании, ну и (выразительный жест бабушки к горлу) этим делом бывало злоупотреблял. Василий не мог помнить, был слишком мал, но веселого большого человека не стало. Как случалось часто, под этим делом он возвращался домой… И вряд ли успел заглянуть в глаза машиниста.
Василий вырос, возмужал. Нельзя сказать, что был общительным и веселым. В компаниях не верховодил, злоупотреблял в меру. Но когда в девяностом – девяносто третьем и страна, и его личная судьба пошли вразнос, он (к тому времени сделав рывок из своего сибирского городка и, как ему казалось тогда, прочно обосновавшись в столице) – выпивал без ограничений. Поговорка всплывала откуда-то из глубин подсознания ну как говорится покойник водочку Василий невольно осекался. «Тьфу-тьфу, типун на язык!» Чаще всего возлияния происходили где-нибудь в лесопосадке, недалеко от железнодорожного полотна, под грохот проносящихся мимо составов. Из-за развода со второй женой-москвичкой, неудачной попытки раскрутить свой бизнес, потери друзей, скурвившихся от больших денег (а то погибших за большие деньги), и горького осознания, что его дар писателя оказался неуместным – Василий пошел «по кривой дорожке». Реально эта «дорожка» пролегала от станции Лосиноостровская Ярославской дороги – через платформы Северянин, Яуза – до Маленковской. Именно на этом отрезке (ставшем для него своеобразной «осью зла») находилось временное жилье, временные собутыльники, временные места работ, временные пункты приема стеклотары и цветмета.
Однажды допился до того, что ему явились два синих мужика с зелеными лицами. Нет! сначала он увидел фантастически огромные, бездушные глаза чудовища, готового сожрать его! Это были окна кабины, два «глаза» налетающего локомотива, а в них – по синему зрачку. Машинист и его помощник в синей форме, с зеленеющими (под цвет локомотива) лицами. Василий оказался у них на пути (и у локомотива, ими управляемого, соответственно), когда решил отплясать «на дорожку» традиционный индейский танец с выбрасыванием ног, размахиванием руками и дикими выкриками йо-хху! йо-хху! Эта «дорожка» оказалась Ярославской железной дорогой, на отрезке между станцией Лосиноостровская и платформой Северянин.
Но все же есть в мире некая страшная сила!
Он получил от нее судьбоносный пинок… или был схвачен за волосы, поднят вверх и отшвырнут на спасительную насыпь… все произошло в одно мгновение! Однако за долю секунды до того, в тишине «мертвой зоны» (точно на центральной оси перед мчащимся локомотивом, преодолевающим мощное сопротивление воздуха, находится «мертвая зона»: звуковые волны предупреждающего гудка расходятся в стороны, эта «зона» полностью изолирована от звука) – и тишина эта становилась все более невыносимой, сжимающейся и сжимающей сердце от предчувствия чего-то грозного, неотвратимого – он услышал это легкое, прошелестевшее
Киодо Цусин
Ну конечно! В детстве, отец Василия (любитель утренних пробежек и лыжных походов), выходя по утрам из ванной (пар, аромат мыльной пены для бритья) и растираясь мохнатым полотенцем, будил его (ужас серых зимних сумерек, дикие морозы, о которых сейчас можно только вспоминать), чтобы вести в детский сад. При этом с бодряческим подхохатыванием: ого! вставай! наши-то, с утра еще один В-52 подбили в воздушном бою!
Об этом в новостях по радио сообщал ТАСС, ссылаясь на Рейтер… и на Киодо Цусин, наверное.
Тогда американская военщина тянула напалмовые руки, чтобы задушить в огненных объятиях маленьких не сдающихся вьетнамцев. Но тяжелые В-57 и В-52, атакованные нашими МИГами, которыми управляли узкоглазые соколы Хо Ши Мина – оставляя в небе дымный шлейф, сваливались за морской горизонт. Это показывали в кинохронике перед началом сеанса.
И, по ассоциации с японским агентством, можно вспомнить о «семейной реликвии», хранящейся в родительском доме. Это книжка «Что нужно знать красноармейцу-пограничнику о японских диверсантах». Она почти насквозь пробита заточкой (высший хулиганский шик в те давние годы – трехгранный напильник, заточенный «под пику»). Старший брат Василия возвращался поздно вечером от своего товарища, и за гаражами (почему-то это всегда бывало «за гаражами») его повстречал тогдашний «смотрящий» их двора, закоренелый хулиган Мастаченко, по кличке Мастак. Между ними произошла конкретная разборка. Брат получил заточкой в живот. Но… библиотечка пограничника! Книга! Спрятанная под брючным ремнем (взял ее почитать на ночь) – она послужила надежным щитом! Брат остался жив.
В книжке, выпущенной Воениздатом ДальВО, наряду с описанием излюбленных способов перехода границы японскими диверсантами (например, с помощью прикрепленных к ногам «копыт» или «лап», имитирующих следы животных) была глава, в которой рассказывалось о «языке татуировок» на теле разведчиков (что могло помочь идентифицировать личность убитого, либо захваченного в плен нарушителя). Правда, из этого «языка» можно разобрать лишь первый, приведенный в начале иероглиф Единение сил… Все последующее осталось втуне, как бы «запечатанным». Страницы буквально прожжены, вдавлены внутрь острием, «сплавились» в момент удара, разъединить их невозможно.
Произвело ли появление во дворе «воскресшего» брата на плохого парня Мастака впечатление, близкое к культурологическому шоку, неизвестно. Но Василий, поверив в могущество Книги, наверное, тогда и решил стать писателем.
После явления сине-зеленых мужиков на Василия не снизошла благодать, конечно. Он не поднялся с насыпи совсем другим человеком, не отказался тут же от пагубной страсти. Но в дальнейшем пересмотрел свою жизнь заново. Боролся с искушением, в выпивке себя ограничил. А доводилось принять рюмку-две – всегда хорошо закусывал. И особенно обращал внимание, чтобы не было поблизости железнодорожных (и даже трамвайных) путей, автомобильных дорог, велосипедных дорожек. Навсегда отказался от диких и нелепых «индейских плясок».
К тому времени, когда в предчувствии неких свершений, стоял на платформе, пытаясь угадать, что заколдовано в иероглифах-снежинках, искрящихся на ресницах и прядях волос, выбившихся из-под шапочки любительницы музыки к хорошо сделанным, добротным вестернам – в его жизни было четыре пишущих машинки…
Четыре машинки с женскими именами.
Четыре жены, с которыми развелся.
В съездах-разъездах, разводах-женитьбах прошло время. В угаре, поисках компромисса и, как говорит американский писатель Стивен Кинг, «король ужасов», в «организации благотворительных обедов». Два десятка рассказов Василия были напечатаны, и даже премии за некоторые получил. Почему-то редакторы новых, только что открывающихся литературных журналов, альманахов, любили ставить какой-нибудь его рассказ (обычно в рубрику «Дебют», «Голоса молодых», «Зеленое перо» или что-то в этом роде); а он-то знал – плохая примета! Если в первом номере его рассказ, то непременно это издание тут же прогорит, его закроют, редакцию распустят.
Потому просил плату (чаще всего, символическую) вперед – пока еще издатели надеются на что-то, спонсоры подкармливают.
Когда-то была издана его единственная тоненькая книжка. Рассказы в ней светлые, солнечные. Солнечный ветер над рекой, тарзанка над рекой, купание в реке, рыбалка.
.. Так я там недалеко, в десяти минутах от этой самой больницы живу! – воскликнул Василий. – А вы с кем собираетесь праздновать Новый год?
– Я? Не знаю… Мама в больнице… И как это бывает? – Онега (так звали прекрасную скрипачку) была растеряна. – Ведь ее не заберешь. Нет. Мы в Истре живем. Сама не знаю.
– Видите ли, у меня только что очень сильная боль вступила под лопатку, вот здесь. Отдает в плечо, болит невыносимо! Надо растирать мазью степных кочевников, это древний рецепт, на основе змеиного яда. Натереть это место, укутать шалью и заклеить скотчем (мое ноу-хау, кстати); и все пройдет. Но не могу же я сам это сделать? Так что, если посетите мое скромное жилище, то будет очень удобно. И больница рядом, можно навещать вашу маму. У меня комната в коммуналке, ну и что? С соседями все нормально.
М-да… она погрустнела. – Я вас понимаю… У мамы ведь так же было. Сначала боль под лопаткой, и в плечо отдавалось, она не обращала внимания. Я ей «сеточку» сделаю из йода, и вроде пройдет. А потом, как вдарило! И вот тебе на, упекли в больницу! И еще неизвестно, как ее вытащить оттуда.
– Сеточку, сеточку! – в сердцах воскликнул Василий. – Кто это вам сказал? Не сеточку надо делать, а рисовать йодом иероглиф Единение ветров рождает бурю, а единение сил способно двигать горы. Но ничего, я вас научу. Вытащим вашу маму, – заверил Василий.
Этот год, судьбоносно начавшийся для Василия, пролетел, гремя ветрами вагона-февраля, треща ломающимся льдом вагона-марта… Ворвался в зеленый дым весны, в жару лета. И опять – желтая и багряная листва навстречу, потоки холодных ветров. Еще один поезд исчез, пропал в снежной мгле.
Тогда, после гонки сквозь железнодорожную ночь, у Онеги были свои планы, она отказалась от заманчивого предложения. Но обменялись телефонами. И через несколько дней она позвонила. Что-то неотложное с мамой, сама не успевает приехать из Истры. Нужно сходить в больницу, передать то, найти этого. И так случилось (не могло не случиться) – вскоре Онега снизошла в его жилище. Работа у нее в Истре, она скрипачка в оркестре, который патронирует администрация области. Мама Онеги пробыла в больнице долго, потом ее здоровье пошло на поправку. Василий приписывал это иероглифу Единение сил. Сделал его рисунок, вырезал трафарет, чтобы Онега сама наносила маме йодовые письмена. От иероглифа, оттого, что втирала змеиную мазь – ее скрипка в оркестре звучала все изощреннее… с какой-то надмирной холодящей отстраненностью. Это заметили и коллеги-музыканты, и даже дирижер сказал: «Что это вы так… по-змеиному играете?!» Но общая гармония оркестра приобрела новые, яркие краски. Коллектив занял первое место на престижном конкурсе, получил грант, был приглашен на гастроли в Европу.
У Василия все спуталось… мама Онеги, больница, Истра, Онегины репетиции, концерты… Но его словно подхватил и нес теплый ветер. Он сделал вторую книгу об «этапах большого пути» нефтяного короля. Перекроил, подогнал друг к другу несовместимое: школьные сочинения, заметки в стенгазету, студенческие рефераты, более поздние статьи, застольные речи степного человека. Вплел мифологические словеса, выстроил повествование во временной последовательности. Довольный нефтяник заказал ему третью книгу, заключительную.
После целого дня работы за компьютером он уставал. Виски и затылок цепенели от твердеющего раствора цементной боли, перед глазами мельтешил рой световых точек. Подступала нервная маета и томление. Ничего не соображая, бесцельно бродил из угла в угол, то застывая у окна, то вновь «зависая» перед экраном, вглядываясь в мчащийся навстречу, ставший бессмысленным поток метеоритных буквиц. Возраст не тот, столько времени сидеть перед компьютером. Но заказчик все требует в электронном виде. Оплаченные перья столичных критиков заточены под хвалебные рецензии. Жюри литературных премий пускает (заранее профинансированные) пузыри. Киношники бьют копытом в ожидании сценарного материала для съемок блокбастера всех времен и народов. У школьников в тех степных, а ныне нефтеносных краях, на носу экзамен, как сдавать его по третьей книжке? Ведь изданы, воспеты до небес, стали хрестоматиями только две?!
Последний кирпич трилогии – первый камень на мою литературную могилу, невесело размышлял Василий. Ведь он всего лишь литературный раб, безызвестный обработчик материала… Его имя и отдаленно не будет упомянуто рядом с эпохальной трилогией, привольные ветры не подхватят и не разнесут его, не шепнут на ухо обветренным каменным бабам, суровым стражам границ кочевого мира.