Текст книги "Гипсовый трубач: дубль два"

Автор книги: Юрий Поляков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Вот, Володя, значит, кредит мы с тобой выбили. Ну и нам с тобой… понимаешь… полагается… как это теперь называется… – Он запнулся, обшаривая свой советский лексикон и с надеждой глядя на портрет Ленина, знавшего, как известно, жуткое количество слов.

– Бонус, – подсказал Мохнач.

– Точно, бонус! – посветлел директор и, радуясь новому, симпатичному выражению, полез в стол и выложил упаковку долларов. – Немного, Володь, но ты должен понять: на нас с тобой коллектив!

Сколько он взял себе, неизвестно, однако с того дня реликт номенклатуры стал так стремительно вписываться в новые экономические условия, что от НИИ полетели щепки. Сначала сдавали под склады, магазины и офисы помещения, в которые два-три года назад можно было попасть только после полугодовой проверки в КГБ и секретной подписки, делавшей человека на всю жизнь «невыездным». Потом, став председателем совета директоров ЗАО «Ускоритель», он приступил к масштабной распродаже институтских корпусов, на всякий случай купив у Сербского справку о том, что страдает невосполнимыми провалами памяти и за свои поступки не отвечает. Вероятно, из-за этой клинической забывчивости некоторые помещения были проданы дважды. А когда начались скандалы и суды, директор отхватил себе небольшой замок в Нормандии и уехал туда на ПМЖ с новой женой: ее с одинаковым успехом можно было принять как за его позднюю дочь, так и за раннюю внучку.

На устричный бал Мохнач явился в хорошей обуви и малиновом кашемировом пиджаке, без которого в начале девяностых показаться в приличном месте было так же невозможно, как в прежние времена прийти на партийное собрание в трусах и майке. Обстановка буйного дармового изобилия буквально потрясла Вову. Это был какой-то гастрономический коммунизм, построенный в отдельно взятом банкетном зале. Ни джаз Лундстрема, ни звон бокалов не могли заглушить массового страстного всхлипа – это сотни людей одновременно всасывали в себя престижную устричную слизь.

На балу в самом деле оказалось много знакомых по старой жизни. Актеры, режиссеры, певцы почти не изменились, сильно сдали поэты, глотавшие деликатесы не жуя, будто в последний раз. Зато торопливые безымянные доставалы, крутившиеся прежде вокруг знаменитостей, иной раз даже не рассчитывая на приглашение к столу, удивительно переменились, превратившись в монументы самоуважения. Некоторые несуетно узнавали Вову из Коврова, значительно чокались с ним, сообщали, что устрицы здесь – г…о, балтийские, и вручали свои визитки, извещавшие о фантастических переменах в их судьбах. Все они стали президентами, председателями, генеральными директорами…

Собственно, с этих визиток и началась новая профессия Мохнача. Когда директор, снова услав секретаршу на обед, позвал Вову и, понизив голос, спросил, нет ли у него надежных людей, интересующихся арендой помещений, вчерашнему инженеру-оборонщику осталось только вытрясти из малинового пиджака карточки и подвинуть к себе телефон… Со временем он в совершенстве освоил большой теннис и научился сводить нужных людей, заходить в любые кабинеты, подсовывать под настроение на подпись важные письма, нашептывать в державное ухо платную информацию, посредничать при передаче «бонусов», а то и просто взяток. А потом, когда отмечали грамотную сделку где-нибудь в номерах или охотничьем домике с конкурсантками красоты, Вову из Коврова непременно просили спеть под гитару, и он безотказно хрипел, подражая давно истлевшему кумиру своей молодости:

 
Мой друг уехал в Магадан.
Снимите шляпу!
Уехал сам, уехал сам,
Не по этапу…
 

А банкиры, биржевики, хозяева нефтяных скважин, красные директора акционированных гигантов, флагманы порноиндустрии, обовравшиеся политики слушали его пение, рассеянно поглаживая одноразовых подруг и роняя сладкие старорежимные слезы. Теперь у Мохнача все прекрасно: дети учатся в Лондоне. Любимая жена, сидя в имении на Нуворишском шоссе, страдает из-за того, что жена алюминиевого олигарха заявилась недавно на благотворительный концерт в неприлично крупных бриллиантах. Не совладав с собой, Марина бьет по щекам неловкую горничную, а потом бежит к своему психоаналитику – каяться. Тесть, доктор экономических наук, умер от недоумения, когда начались гайдаровские реформы, но теща жива-здорова, все также зовет любимого зятя «Вовиком», кормит его самодельными пончиками и благодарит Бога за то, что дочка не вышла замуж за аспиранта Иванова, оказавшегося ко всему прочему еще и Юнгштукером.

– Конечно, после Ельцина Володе пришлось оставить большой теннис, – допивая кофе, элегически сообщил Жарынин. – Возникла даже дилемма: что теперь – горные лыжи или футбол? Он выбрал футбол и не ошибся. Как мудро заметил Сен-Жон Перс, судьба – это выбор.

– Обыкновенная история… – усмехнулся Кокотов.

– Да, пожалуй, – согласился режиссер и повернулся к истомившимся халдеям: – А выпечка-то у вас вчерашняя. Нехорошо!

Официанты потупились и промолчали с лютой покорностью дворни, уже наточившей на барина топоры…

11. По дороге в труполечебницу

Жарынин довез писателя до центра. Заметно посвежев от хорошего завтрака и обещанной встречи со Скурятиным, он великодушно объяснил соавтору, почему категорически разочаровался в сюжете про Леву и Таю.

– Поймите, Андрей Львович, в искусстве всегда должна быть обида! Всегда. Но мелкое, дежурное искусство обижается только на свое время. А большое, настоящее искусство обижается на вечность!

– Это ваш Сен-Жон Перс сказал?

– Конечно же он, златодумец! В нашем с вами сюжете нет главного – обиды на вечность. Ну нет ее – и все тут! Есть только ябеда на советскую власть. А сегодня, коллега, быть антисоветчиком так же неприлично, как в семнадцатом – монархистом.

– Допустим. А в сюжете про Железную Тоню есть обида на вечность?

– О! Еще какая!

– Так в чем же дело?

– Я уже думал. Не получится.

– Почему?

– Не успеем. Знаете, сколько желающих? Если Сурепкин не продешевит и отдаст историю самоубийства жены за хорошие деньги надежному продюсеру, то сможет выкупить назад свою стоматологическую клинику. У моего мистера Шмакса таких денег, увы, нет…

– А если у нас вообще не получится обидеться на вечность? – усомнился писатель.

– Тогда мы пойдем другим путем – снимем фильм про расчисленный хаос бытия.

– Как это?

– Когда-нибудь расскажу. Но мне хочется чего-то другого!

– Например?

– Ну допустим, человек узнает вдруг о своей смертельной болезни и решает убить давнего врага, отобравшего, скажем, любимую женщину…

– А при чем тут смертельная болезнь? – вздрогнул Андрей Львович, тронув нос. – Это обязательно?

– Нет, не обязательно. Это я так, к слову… – успокоил Жарынин. – Но меня, знаете, всегда интересовало, почему люди со смертельным диагнозом никогда не мстят своим врагам, чтобы хоть напоследок добиться справедливости? Розовощекие маньяки с прекрасным гемоглобином постоянно кого-то крошат из помповых ружей, а безнадежные доходяги, которым и терять-то нечего, кроме истории болезни, не прикончили на моей памяти ни одного мерзавца! Почему?

– Потому что они думают о вечном, о покое…

– А вы хотите после смерти отдохнуть, как мамонт в мерзлоте?

– Я бы предпочел прогуливаться по вечнозеленому саду! – съязвил автор «Сумерек экстаза».

– Один или с Лапузиной?

– Вдвоем интересней!

– Нет, мой друг, не прогулки вас ждут за гробом, а упорный труд! Мне, знаете, иногда кажется, на том свете мы все будем работать над ошибками.

– В каком смысле?

– В прямом. Допустим, вы умерли…

– Не надо так говорить! – вскричал Кокотов.

– А чего вы испугались? Между прочим, есть такая примета: если кто-то из съемочной группы откинулся, фильм непременно будет иметь успех!

– Да идите вы к черту! – взорвался несчастный литератор.

– Ну, хорошо, хорошо! Допустим, умер я. И попал, разумеется, в рай…

– Вы уверены?

– Абсолютно.

– Мне кажется, церковь не приветствует любовь втроем.

– Церковь приветствует любовь к ближнему, а способы этой любви и количество ближних можно выбирать по своему усмотрению. Не зря же нам дарована свобода воли?

– Ну, знаете, Дмитрий Антонович!

– Оставим этот богословский спор, коллега! Вы не Василий Великий, а я не Фома Аквинский. Допустим, я попал в чистилище…

– У православных чистилища нет. Это выдумки католиков, – тонко заметил Кокотов, активно воцерковлявшийся в последнее время с помощью книжки дьякона Тураева «Сто ответов оглашенному».

– Не привязывайтесь к мелочам! За гробом мы будем улучшать нашу земную жизнь.

– Как это?

– Элементарно, коллега! Вы совершали поступки, которые хотелось потом исправить? Например, в отношениях с женщинами?

– Совершал… – кивнул Андрей Львович и подумал о том, что, конечно, не надо было ему от Обиходов переезжать назад, к матери, – тогда, возможно, все бы потихоньку умялось.

– А теперь представьте, что прожитая вами жизнь – шахматная партия, и ее после смерти можно переиграть, исправив неверные ходы.

– Но ведь тогда это будет совсем другая партия!

– В том-то и дело! Каждый исправленный поступок рождает цепочку изменений в вашей жизни, и все эти бесчисленные варианты надо будет тоже переиграть, выбрав наилучший. Вам, коллега, и вечности не хватит. Какой там отдых! А самое главное, никогда нельзя сказать наверняка: вот сейчас, в данный момент, мы все еще тянем нашу первую, черновую жизнь или уже умерли и работаем над ошибками.

– Не понял?

– Что тут непонятного? Это как дубли в кино. Например, в предыдущем дубле вы психанули, выскочили из машины, и никакого кино с вами мы так и не придумали. А в нынешнем, 247-м варианте, исправленном и дополненном, вы остались со мной, хотя не уверен, что из-за сценария…

– Ну и зачем все это? – испуганно спросил Кокотов.

– Как зачем? Работая над ошибками, каждый должен выстроить свою идеальную жизнь – и тогда наступит конец света. Страшный суд – это ведь, собственно, проверка контрольных работ, как в школе. Звонок на перемену. Дети, сдавайте сочинения!

– Минуточку! Не сходится! – обрадовался писатель. – Во-первых, хорошим и плохим людям для исправления понадобится разное количество вариантов. Во-вторых, один умер еще до нашей эры, а другой – вчера. Он не успеет до звонка…

– Не переживайте, там нет времени. Сожранный саблезубым тигром дикарь и омоновец, убитый в Грозном, находятся в равных условиях. Успеют все – и хорошие, и плохие…

– А потом?

– Потом Творец свинчивает лишенные недостатков судьбы в единое целое и любуется идеальным вариантом человеческой истории. Это и есть рай.

– А что же тогда ад?

– В аду, дорогой Андрей Львович, вас заставят проживать жизни тех, кому вы напакостили! Станете, к примеру, матерью-одиночкой, брошенной мужем без денег в период лактации.

– В какой период? – опешил автор «Беса наготы».

– В период грудокормления. Но и это еще не все! Вы думаете, откуда взялись страшилки про кипящие котлы, раскаленные сковородки, чертей с острыми крюками, кровожадных чудовищ, рвущих грешников на части?

– Это простонародное воображение.

– Ничего подобного! Вспомните, вам когда-нибудь хотелось человека, предавшего, обобравшего, надувшего вас, – задушить, разорвать в клочья, порубить на мелкие кусочки?

– Ну, в известной мере… – уклонился писатель, живо вспомнив, как хотел скормить пираньям вероломную Веронику.

– Так вот, все эти воображаемые мстительные кары в аду грешники испытают наяву! Если, скажем, за всю твою подлую жизнь полторы тысячи человек мысленно дали тебе пощечину, а девятьсот мечтали плюнуть в лицо, ты обязательно получишь эти полторы тысячи оплеух и девять сотен плевков. Будешь стоять, а они будут идти и наотмашь хлестать по щекам, будут идти и плеваться. Отсюда, кстати, заповедь: ударили по левой – подставь правую, чтобы левая хоть чуть-чуть отдохнула…

– Богохульствуете?

– Нет, шучу. А ведь кто-то еще хотел засунуть врага головой в унитаз! И ведь засунет! Представляете: идут и засовывают, идут и засовывают… Сотнями, тысячами! Разве не ад?

– Да, пожалуй. Ну, хорошо, вот грешники получили все заслуженные затрещины, утерли все положенные плевки и нырнули во все искупительные унитазы. Что дальше?

– Дальше они тоже работают над ошибками до тех пор, пока не подберут образцовый вариант своей жизни.

– А потом?

– Потом они тоже вольются в идеальную историю человечества на правах младших товарищей.

– И что же будет, так сказать, движущей силой этой идеальной истории?

– Борьба великодуший.

– Как это?

– А вот так. Я спрашиваю: «Андрей Львович, что бы мне купить сегодня на вечер – снова перцовочки или, например, текилки?» А вы мягко возражаете: «Нет-нет, не беспокойтесь, Дмитрий Антонович, сегодня моя очередь бежать в магазин!»

– Я и сам собирался, – смущенно соврал автор «Заблудившихся в алькове».

– Вот и отлично! Когда сдадите анализы… А на что вы, кстати, жалуетесь?

– Так, ни на что…

– Смотрите, коллега, незнание симптомов не освобождает от заболевания!

– Я учту.

– Когда выясните, что страдаете рецидивирующей мнительностью, звоните! Поедем в «Ипокренино». Черртовски хочется поработать! Будем думать над новым сюжетом!

– Каким?

– Еще не знаю. Вот она, ваша труполечебница! – затормозив, объявил режиссер.

– Почему труполечебница? – заиндевело спросил Кокотов.

– Как сказал Афанасий Великий, все мы трупоносцы, пока не уверовали. Ладно, звоните!

Не успел писатель вылезти из машины и захлопнуть дверцу, как «вольво», визжа, рванул с места и, нахально подрезав «маршрутку», исчез в транспортном бермудстве Москвы. Андрей Львович огляделся, соображая на местности, и вскоре догадался, куда идти: вблизи лечебных учреждений всегда заметно вялотекущее, но целенаправленное перемещение болезненной части человечества. Кокотов попросту влился в это скорбное движение и вскоре оказался возле поликлиники, которая помещалась в желтом классическом особнячке, расположенном в глубине переулка за кованой оградой. Здание было явно историческое: у входа на стене рядком висели сразу три мемориальных доски:

На первой, старой, сработанной из мрамора, когда-то глянцево-белого, а теперь пористого и серого, можно было, благодаря буквенным углублениям, разобрать почти бесцветную надпись:

В этом здании великий русский поэт

А. С. Грибоедов (1798–1829) в 1821 году

читал декабристам свою бессмертную комедию

«Горе от ума»

Вторая доска, поновей, изготовленная из темно-красного крапчатого гранита и еще сохранившая следы прежней позолоты, сообщала:

В этом здании в ноябре 1917 года

во время Московского вооруженного восстания

располагался штаб Сретенской Красной гвардии

во главе с членом ЦК РСДРП(б) Имре Фюштом

Третья доска, сравнительно недавно отлитая из меди с явной претензией на общедоступный авангард, извещала о том, что:

В этом здании в 1988 году

великий российский ученый-гуманист,

изобретатель водородной бомбы академик

А. Д. Сахаров (1923–1989)

получил медицинскую помощь

после возвращения из горьковской ссылки

К последней скрижали прилепилась бумажка. На ней неровными крупными красными буквами было написано:

ПРЕРЫВАЮ

НЕЖЕЛАТЕЛЬНУЮ БЕРЕМЕННОСТЬ

ВЗГЛЯДОМ!!!

Всю бахрому с телефонными номерами уже оборвали, оставалась последняя узкая полосочка, испещренная цифрами и дрожавшая от ветерка, словно обманутый сперматозоид.

Кокотов на миг остановился перед старинной дубовой дверью, благополучно пережившей и декабристов, и сретенских красногвардейцев, и академика Сахарова. Прежде чем войти, он оглянулся: по глубокому голубому небу, лениво изменяясь, плыли облака. Огромная черноствольная липа, раскинув крону за ограду, накрывала полпереулка, и казалось, что маленькое солнце просто запуталось в верхних ветках. В траве, возле покрытого известкой толстого ствола, наслаждаясь покоем, растянулся черно-белый кот в желтом антиблошином ошейнике. Андрей Львович ощутил, как тело наполнилось тревожной истомой, знакомой каждому, кто хоть раз ходил на прием к серьезным врачам, не ведая, с каким знанием от них выйдет. Писатель искренне позавидовал безмятежности кота, вздохнул и, с трудом отворив дубовую дверь, шагнул в Неизвестность.

Как и положено, Неизвестность охранял мужик в черном. Он покрикивал на входящих, сурово приказывая надеть на обувь синие полиэтиленовые бахилы и, словно Харон, брал со страждущих мзду – пять рублей, которые отправлял себе в карман, залоснившийся, будто шкура тюленя. Бахилы же от многократного, вопреки гигиенической инструкции, использования изветшали и порвались, Кокотову пришлось перебрать полкорзины, чтобы отыскать более менее целую пару. Напяливать бахилы пришлось стоя, так как при корзине был всего один стул, занятый старушкой, превозмогавшей приступ астмы.

В Неизвестности шел ремонт. Две молоденькие малярши в заляпанных спецовках (судя по говору, молдаванки) стояли на стремянках и затирали потолок, отчего их лица были белыми, точно запудренные мордочки куртуазных маркиз. Андрей Львович довольно долго плутал по зданию в поисках нужного кабинета, оказываясь то в свежих коридорах, отделанных синюшным пластиком и выстланных гуляющим под ногами ламинатом, то снова попадая в советские пределы с линолеумом, стертым до дыр, и стенами, обшитыми панелями из прессованных опилок. Лет двадцать назад они выглядели почти как красное дерево.

Разумеется, он мог спросить у кого-нибудь, но решил для себя так: если отыщет кабинет Оклякшина самостоятельно, ничего серьезного у него в организме не найдут.

Наконец отчаявшийся писатель решил толкнуться в двери из матового стекла, мимо которых несколько раз проходил, но не придавал им никакого значения, принимая за вход в приемную главного врача или регистратуру. Однако, приблизившись, он прочитал на изящной золоченой табличке:

ЗАО «ПАНАЦЕЯ»

За дверьми обнаружился совершенно другой мир: пол, выложенный дорогой, пастельных тонов плиткой, стены, покрытые венецианской штукатуркой, и неяркие бра в форме чаш, обвитых символическими гадами, причем лампочки торчали из разинутых змеиных ртов. Охранник, одетый в новенькую, отлично подогнанную черную форму с желтым шевроном «ЧОП “Кобра”», посмотрел на вошедшего добрым взглядом потомственного педиатра и ласково попросил:

– Ваш пропуск, пожалуйста!

– Я… у меня… – замялся Кокотов.

– Вам, наверное, в поликлинику?

– Нет, мне в «Панацею».

– Вы, вероятно, на первичный осмотр?

– Да… вероятно…

– К кому?

– К Оклякшину.

– К Павлу Григорьевичу? Вы уверены, что не ошибаетесь? – с деликатностью викторианского джентльмена уточнил охранник.

– Уверен.

– Что ж, проходите прямо, возле регистратуры – направо, а за кассой – налево. – Чоповец с сочувственной укоризной глянул на полиэтиленовую рвань, еле державшуюся на кокотовских ботинках.

Писатель все понял, присел на мягкий диванчик и переобулся в новенькие, ярко-синие бахилы, еще не утратившие острого запаха своего химического происхождения. Раскланявшись с вежливым стражем, он двинулся в указанном направлении, размышляя о том, насколько двести долларов, прибавленные к зарплате, могут изменить поведение человека. Регистратура выглядела как рецепция дорогого отеля, а касса была отделена пуленепробиваемым стеклом; за ним виднелось девичье лицо, печальное, как и у всех, кто считает чужие деньги. Свернув налево, Кокотов наконец увидел белоснежную дверь с табличкой:

ОКЛЯКШИН

Павел Григорьевич,

кандидат медицинских наук, заместитель главного врача по хозяйственной работе

Дверь оказалась заперта. Андрей Львович вынул из кармана бумажку с телефоном Оклякшина, хотел набрать номер, но вдруг обнаружил, что «Моторола» окончательно сдохла. Кокотов смирился, уселся на стул и приготовился ждать. Мимо сновали хорошенькие, как на подбор, медсестры, проходили с неторопливой целеустремленностью врачи, пробредали пациенты, которых можно было разделить на три категории. Первые, энергичные, уверенные в себе, всем видом показывали: мы пришли сюда лишь затем, чтобы улучшить свое и без того отменное здоровье, а также развеять некоторые пустяковые сомнения. Вторые были растеряны, на лицах то появлялся, то исчезал ужас поставленного диагноза, и этот ужас, перегорая, постепенно оборачивался угрюмой верой в медицину. Третьи уже ничему не верили, почти примирились со скорым исчезновением и медленно шаркали, храня тайну этого невозможного примирения глубоко в себе…

Посидев некоторое время, писатель вежливо остановил медсестру, несшую в лабораторию пробирки с чьей-то бордовой кровью.

– Извините! А П-павел Г-григорьевич?.. – заикаясь от робости, спросил автор «Любви на бильярде».

– Он в здании. Ждите! – Она глянула на пациента с дружелюбным равнодушием и проследовала по коридору зовущей походкой, почему-то особенно заметной у женщин в белых халатах.

Чтобы отвлечься от мук ожидания, Кокотов стал перебирать и рассматривать журналы, вперемешку лежавшие на стеклянном столике. Издания тут были разные: медицинские, политические, глянцевые… Имелся даже прошлогодний «Плейбой». Кокотов вспомнил, как «Плейбой» с роскошной грудастой девицей и силуэтом ушастого кролика на обложке притащил в класс Колька Рашмаджанов, и Пашка Оклякшин купил у него журнал, чтобы дразнить девчонок…

Андрей Львович встал с диванчика, снова подошел к двери Оклякшина, подергал. Заперто. Постучал – молчок. Возвращаясь на место, он увидел, как по коридору в дорогой электрической коляске проехала молоденькая инвалидка, повиливая колесами, словно бедрами. И ему пришла в голову странная мысль: если есть Олимпийские игры для инвалидов, то почему бы не издавать, скажем, инвалидную версию «Плейбоя»?