Текст книги "Гипсовый трубач, или конец фильма"

Автор книги: Юрий Поляков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

9. Приют скитальцев духа

Кокотов втащил вещи в свой номер и перевел дух. В помещении стоял тяжкий запах чьей-то лекарственной старости. На блекло-салатных обоях виднелось множество зеленых, больших и маленьких, квадратов, прямоугольников, овалов – следы от фотографических рамок. На люстре зацепился клочок серебряной новогодней канители. В остальном же комната имела обычный гостиничный вид: полуторная кровать с тумбочкой, полированный шифоньер, вздрагивающий холодильник «Полюс», письменный стол с протертым вращающимся креслом, сервант с остатками дулевского сервиза в горошек и, наконец, телевизор – огромный ламповый реликт эпохи расцвета советской электроники.

Чтобы проветрить помещение, Андрей Львович с треском открыл балконную дверь, с прошлой зимы заклеенную бумажными полосами, затвердевшими от высохшего клея. Большая, во всю стену, лоджия выходила в парк. Достававшая до третьего этажа рябина уронила свои ярко-рыжие гроздья на металлические перила. Кокотов глубоко вдохнул грустный осенний воздух и стал счастлив. В эмалевом небе светило нежаркое солнце. Внизу уступами уходили вдаль три прямоугольных пруда, наполненные темной водой и белыми кудлатыми облаками. А дальше открывался настоящий русский простор с красно-желтыми лиственными и сине-дымчатыми хвойными перелесками, палевым жнивьем и фиолетовыми пахотами, простодушными деревеньками и золотой монастырской колоколенкой, похожей отсюда, издалека, на клубный значок, воткнутый в твидовый пиджачный лацкан. Андрей Львович ощутил вдруг в самых дальних, клеточных глубинах своего тела такую тоскливую любовь к этой земле, что теплая слеза умиления скатилась, холодея, по щеке. Он подставил ладонь, потом слизнул соленую капельку и, стараясь не думать о предстоящем обследовании у Оклякшина, вернулся в комнату.

В совмещенном санузле с родниковой неиссякаемостью журчал унитаз, а полиэтиленовая штора, закрывавшая ванну, являла собой давнюю, безнадежно устаревшую политическую карту мира. На ней еще существовал огромный розовый Советский Союз, напоминавший великана, прилегшего отдохнуть после русской баньки, безмятежно подставив врагам свое тугое южное подбрюшье. На ней еще невольно прижимались друг к другу лютые враги – светло-коричневая ГДР и темно-коричневая ФРГ. Лиловая и длинная, как молодой баклажан, единая-неделимая Югославия вытянулась в пол-Адриатики. Не было еще на карте ни спятившей Грузии, ни зарумынившейся Молдавии, ни злобных прибалтийских карликов…

Кокотов вытер руки о крошечное махровое полотенце, ветхое, словно обрывок музейного савана, вышел из санузла, открыл чемодан и стал развешивать на плечиках в шифоньере свои вещи, не успевшие за короткую поездку слежаться в тряпичный брикет, как это бывает после авиационного перелета. Когда чемодан опустел и на дне остались лишь несколько разноцветных пилюль, выпавших из своих упаковок, выяснилось, что зарядное устройство для мобильника забыто дома. Это ужасно огорчило Андрея Львовича, который вообще умел безутешно расстраиваться из-за разных мелких бытовых неуладиц. Неверная Вероника в таких случаях обычно дружески советовала: «А ты повесься – легче будет!»

Казнясь, писатель подсел к зеленому замызганному телефону, стоявшему на журнальном столике, но обнаружил в трубке лишь потрескивавшую тишину. Он несколько раз нервно нажал на рычажки, снова прислушался и уловил все то же шуршащее безмолвие. Подавленный, Кокотов бессмысленно уставился в окно, однако золотая сентябрьская роскошь, еще несколько минут назад доведшая его до слез умиления, теперь показалась ему насмешкой природы, по живому режущей глаза…

А тут еще в номер шумно, стремительно и бесцеремонно, как оперуполномоченный с ордером на арест, вошел Жарынин. Критически осмотрев комнату, он громко продекламировал:

 
Приветствую тебя, приют скитальцев духа!
Насельникам дубрав кричу я: «Исполать!»
 

– А у меня вот телефон не работает! – наябедничал Кокотов ломким голоском.

– Не переживайте, работает. Просто здесь номера спаренные. А ваш сосед, народный артист, – он указал на стену, – очень любит поговорить. Из-за него здешний дед и помер…

– Как это?

– Сердечко прихватило, а телефон занят. Ни «скорую» вызвать, ни медсестру.

– А мобильник? – спросил Андрей Львович, чувствуя опасное стеснение в грудине.

– Ну какие у стариков мобильные? А если и есть, то экономят… Старость!

– Я зарядное устройство дома забыл… – грустно сообщил Кокотов.

– Ерунда! Мой сотовый к вашим услугам. Соавторы должны помогать друг другу.

– А мы разве соавторы? – насторожился писатель, почувствовав в этом заявлении скрытую угрозу своей финансовой будущности.

– Конечно! Назовите мне хотя бы один фильм, в котором режиссер не был соавтором сценария?

Кокотов сделал вид, что припоминает.

– Ну же! Ну!

Андрей Львович наморщился в трагическом отчаянье – именно так морщат лбы голливудские звездилы, спрашивая у партнерши: «Куда, дорогая, ты положила мою пижаму?»

– Не тужьтесь – не вспомните! Потому что таких прецедентов в мировом кинематографе нет! А лучше объясните, почему эта Наталья Павловна так на вас посмотрела?

– Вы тоже заметили?

– Еще бы! Если бы она так посмотрела на меня, я бы еще понял. Вы с ней знакомы?

– Нет. Не помню.

– «Нет» или «не помню»?

– Не помню.

– Правильно. Не отрекайтесь от возможного! Великий Сен-Жон Перс говорил, что каждая прошедшая мимо незнакомка – это часть великого несбывшегося. Но иногда мы забываем даже сбывшееся. Вот со мной, Андрей Львович, произошел однажды прелюбопытнейший случай. Вы, конечно же, знаете, что деньги на большое и чистое искусство, если наш с вами случай считать исключением, можно добыть только у власти. Олигархи – жадные сволочи, скобари! Самое большое, на что они способны, это – унизить дармовым ужином в ресторане. Но потом при каждой встрече они будут делать такое лицо, словно вскормили тебя, спасая от голодной смерти, своей волосатой грудью. Благотворительность – это мерзость, а благотворитель – мерзкий вампир, который высосал из людей тонны крови, а потом торжественно, под вспышки камер, идет сдавать на донорский пункт свои кровные 200 миллилитров… Вы согласны?

– Ну в общем… Не совсем! А как же Мамонтов, Третьяков, Морозов?…

– Вы еще Иисуса Христа вспомните! Нет, я не стану вам рассказывать эту историю…

– Ну, хорошо, я согласен.

– То-то! Так вот, отправился я однажды просить деньги на новый фильм к одной очень крупной чиновнице, о которой слыхал, что к казенным средствам она относится без излишней задумчивости.

– А что за фильм?

– Какая разница! Это к делу отношения не имеет.

– Ну, а все-таки?

– Сиквел «Евгения Онегина».

– Наверное, это когда Ленский убивает на дуэли Онегина… – вздохнул Андрей Львович.

– Да! Правильно. Я, кажется, в каком-то интервью проболтался о своем замысле. Вы читали?

– Нет, я сам догадался.

– А вот насчет Татьяны никогда не догадаетесь!

– Она вышла замуж за Дубровского?

– Ах, ты, господи, он еще и остряк! Не-ет, она выходит замуж за ссыльного шляхтича, а после разгрома польского восстания они эмигрируют в Северную Америку, в Джорджию. И там, на склоне лет Ларина знакомится… Ни за что не догадаетесь!

– Со Скарлетт О'Харой…

– Нет, вы все-таки читали мое интервью! – огорчился Жарынин.

– Ну конечно, читал. Рассказывайте лучше, как просили деньги!

– Ладно. Слушайте! Я долго добивался аудиенции и наконец добился. В обширной приемной, увешанной мазней этого идиота, забыл, как его зовут… Ну, он рисует только глазастые вагины и зубастые задницы…

– Друзкин?

– Ну почему сразу Друзкин? Друзкин рисует бородатых детей с волосатыми ногами. Ну, не важно… В общем, за секретарским столом вместо привычной девушки сидел молодой человек с влажной кучерявой прической и взглядом испорченного пионера. Зато кофе подавала смазливая официантка в кружевном передничке. До сих пор не могу себе простить, что не взял телефончик…

– Вы снова отклонились!

– Да! Итак, минута в минуту, как и договаривались, я вошел в кабинет, по сравнению с которым кабинеты коммунистических бонз (а в них-то я хаживал, ох, хаживал!) – это жалкие собачьи конурки. Чиновница, одетая, кстати, с большим вкусом, была в той женской поре, когда возраст определяется уже не годами, а тем, сколько нужно времени провести у косметолога, чтобы показаться на людях. Она вышла мне навстречу и подала руку. А руки у нее были уже немолодые. Руки выдают женщину сразу! Вы обращали внимание, что эта немолодость особенно заметна почему-то, когда на пальцах много колец? Целуя руку, я даже оцарапал подбородок об особенно крупный бриллиант. Ну, мы сели… Объяснять ей, кто я, не пришлось: «Ах, ну как же, как же! "Двое в плавнях!.."» Я был польщен и, как птица Гамаюн, запел о возрождении российского кино, о том, что, соединив Татьяну и Скарлетт, мы выведем наше искусство на общемировой уровень! Она слушала, кивала, но смотрела на меня както странно, с эдакой ностальгической теплотой и даже лукавством. Я заливался об исторической миссии российского кино, а она вдруг, отхлебнув минеральной воды, сделала губами такое движение, словно слизывает с них оставшиеся капли, как Роми Шнайдер в «Старом ружье». Помните? В семидесятых, когда фильм показали в СССР, многие прелестницы сразу переняли это восхитительное губодвижение. И тут я чуть не поперхнулся шоколадной конфетой с ромом, потому что вспомнил все и сразу… Ну как, как я мог не узнать эту женщину!? Назовем ее Вета…

– Вета уже была, – поправил Кокотов.

– Когда?

– Когда выходила замуж за итальянца.

– Да, в самом деле! У вас хорошая память. Некоторым хорошая память заменяет ум.

– Вы так считаете? – обиделся писатель.

– Так считает Сен-Жон Перс. Хорошо. Назовем ее Белла. Как я мог не узнать Беллу?! Как? – Жарынин заломил руки с такой силой, что суставы хрустнули. – Итак: конец семидесятых, я в ореоле мученической подпольной славы, которую в ту пору мог дать только запрет и гонения. Боже, счастлив художник, хоть недолго побывавший под запретом! Единственное, о чем сожалею, что не попал под суд, как Бродский за тунеядство. Тогда я не сидел бы сегодня здесь, с вами, Кокотов, я стал бы каннским львом, тигром, попирающим тысячедолларовыми штиблетами фестивальную дорожку! Но, увы, я имел глупость, дабы не потерять трудовой стаж, оформиться руководителем драмкружка на майонезный завод. Нет, вы подумайте, трудовой стаж! Понадобился гений Бродского, чтобы предвидеть: трудовой стаж – ничто, а гонимость – все! Гонимость, а не талант и тем более не трудовой стаж, – вот что дает настоящую славу. В этом великое Оськино открытие! А стихи его читать невозможно. Это, в сущности, просто рифмованный каталог.

– Не согласен! – возмутился Кокотов.

– Да? Тогда почитайте мне Бродского наизусть!

– Пожалуйста:

 
«Ни страны, ни погоста
Не хочу выбирать.
На Васильевский остров
Я приду умирать!»
 

– Это все?

– Все, – покраснел Андрей Львович.

– Одна строфа. И та обманная. Умер-то он в Венеции.

– Вы просто ему завидуете!

– Конечно завидую: он догадался наплевать на трудовой стаж, а я не догадался. И все-таки после скандала с «Плавнями» я был упоительно знаменит. Радостно шептались, что со дня на день меня арестуют. Меня приглашали в гости будто достопримечательность, угощали мной, словно деликатесом. Женщины смотрели на меня примерно так же, как курсистки девятнадцатого века взирали на патлатого народовольца, собиравшегося наутро метнуть бомбу в генерал-губернатора. Разумеется, дам, жаждавших скрасить мои последние дни на свободе, было хоть отбавляй. Я даже начал привередничать, чваниться, старался избегать, скажем, двух блондинок подряд…

– А вот это вы фантазируете! – возмутился Кокотов, с особой остротой ощутивший свою безбрачную брошенность.

– Нет, мой одинокий друг, не фантазирую, а вспоминаю с трепетом! И вот как-то раз меня пригласили в мастерскую к одному архитектору. Он проектировал типовые дома культуры для совхозов-миллионеров, но при этом о Корбюзье говорил так, словно тот – всего лишь пьющий сосед по лестничной клетке. Кстати, сейчас он проектирует особняки новых русских, и, наверное, потому эти сооружения так похожи на совхозные клубы. В мастерской собралось несколько пар – и ни одной одинокой дамы. Я даже с облегчением подумал, что нынешнюю ночь смогу, наконец, отоспаться. Но тут вдруг вышел жуткий семейный скандал. Начался он как невинный литературный спор. И устроила этот спор Белла. Она заспорила со своим спутником (пусть он будет Владимиром) о том, кто выше – Блок или Окуджава. Судя по короткой стрижке и неловкому синему костюму, Володя был советским офицером и, конечно, бился за Блока, даже прочитал до середины «Скифов». Белла подняла его на смех и объявила, что народный поэт тот, кого поют. Блока не поют, зато поют Окуджаву. Ее поддержали и хором ударили:

 
Ах, Надя, Наденька,
Мне б за двугривенный
В любую сторону
Твоей души!
 

Володя растерялся, а Белла презрительно процедила, что только непроходимое ничтожество может усомниться в превосходстве Окуджавы над Блоком. Офицер вспылил, объявил, что между ними все кончено, и ушел, хлопнув дверью так, что обрушился макет Целиноградского народного театра. Интеллигентная компания облегченно вздохнула, радуясь, что легко отделалась от этого военнослужащего мужлана. Честно говоря, в споре я молчаливо был на стороне офицерика. По совести, мне эти Булатовы гитарные дребезжалки никогда особенно не нравились. Но история рассудила иначе: сравните жалкого истуканчика Блока, притулившегося в скверике возле Малой Бронной, с роскошным памятником Окуджаве на Старом Арбате. Вам все понятно?

– Нет, не все!

– Что непонятно?

– Почему вы молчали?

– А потому что Белла была хороша! Ах как хороша! Длинные светлые волосы, черный свитер, облегающий высокую нерастраченную грудь, короткая черная юбка, изпод которой произрастали совершенно тропические ноги! Ну разве можно спорить с такой женщиной? Она, оставшись в одиночестве, сразу как-то призывно погрустнела. Я, конечно, бросился утешать. Мы разговорились. Оказалось, она учится в Институте культуры на библиотечном отделении. Сбежавшее «ничтожество» – ее жених, разумеется, теперь уже бывший. А ведь страшно подумать, твердила она, через две недели должна была состояться свадьба! Даже кольца купили. Я предложил выпить за судьбу. Отхлебнув рислинга, Белла вдруг облизнула губы прямо как Роми Шнайдер. И я вскипел. Мы сбежали от архитектора, гуляли по ночной заснеженной Москве, страстно целуясь в каждой встречной телефонной будке, а потом пошли ко мне – греться. Мне даже не пришлось особенно настаивать: девушка явно жаждала отомстить несостоявшемуся мужу за его подозрительную любовь к Блоку. По-человечески это понятно, но Белла оказалась настолько мстительна, что весь следующий день мы провели в постели. Бывали минуты, когда казалось, я уже бесполезен перед ее неутомимыми поисками новизны, но она делала глоток вина, по-шнайдеровски облизывала губы, и у меня снова открывалось не знаю уж какое по счету дыхание! В ту ночь, потрясаемый ею, я подумал: если Белла не зароет свой женский талант в прокрустовом брачном ложе, а использует с прицельным умом, то сможет сделать блестящую карьеру. Тем более что даже в постели она уже тогда стремилась занять командную высоту. И видите, я не ошибся!..

Я изобразил на лице восторг узнавания:

– Боже мой, Белла Викторовна… Сколько лет, сколько зим…

– Да, Димочка… А какая в тот год была зима! Теперь таких не бывает! – вздохнула она.

– Как семья? – осторожно спросил я ее.

– Нормально. Володя – генерал. Пенсионер. Сидит на даче.

– Какой Володя? Значит, они помирились? – изумился доверчивый Кокотов.

– Разумеется! Я позвонил ей ровно через месяц после нашего безумия.

– Почему через месяц?

– Так она просила. Сказала: должна осознать, что с нами произошло. Я позвонил, и Белла сообщила, что свадьбу сыграли в назначенный день и что она очень счастлива!

– Так значит… – начал догадываться Андрей Львович.

– Ну конечно, мой наивный соавтор, всю эту ссору она специально разыграла, чтобы поближе познакомиться со мной: не каждый день случается заполучить в объятья запрещенного режиссера! Я так понимаю, она просто решила сделать себе подарок, прежде чем выйти за своего Володю, верного и надежного, как советская ПВО. В общем, мы посмеялись с Беллой Викторовной над тем давним приключением и обменялись особенными взглядами… Мол, если бы все можно было вернуть назад, то, конечно, мы не расстались бы, нет, не расстались бы, а побезумствовали по крайней мере еще одну ночь… Прощаясь, она сказала, что даст мне денег на фильм, завизировала мою заявку и даже позвонила в профильное управление, чтобы зарезервировали средства…

– Ну и?…

– Что «ну и»? – махнул рукой Жарынин. – Вспомните, что говорил о судьбе Сен-Жон Перс?

– Не помню… – смутился писатель.

– А вот что: судьба подобна вредной соседке по коммуналке, то и дело подсыпающей в твою кастрюлю персидский порошок…

– Сен-Жон Перс не мог этого говорить.

– Почему же?

– Он никогда не жил в коммуналке.

– Вы, Кокотов, мыслите не как художник, а как обыватель. Боюсь, нам трудно будет работать вместе.

– Я могу вернуться в Москву! У меня обследование.

– Ладно, не злитесь! Лучше посочувствуйте мне! Буквально за неделю до того, как должны были утвердить смету фильма на коллегии Минкульта, произошла катастрофа: Беллу ограбили…

– И убили? – похолодел Андрей Львович.

– Лучше бы убили… – вздохнул Жарынин. – Пользуясь ее светлой памятью, я бы сумел вырвать деньги на картину. Нет, увы, не убили… Когда она была в загранкомандировке, а Володя на даче, воры залезли в их городскую квартиру и вычистили все. Белла вернулась и тут же подала в милицию заявление, приложив список похищенного – в основном, ювелирных изделий. Кто-то из ментов слил информацию. «КоммивояжерЪ», опубликовавший список украденного, вышел в тот день с восемью дополнительными полосами. Начался скандал, мол, откуда столько «ювелирки» у чиновницы со скромным окладом? Пошли разоблачительные статьи. Одна, помню, называлась «Грязное брюльё Беллы Ивановой». И Белле пришлось уйти в отставку. Продав те цацки, что были на ней во время загранкомандировки, она купила небольшое поместье на Корсике и навсегда уехала из проклятой России. Больше я ее не видел. И денег, конечно, никаких не получил. Вот такая грустная история, соавтор…

10. Три позы Казановы

– Ну, если мы соавторы, нам хорошо бы вступить… э-э… в договорные отношения, – с легким признаком сквалыжности заметил Кокотов.

– Вступим… Потом… Если захотите!

Жарынин встал и в задумчивости обошел номер, полюбовался заоконным пейзажем, заглянул в ванную и, заметив географическую шторку, завистливо цокнул языком.

– Какой вы, однако, Андрей Львович, экзот! Уступите занавесочку! Утешьте старика!

– Вы серьезно?

– Абсолютно.

– Берите!

– Спасибо. Я горничной скажу, чтобы перевесила. Вы расположились?

– Нет еще… не совсем…

– Потом расположитесь. Теперь же давайте работать! – и с ленинской картавинкой он добавил: – Чер-рртовски хочется поработать!

– Давайте! Но знаете, я никогда еще не писал сценариев… Погодите, я сейчас ноутбук включу.

– Не надо! До ноутбука дойдет не скоро, если вообще дойдет… Работать будем у меня. Я курящий. Пошли!

Андрей Львович похолодел. Дело в том, что вечор, вдохновленный разговором с Жарыниным, он позвонил Мотыгину в «Вандерфогель» и отказался от аванса за очередной роман из серии «Лабиринты страсти», к которому уже и название придумал – «Тайна великого любовника». Сюжет вкратце был такой: старый кавалергард, прославленный ловелас Серебряного века, чудом уцелевший в огне Гражданской войны и превратившийся с годами в скромного советского пенсионера, умирая, решает передать свою великую сексуальную тайну внуку Вене, редкому разгильдяю, двоечнику и рохле. Тайну эту, между прочим, их везучему предку проиграл в карты сам Казанова, о чем много судачили в свете, и отголоски этих пересудов имеются, если вчитаться, даже в ахматовской «Поэме без героя», не говоря уже о брюсовском «Огненном ангеле». Суть вот в чем: наследник Казановы знал три сексуальные позы, которые при строго определенном чередовании доставляли женщине неземное удовольствие и навсегда привязывали ее к мужчине, в буквальном смысле – порабощали. Рассказывали: когда кавалергард отправлялся со своим полком на германский фронт, толпы безутешных красавиц, рыдая, ломая руки и теряя бриллианты, бежали по шпалам за воинским эшелоном много верст…

Однако, умирая, склеротический старик успел сообщить внуку только одну позу: женщина внизу – мужчина сверху. И отошел в лучший мир… Похоронив деда, Веня, безнадежно влюбленный в гордую однокурсницу Ангелину, неприступную, как сопромат, и не обращавшую на невзрачного троечника никакого внимания, решил выяснить недостающие звенья великой тайны. Для начала он купил за две стипендии на Кузнецком мосту «Кама-сутру», тайно привезенную кем-то из-за границы. Книга была на английском языке – и, скрепя сердце, парень сел за словари и грамматику. Некоторые позы, изображенные в книге, оказались настолько хитросплетенными и гимнастическими, что пришлось всерьез заняться физкультурой и даже спортом.

Дальше – больше. Чтобы вовлечь какую-нибудь приятную женщину в свой экспериментальный поиск, надо было, конечно, ей для начала хотя бы понравиться. Ну, в самом деле, не подойдешь же к незнакомке со словами: «Гражданочка, мой дед, старый хрыч, умирая, оставил мне фрагмент тайны Казановы. Давайте-ка вместе и дружно…» Ясно, в следующую минуту она зовет милиционера, а тот – психиатра. В результате Веня был вынужден обратить пристальное внимание на свою внешность: стрижку, одежду, манеры. Он даже записался в школу танцев. Ну, и, разумеется, расправился с прыщами на лице.

А тут как раз подоспел Московский фестиваль молодежи и студентов 1957 года, во время которого, как известно, целомудренное советское общество значительно раздвинуло свои эротические горизонты. Достаточно вспомнить многочисленных и разноцветных «детей фестиваля», родившихся девять месяцев спустя. Кокотов был уверен: эта подернутая ностальгической дымкой советская ретроспекция придаст сюжету особенный шик.

Итак,совсех континентов в столицу первого в мире государства рабочих и крестьян слетелись тысячи красивых девушек, всех, как говорится, упоительных национальных принадлежностей и потрясающих расовых различий. Именно этот праздник молодого духа и юной плоти как нельзя лучше подходил для разгадки тайны великого сластолюбца Казановы. И надо заметить, Веня хорошо подготовился и свой шанс упускать не собирался. Элегантный, спортивный, обходительный, свободно владеющий английским языком, сорока пятью видами поцелуев и семьюдесятью двумя сексуальными позами, он сразу привлек к себе внимание раскрепощенных иностранных дев. После первого же вечера интернациональной дружбы Веня ушел гулять по ночной Москве с француженкой алжирского происхождения Аннет. Но предварительно назначил на следующий день свидание Джоан, американке из Оклахома-сити, штат Оклахома, а на послезавтра сговорился с миниатюрной, как фарфоровая гейша, японочкой Тохито…

Однако не успел Вениамин уединиться с Аннет на укромной скамеечке Нескучного сада и подарить ей поцелуй, называющийся «Чайка, открывающая раковину моллюска», как двое крепких мужчин, одетых в модные, но совершенно одинаковые тенниски, подошли и попросили прикурить. Поскольку наш герой табаком не баловался, ему пришлось предъявить незнакомцам студенческий билет и проследовать с ними куда следует. Там, где следовало, наследнику Казановы разъяснили, что за попытку вовлечь иностранную подданную в интимные отношения ему грозят большие неприятности, вплоть до тюрьмы. Ведь именно так, в объятьях красоток, и вербуют легковерных советских граждан западные разведки. Но поскольку зайти далеко, благодаря бдительности оперативников, студент не успел, для первого раза органы ограничатся минимальным наказанием – письмом по месту учебы, информирующим вузовскую общественность о его аморальном поведении.

Персональное дело несчастного Вени разбирали на закрытом комсомольском собрании. Поначалу все шло к исключению из рядов, а следовательно, к окончательной жизненной катастрофе. Оскорбленные однокурсницы жаждали его крови. Мол, ишь ты! Тут пруд пруди своих нецелованных соратниц по борьбе за знания, а его, гада, на импорт потянуло! Однокурсники же озверели от зависти, ведь никто из них не отважился даже близко подойти к капиталистическим прелестницам. Декан факультета, в свое время так и не решившийся убежать от опостылевшей жены к горячо любимой аспирантке, тоже, хмурясь, требовал самых суровых мер.

И вдруг, к всеобщему изумлению, за аморального юношу страстно вступилась Ангелина, та самая отличница, в которую наш герой был безнадежно влюблен, пока не впал в «казановщину». Мудрая девица заявила, что исключить из рядов значит расписаться в полной идейно-педагогической беспомощности коллектива, и высказала готовность взять оступившегося товарища на поруки. При этом она смотрела на Веню такими глазами, что он сразу понял: любим, и любим горячо! А как, в самом деле, не увлечься парнем – спортивным, подтянутым, обходительным, аккуратно одетым, танцующим и свободно говорящим по-английски. Разве таких много?

Взяв Веню на поруки, Ангелина его уже не выпустила. Вскоре молодые люди зарегистрировались в загсе, устроив в студенческом общежитии грандиозные танцы под патефон. Прошли годы. Обглоданный Советский Союз называется теперь Россией, а обсмеянный КГБ переименовали в ФСБ. Но Веня и Ангелина до сих пор счастливы, и судя по тому, как они смотрели друг на друга на своей недавней золотой свадьбе, наследник Казановы именно с законной супругой сумел-таки разгадать великую тайну трех поз. А может, и не сумел… Разве это так важно, когда любишь?…

Такая концовка, по мнению Андрея Львовича, должна была очень понравиться домохозяйкам.