Текст книги "Черный треугольник"

Автор книги: Юрий Кларов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Сидите, сидите, Петр Петрович, – сказал Дубовицкий.

У него было изумленно-счастливое выражение лица: он никак не мог прийти в себя после неожиданного ареста похитителей жизнерадостного коммерсанта. Этому из ряда вон выходящему событию он посвятил целую страницу в отчете о проделанной за месяц работе.

– Я к вам буквально на минуту, Леонид Борисович, – благоразумно предупредил он. – Я только что имел телефонный разговор с архимандритом Димитрием. Патриарх и члены Поместного собора интересуются ходом расследования ограбления ризницы.

– Вы хотите сказать, что, по мере своих возможностей, удовлетворили их любопытство?

– Отнюдь нет, Леонид Борисович. Я только сказал, что этим занимаетесь лично вы. Он хочет с вами переговорить ж просил назначить ему время.

– Готов с ним побеседовать даже сегодня вечером.

– Тогда я, с вашего разрешения, ему телефонирую?

– Не смею вас утруждать, Виталий Олегович. Я сам переговорю с ним по телефону. А теперь прошу великодушно извинить меня.

Однако отделаться от Дубовицкого было не так-то просто.

– Еще один безотлагательный вопрос, – поспешно сказал он. – Я читал материалы по делу Бари, и у меня создалось впечатление, что похитители действовали, если так можно выразиться, под моральным влиянием анархиста Грызлова.

Борин насторожился и посмотрел на меня: кажется, он понял, из чего я собираюсь "шить паруса".

– И к какому же выводу вы пришли?

Он замялся:

– Как вам сказать? Чисто юридически на товарища Грызлова нельзя, конечно, возлагать ответственность за происшедшее...

– Почему же? Похоже на подстрекательство.

– Ну, учитывая, что товарищ Грызлов старый революционер... Может быть, имеет смысл поставить об этом в известность товарища Рычалова?

– Это я тоже беру на себя, Виталий Олегович.

– Очень вам благодарен, – с облегчением сказал Дубовицкий, которому, с одной стороны, не хотелось портить отношения с федерацией анархистских групп, а с другой – пренебрегать своим служебным долгом. Он предпочитал, чтобы и волки были сыты, и овцы целы, и совесть спокойна. – Премного меня обяжете, Леонид Борисович.

Вскоре после его ухода раздался наконец долгожданный звонок. Субинспектор с Николаевского вокзала доложил, что "товар" прибыл и благополучно передан с рук на рук".

– Сухов у вас?

– Никак нет, товарищ Косачевский. Сухов только что уехал к вам. Но у меня сидит петроградский товарищ. Желаете с ним переговорить?

– Пусть тоже приезжает сюда. Где сейчас интересующий нас объект?

– В здании вокзала. Завтракает в буфете первого класса.

То, что Мессмер не поехал сразу же к отцу, а отправился в буфет, показалось мне странным, но я не считал себя специалистом в психологии гвардейских офицеров и слишком мало знал о взаимоотношениях в семье Мессмеров.

– Когда-то в ресторане Николаевского вокзала была одна из лучших в Москве кухонь, – мечтательно заметил Борин. – Поваром там подвизался Деборг. Такие паштеты готовил – пальчики оближешь. Особенно ему удавался телячий: телятина, ветчина, шампиньоны...

– Ну, ежели Мессмер такой же гурман, как вы...

– Деборг давно уехал, – сказал Борин, – шампиньоны в Москве уже не разводят...

– Тогда будем исходить из того, что он навестил бывший ресторан по старой памяти. Ведь приходят же на могилу первой любви, дабы уронить слезинку и возложить букет роз.

Через пятнадцать минут снова звонок: Мессмер завершил свой скромный завтрак и взял извозчика.

– Да, жаль, – сказал я Борину, закончив телефонный разговор.

– Вы о чем?

– О телячьем паштете, разумеется, – объяснил я. – Если бы мы с вами познакомились пораньше, я бы обязательно посетил ресторан на Николаевском вокзале.

– Но может быть, не все потеряно, Леонид Борисович?

– Конечно. Я уверен, что в Москве еще будут разводить шампиньоны.

Борин, кажется, не разделял моей уверенности...

Распахнулась дверь, и в кабинет влетел возбужденный Сухов.

– Ну как?

– Во-первых, здравствуйте, – сказал я. – А во-вторых, сначала разденьтесь. Возражений нет?

Он смутился:

– Простите, Леонид Борисович. Здравствуйте.

Сухов стащил с головы припорошенную снегом ушанку, скинул пальто, положил на стол книги, видимо купленные в Петрограде. Я прочел заголовок верхней: "Драгоценные камни". Основательный подход к расследованию ограбления!

– А теперь садитесь и рассказывайте.

Было похоже на то, что поездка Мессмера в Москву непосредственно связана с появившимися в газетах сообщениями об ограблении ризницы.

Сухов рассказал, что горничная Шуклина, которая в день неожиданного отъезда Василия Мессмера пришла к нему, как обычно, в девять утра (он уходил на работу в восемь), на этот раз застала его дома. Мессмер говорил с кем-то по телефону, а на столе лежала газета, в которой сообщение об ограблении ризницы было обведено карандашом. Мессмер был сильно взволнован. Он прервал разговор по телефону и выпроводил ее, попросив прийти через час. В тот же день он оформил в штабе краткосрочный отпуск, который был ему якобы необходим в связи с болезнью отца, и выехал в Москву. Сухов успел не только купить в Петрограде книги, но и собрать о Мессмерах обширные сведения.

Когда телефон зазвонил в третий раз, к аппарату подошел Борин...

– Что?.. На Арбате?.. – донеслось до меня, и по его голосу я понял, что случилось нечто непредвиденное. Вначале я подумал, что Василию Мессмеру удалось скрыться... Но нет...

– Повторите адрес, – попросил Борин. – Да, понял... Нет, никаких действий покуда не предпринимайте. Продолжайте наблюдение. Да... Хорошо.

Он повесил трубку на рычаг и дал отбой.

– Оказывается, Мессмер поехал не к отцу. Он сейчас на квартире у ювелира ризницы Кербеля...

Это сообщение было если и не ошеломляющим, то неожиданным.

– Мессмер не отправлял телеграммы в день отъезда? – спросил Борин Сухова.

– Отправлял, – подтвердил тот, – с вокзала отправлял. Но это было перед самым отходом поезда, и я не успел установить адресата.

– Думаете, адресатом был Кербель? – спросил я.

– Похоже на то, – кивнул Борин. – Вполне возможно, что в телеграмме он назначил Кербелю встречу на вокзале и дожидался его в буфете, а не дождавшись, поехал к нему домой.

Итак, Василий Мессмер хорошо знает ювелира патриаршей ризницы, а его брат Олег – архимандрита Димитрия. Выезд Василия в Москву связан с сообщением об ограблении ризницы.

– Странно, – задумчиво сказал Борин, эхом откликаясь на мои мысли.

Василий Мессмер пробыл на квартире Кербеля недолго, минут десять. Не застав хозяина (ювелир в это время находился у шлифовщика драгоценных камней Цехановича), он снова взял извозчика и поехал к отцу.

Борин отстаивал свою излюбленную тактику выжидания. Но на этот раз я с ним не согласился: завязавшийся узел надо было рубить. Я договорился по телефону с архимандритом Димитрием о встрече, а затем вызвал автомобиль.

II

Если вы нежелательный гость, а хозяин, по вашим предположениям, вооружен и обладает достаточно строптивым нравом, то, позвонив или постучавшись, следует стать сбоку от двери и поплотней прижаться к стене. Эту премудрость я освоил в Туле в марте 1906 года, когда полиция пыталась арестовать трех московских боевиков, среди которых находился и я. В ответ на начальственный стук я разрядил во входную дверь свой браунинг, а затем присоединился к товарищам, уходившим через черный ход. Стрелял я, разумеется, наугад, для острастки, чтобы только задержать ночных гостей. Но на следующий день с удивлением узнал, что филер убит, а двое полицейских ранены, причем один из них тяжело. Тульские полицейские не имели соответствующего опыта: преисполненные служебного рвения и желания поскорей отрапортовать в Петроград, они стадом столпились перед дверью, хотя хорошо знали, что мы вооружены и терять нам нечего. Мне эта поучительная история запомнилась. И теперь, двенадцать лет спустя, поднявшись на лестничную площадку, я первым делом отжал в сторону излишне торопливого Артюхина, который был способен один заполнять весь дверной проем. Затем я жестом показал ребятам из боевой дружины, где им следует находиться. И только потом, став сбоку, я нажал на кнопку электрического звонка. Подождал – ни звука. Я снова позвонил – опять молчание. Но когда я уже стал примеряться, как вышибить толстую двухстворчатую дверь, по ту сторону послышалось что-то похожее на стук каблуков по паркету. Молодой женский голос спросил:

– Кто там?

– Уголовно-розыскная милиция.

– Милиция? А что вам угодно? – в голосе слышалось удивление.

Щелкнул замок, но дверь приоткрылась лишь на длину цепочки.

– Что вам угодно? – повторила горничная, на этот раз обращаясь уже непосредственно ко мне.

– Об этом мы поговорим с вами в квартире.

Она сияла цепочку, и мы вошли в большую квадратную прихожую. Сюда выходило несколько дверей.

– Василий Григорьевич дома?

– Минутку... Я сейчас доложу.

– Не извольте беспокоиться. Где он?

Она указала глазами на дверь. Я взялся за ручку, мягко нажал на нее и рывком распахнул дверь. Комната была пуста.

– Где же он все-таки?

– Не знаю. Ей-богу, не знаю... – Вся ее фигура и даже кружевная белая наколка на голове выражали недоумение. – Я Василию Григорьевичу подавала сюда чай... Вот только сейчас...

Действительно, на круглом маленьком столике у тахты, покрытой текинским ковром, стояли сахарница, фарфоровый чайник и чашка с блюдцем. От чашки поднимался легкий парок.

– Я узнаю, может быть, Василий Григорьевич у своего папа...

– Василия Григорьевича нет дома, – раздался скрипучий старческий голос. – Ты, Верочка, иди к себе, а я гостями займусь сам. Если потребуется, я тебя позову. Иди, Верочка.

В противоположном конце прихожей стоял старичок с усами и бакенбардами, какие носили в конце прошлого века. На нем была куртка с генеральскими поперечными погонами отставника и штабные брюки с красными лампасами. Если бы не домашние войлочные туфли без задников, которые никак не вязались с его бравым видом, он был бы точь-в-точь тем образцовым отцом – командиром, каких любила помещать на своих страницах "Нива".

Нетрудно было догадаться, что это и есть хозяин квартиры, генерал-майор барон Мессмер.

Распространяя запах нафталина – видимо, генеральская форма недавно была извлечена из сундука и ее не успели как следует проветрить, – барон мелкими шажками направился ко мне.

– С кем имею честь?

Я протянул мандат. Надев очки, он обстоятельно изучил его и с легким поклоном вернул.

– Счастлив познакомиться, – любезно сказал он. – Товарищ председатель Совета милиции – это вроде действительного статского советника, что по военному ведомству соответствует генерал-майору, а по морскому контр-адмиралу, – объяснил он мне. – Высокий чин. Особа четвертого класса. Польщен.

– Где ваш сын?

Старичок как будто даже обрадовался:

– Вопрос по самой сути. Но если вы имеете в виду Василия Григорьевича, то ничем не смогу быть полезен. Смею лишь уверить, что здесь его нет. Впрочем, для вас имеется записка. Вот она. Если позволите...

Записка состояла всего из нескольких слов:

"Господа чекисты!

Не имея достаточного времени для обстоятельной беседы с вами, приношу извинения. Льщу себя надеждой, что в недалеком будущем наша беседа все-таки состоится, но при более благоприятных для России и меня обстоятельствах.

Барон В.Мессмер".

– Хотя и сын, а не одобряю. Фрондерство, – осуждающе сказал старичок. Но что же мы с вами в прихожей? Извините, омедвежел я в своей берлоге... Прошу в апартаменты. А солдатиков Верочка покормит на кухне. Щи да каша пища наша... Как служба, братцы? – молодцевато спросил у красногвардейцев из боевой дружины.

– Служим – не тужим, ваше высокопревосходительство, – насмешливо буркнул один из них.

– Как? Служим – не тужим? Замечательно! Вон она, народная мудрость. Старичок просиял и даже притопнул по паркету войлочной туфлей. – Служим – не тужим... Хорошо сказано, по-солдатски. Солдат ведь как – шилом бреется, палкой греется, а думку при себе держит...

Так рухнула, казалось бы, тщательно и всесторонне продуманная операция.

Я опасался за доставку "товара" в Москву из Петрограда. Опасался, что Василия Мессмера могут упустить на Каланчевской площади или по пути с нее. Но что он уйдет из-под самого моего носа – этого я не ждал. А он ушел. И ушел предельно просто, не ломая головы над изобретением хитроумных планов. Незадолго до нашего визита он спокойно поднялся по лестнице на чердак, через слуховое окно выбрался на крышу, а оттуда перескочил на крышу соседнего дома, который стоял почти впритык к дому вдовы. Вниз он спустился тоже просто, без акробатических трюков: через чердак или по наружной пожарной лестнице. Молодец, барон!

На чердаке было темно. Шуршали бумагой мыши. На толстом слое пыли, которая почти сплошь покрывала дощатый настил, хорошо были видны следы сапог. Висящий на единственной петле ставень слухового окна плавно качался и издевательски поскрипывал.

– Убег, – глубокомысленно изрек Артюхин и со свойственной ему тягой к чистоплотности тщательно вытер перепачканные руки о сушившуюся на веревке простыню. – По крыше убег, Леонид Борисович.

Когда после осмотра чердака и крыши, злой и измазанный, я спустился обратно в квартиру, горничная принялась за чистку моего пальто, а генерал с подозрительной предупредительностью предложил вымыть руки. Он самолично проводил меня, но почему-то не в ванную комнату, а в свою спальню, где почти всю стену занимал отделанный палисандровым деревом шкаф-умывальник. Палисандровыми были и многочисленные щетки и щеточки, предназначавшиеся, видимо, для генеральской головы, усов и бакенбардов. Тут же флаконы с одеколоном, коробочки с фиксатуаром. Генерал заботился о своей внешности.

Палисандр источал свойственный только ему легкий аромат пармских фиалок, и этот запах напоминал о весне. На стене, против широкой кровати под покрывалом (над изголовьем несколько образков), висели в одинаковых резных рамах два портрета: Пушкина и великого князя Константина Константиновича. Подавая мне полотенце, старичок лукаво улыбнулся.

– Загадка природы, – сказал он, – камер-юнкер и великий князь – какая дистанция, не правда ли? Но я пренебрегаю. Смею вас уверить, господин Косачевский, что оба они на Пегасе в одном седле сидят и за одну уздечку держатся. Любимцы муз! Правда, его высочество не только стихами прославлен командир лейб-гвардии Преображенского полка, шеф пятнадцатого гренадерского тифлисского, генерал, президент Академии наук... О происхождении говорить не буду. Однако я враг предрассудков и предвзятостей, господин Косачевский. По моему разумению, стихи камер-юнкера могут быть не хуже стихов великого князя. Да-с. На Парнасе нет табели о рангах. Но мне, признаться, более симпатична муза Константина Константиновича. Не потому, натурально, что он великий князь, а господин Пушкин арапского происхождения. Но потому, что Константин Константинович посвятил свое перо не любовным утехам, не дамским ножкам, а предметам, кои дороги каждому православному человеку. Стихи его высочества, я бы выразился, более возвышенны и гражданственны. Помните, конечно? – Старичок взмахнул правой рукой и продекламировал: – "Но пусть не тем, что знатного я рода, что царская во мне струится кровь, родного православного народа я заслужу доверье и любовь". Трогательно, не правда ли? И далее: "Пускай прольются звуки моих стихов в сердца толпы людской, пусть скорбного они врачуют муки и радуют счастливого душой!" Очень проникновенно! – Он вздохнул и повторил: – "...Родного православного народа я заслужу доверье и любовь".

Кажется, я его зря заподозрил в иронии. Она ему не была свойственна. Он и не думал надо мной издеваться. Просто генерал уже успел переступить тот невидимый порог, который отделяет мудрую старость от умственной дряхлости, и сделал это со свойственной ему решительностью, четким церемониальным шагом, каким некогда проводил свой батальон по улицам Красного Села.

Сын, разумеется, не посвящал его в свои дела.

– Будете учинять обыск? – деловито спросил старичок.

– Придется.

Он сочувственно и уважительно затряс головой:

– Понимаю, понимаю... Служба-с!

К таким понятиям, как служба, дисциплина, чины, власть, он относился с забавным благоговением. Сопровождая меня в прихожую, рассказал полковой анекдот:

– Идет портупей-юнкер по Невскому, и вдруг откуда ни возьмись собственной персоной его императорское величество покойный Александр Александрович, царствие ему небесное... Портупеюшка, натурально, во фрунт, топольком вытянулся, не дышит. Статуя, только кончики усов трепещут да шпоры мелкой дрожью позванивают. Оглядел его Александр Александрович – все по ранжиру: знает добрый молодец строевую науку, – как литой, шмель в ноздрю залетит – не чихнет. Служба! Спрашивает: "Куда идешь?" Тот ка-ак гаркнет: "В депу, ваше императорское величество!" Усмехнулся император благосклонно и объясняет ласково: "Дурачок, говорит, по российской, говорит, словесности слово "депо" не склоняется". А портупеюшка не соглашается: "Никак нет, говорит, ваше императорское величество!" – "Что нет, дурачок?" – "А то нет, отвечает, что перед вашим императорским величеством все склоняется!" Каков, а? – захихикал старичок. – А ведь прав, бестия: перед верховной властью все склоняется – и человек, и гад всякий, и растение, а о грамматике-то и говорить нечего!

В прихожей я увидел Волжанина, которому больше нечего было делать во дворе. У матроса было красное, разгоряченное лицо и влажные от пота волосы. Усыпанный опилками ватник распахнут, на голой груди – вытатуированная красной тушью надпись: "Смерть мировому капиталу!" Наколка была окружена затейливым орнаментом из цепей и якорей...

– Вы что же, так нараспашку с голой грудью и пилили? – заботливо спросил я, чувствуя, что во мне все закипает.

– Точно, – не без гордости подтвердил он. – Только вы за меня, товарищ Косачевский, беспокойства не имейте: я в семи водах вымочен и на семи ветрах высушен. Когда работаешь, никакая болячка не пристанет. Перепилишь да переколешь сажень – и в подштанниках потом прошибет, что в бане...

"Смерть мировому капитализму..." Да, пожалуй, Василию Мессмеру не так уж сложно было понять, что за квартирой его отца установлено наблюдение.

– А во флоте императорский салют был установлен в тридцать один орудийный выстрел, – не совсем к месту заметил старичок, – и при этом все вымпела, брейд-вымпел и адмиральские флаги приспускались до половины брам-стеньги.

– В самое яблочко, папаша, – подтвердил Волжанин и подмигнул мне: Вышеозначенный-то дело знает, а?

– Да... в отличие от вас, – кивнул я.

III

Было маловероятно, что Василий Мессмер, совершав прогулку по крыше, сразу же отправится с визитом к Кербелю или ризничему. Видимо, он понял, откуда дует ветер, и сделал соответствующие выводы. Но "маловероятно" – это все-таки возможно. Поэтому я решил проявить предусмотрительность и во избежание очередных сюрпризов послать Волжанина к Борину, который в это время проводил обыск на квартире ювелира. Матрос должен был предупредить о нашей неудаче. С ним же я передал и записку, в которой просил принять меры к задержанию Василия Мессмера, если тот все же решится навестить Кербеля, и отправить Сухова вместе с сотрудником Петрогуброзыска в Кремль. На Сухова возлагалась деликатная миссия незаметно и без шума арестовать Мессмера. Архимандрита я просил пока не тревожить. Димитрий, с которым мне предстояло через несколько часов встретиться в уголовном розыске, ни в коем случае не должен был знать о приезде полковника в Москву, а тем более о нашем интересе к нему и к схимнику из Валаамского монастыря. Вообще, чем меньше Димитрий будет знать, тем больше шансов, что наша беседа принесет пользу делу.

Следовало предусмотреть также попытку Мессмера связаться с Димитрием по телефону. В патриаршей ризнице телефонного аппарата не было. Но зато телефоны имелись в синодальной конторе и монастырях. Десять или двенадцать аппаратов.

Итак, телефонная связь...

Все аппараты одновременно испортиться, разумеется, не могут. А если внести коррективы в работу телефонной станции или повредить – "случайно", понятно, – какой-нибудь провод или кабель?

Я по телефону соединился с комендатурой Кремля.

Помощник коменданта выслушал меня и сказал:

– Сделаем. Устроим ремонт.

– Когда?

– Хоть сейчас. Сколько часов тебе нужно?

– Пять-шесть.

– Сделаем. Сейчас распоряжусь.

Теперь Василий Мессмер был лишен возможности телефонировать Димитрию. Ему оставалось или идти на риск, или же, проявив благоразумие, отказаться от общения с ризничим.

А пока обыск. Может быть, он что-либо и даст.

Экстраординарный профессор полицейского права в Демидовском лицее, которого студенты почему-то окрестили Сапогом, был страстным поклонником "оного дознавательного и следственного действия". "Обыск, господа студенты, – говорил он, – не столько наука, сколько искусство. Для обыска недостаточно обычной чиновничьей добросовестности, а нужно вдохновение. И поверьте мне, господа, что в этой сфере есть свои таланты и гении..."

Среди преподавателей Демидовского юридического лицея Сапог считался дураком. И только немногие понимали, что Сапог прирожденный романтик, менестрель полицейского права и, как всякий романтик, не чужд некоторым преувеличениям. Занимаясь к тому времени уже несколько лет подпольной работой, я убедился на практике, что для успешного обыска требуются и знания и чутье. Во всяком случае, довольно удачно обманывая полицейских и жандармских чинов, я ни разу не выходил победителем в подобного рода состязаниях с ротмистром Говорко, пожилым малороссом с дивными черными усами. Говорко никогда не покидал обыскиваемую квартиру без добычи. Каким-то жандармским нюхом он обнаруживал тайники в стенах, печке, саду и даже в нужнике.

Когда после очередного ареста я процитировал ему высказывание Сапога об обыске, ротмистр польщенно хохотнул.

"А шо вы думаете, Косачевский, – с легким украинским акцентом сказал он, – без таланта в нашем деле не обойдешься. Без таланта – вроде как без шаровар: и неудобно, и холодно, и в приличное общество не пустят".

"Ну, вас-то, положим, и при вашем таланте в приличное общество не пускают", – съязвил я. Он не обиделся.

"Шо верно, то верно: не пускают. А глупо делают, шо не пускают: умный хозяин свою собаку на цепи держит, а из собственных рук кормит... Но я о другом. Забавная мысль забрела в голову. Представил я себе, господин Косачевский, шо не я у вас, а вы у меня обыск учиняете".

"А ведь и такое может когда-нибудь случиться..."

"Может. А вот чтобы вы у меня шо-нибудь нашли – вот этого не может. Хоть полковую артиллерию я у себя сховаю, все одно не найдете!"

Я с ним согласился. Но много лет спустя выяснилось, что мы оба ошибались: прятать и искать – не одно и то же. В семнадцатом, на квартире Говорко, ставшего к тому времени подполковником, красногвардейцы обнаружили склад оружия и отправили подполковника в Петропавловку. Там он и закончил свою жизнь: повесился в камере. Я подозреваю, что сделал он это из-за профессионального самолюбия. От обиды повесился. Уж очень его огорчило, что так он опростоволосился.

Что же касается меня, то ни Сапог, ни покойный жандармский подполковник, закончивший свою столь блестяще начатую карьеру в Петропавловке, никаких признаков таланта в производстве "оного дознавательного и следственного действия" у меня не отмечали. Однако я знал, что талант и бездарность уравновешиваются на жизненных весах старательностью...

– С какой комнаты начнете? – спросил старичок, и по тону его вопроса я понял, что он всей душой стремится мне помочь. Не потому, разумеется, что плохо относился к сыну, а потому, что перед властью все должно склоняться, даже несклоняемые по правилам грамматики слова. Это в него вместе с чувством долга вбили с детства, хорошо вбили, по самую шляпку.

– С какой комнаты? С которой прикажете, – любезно и галантно ответил я.

Польщенный старичок задумался, подергал ножкой, побренчал отсутствующей шпорой:

– Э-э... Может, с детской?

– Можно и с детской.

– В ней всегда останавливается Василий Григорьевич, когда гостит у меня, – объяснил он. – Вот и сегодня... – Генерал вздохнул. Сегодняшний день и все с ним связанное ему явно не нравились. Да и что, собственно, могло нравиться? Правительство, даже рабоче-крестьянское, все равно правительство: с ним спорить не полагается. Но разве можно сравнивать нынешнее правительство с его величеством государем императором? Нет, конечно. Да и бунтовал-то не кто-нибудь, а родной сын. Сбежав, он поступил против правил, но... благоразумно. И душу генерала рвали на части противоречивые чувства.

Почему эта комната именовалась детской – не знаю. Я ее про себя окрестил жеребячьей. Ее стены почти сплошь были увешаны дагерротипами, фотографиями и картинами с изображением лошадей: орловские и английские рысаки с гордо поднятыми головами, арабские скакуны с дугами шей, короткохвостые торкширские кобылы, дончаки, текинские лошади, шведки. Лошади бежали, скакали, перепрыгивали через препятствия, лягались, позировали фотографу, меланхолично жевали траву или овес. Вздыбленные копыта, лоснящиеся крупы, налитые кровью глаза и развевающиеся по ветру хвосты. В этом разномастном и разнопородном косяке совершенно терялись висевшие на стенах шашка с рукоятью и ножнами, украшенными золотом и темляком из георгиевской ленты, гусарская ташка – кожаная сумка, необходимая принадлежность парадной формы офицеров лейб-гвардии гусарского Его императорского величества полка, и портрет самого Николая II. Запуганный и ошарашенный обилием лошадей, император робко выглядывал из черной массивной рамы, обведенной по внутреннему краю тонкой золоченой полоской. У Николая на портрете был точно такой же растерянный вид, с каким он вышел ко мне в Тобольске в сопровождении начальника охраны полковника Кобылянского. Только тогда на нем не было этого белого гусарского мундира, а мешки под глазами обозначались намного явственней.

– Лошадки, – объяснил старичок. – Василий Григорьевич всегда был любителем коней. Перед войной он никогда не возвращался с офицерских скачек без приза.

В углу комнаты у витой ножки небольшого письменного стола лежал на подставке кожаный чемоданчик, по описанию, тот самый, с которым Василий сегодня приехал из Петрограда. Чемодан был стянут ремнями: видимо, его еще не распаковывали. А вещевой мешок, о котором мне говорил Сухов, отсутствовал.

– У Василия Григорьевича, если не ошибаюсь, помимо чемодана был еще и вещевой мешок?

– Совершенно справедливо, – с готовностью подтвердил генерал. – Именно так – вещевой мешок.

– Где же он?

Генерал обвел глазами комнату, покряхтывая, заглянул под диван. Затерявшаяся где-то за широкой спиной Артюхина горничная сказала:

– Я самолично сюда мешочек Василия Григорьевича из передней вносила. Вместе с чемоданом и поставила...

– С собой взял, – догадался генерал и, гордый своей сообразительностью, заулыбался.

Проницательность генерала оценил только Артюхин.

– Это его превосходительство верно говорят, – поддержал он и резюмировал: – Мешок взял, а чемодан оставил. Несподручно с ими обоими по крышам лазить. Уж тут одно выбирай, я так рассуждаю.

Хват барон! Кажется, единственное, что он не успел перед нашим приходом, – это допить чай.

– Если вас не затруднит... – сказал я старичку и показал ему глазами на чемодан. Он меня понял: засуетился, задергался, мелкими шажками подбежал к чемодану, поспешно расстегнул ремни и откинул крышку.

Красногвардеец, тот, что помоложе, стал вынимать одну за другой сложенные в чемодане вещи: нательное шелковое белье, носки, сорочки, дорожный несессер, несколько пачек папирос, американские консервы, книги "Коневодство и перевозочные средства Европейской России", "Донские заводы Н.Ильина", "Заводская книга чистокровных и скаковых лошадей России"...

Я перелистал книжки – в переплетах и между страницами ничего не было.

Прощупал стенки чемодана. Теперь можно было приступать к обыску в комнате. Насколько я помнил, "оное дознавательное и следственное действие" рекомендовалось осуществлять по определенной системе, например, последовательно передвигаясь по часовой стрелке, слева направо, и от краев комнаты к ее середине. Особенно тщательно следовало осматривать стены, окна, ниши – все те места, где могли находиться тайники.

Чтобы простукать стены, нужно было избавиться от табуна лошадей, а заодно и от затесавшегося в нем государя императора. Встав на стул, Артюхин снял портрет царя, отряхнул с него пыль, чихнул, и тут же лицо его расплылось в улыбке: чих в понедельник, как известно, – к подарку, во вторник – к приезжим, в среду – к вестям, в четверг – к похвалам, в пятницу – к свиданью, а в субботу – к исполнению желаний. Сегодня была как раз суббота. И если учесть, что с утра у него чесались уши (к вестям) и кончик носа (к вину), то имелись все основания быть уверенным, что день принесет много удач.

– Куда же кровавого Николая Александровича поставить? – оглянулся Артюхин, держа портрет на вытянутых руках.

– К стенке, понятно, – двусмысленно посоветовал один из красногвардейцев.

Генерала перекосило. Он выхватил портрет у Артюхина, осторожно поставил бывшего императора всея Руси на диван и стал обшлагом куртки вытирать пыль со стекла и рамы.

– Не гоношись, ваше превосходительство, – посоветовал красногвардеец, предложивший поставить портрет к стенке. – Чего гоношиться-то? Прежде раму надо осмотреть. Может, в раме и попрятали чего... – Он локтем решительно отодвинул генерала, осмотрел раму – с лицевой стороны, с оборотной, поскреб лак ногтем, постучал по дереву пальцем. Делал он все это не спеша, со вкусом. У парня явно была природная склонность к производству "оного действия".

– Может быть, где-то тут тайник? – на всякий случай спросил я у генерала, который как загипнотизированный следил за ловкими пальцами красногвардейца.

– Это же портрет государя! – сказал генерал неожиданно тонким и высоким голосом. На глазах его были слезы.

– А в стенах комнаты? Мы же все равно будем простукивать стены.

– Не знаю. Ничего не знаю!

– Вот и все, ваше превосходительство, – сказал красногвардеец, закончив свои манипуляции с рамой. – И холоп доволен, и царь не обижен.

Ноги генерала не держали. Он опустился на диван, оперся рукой об угол портрета. Казалось, что генерал нежно обнимает последнего русского императора. Артюхина это умилило, и, чтобы сделать старику приятное, он сказал:

– Хорошо в шашки играют Николай Александрович кровавый. Уж на что я дока, а и меня обставляли. Ей-богу! Чуть заглядишься – раз-два, и в дамках! А вот царевич ихний, Алексей Николаевич, – тот уж, извиняюсь, не игрок. Не угнаться ему за папашей!

Щеки генерала стали лиловыми: