Текст книги "Перстень Люцифера"

Автор книги: Юрий Кларов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

Более того, узнав, что Николай Николаевич Младший является председателем Общества любителей породистых собак и охотничьих лошадей, а также почетным президентом Русского общества птицеводства, Горвиц настолько пополнил свои познания, что вполне мог сойти за специалиста по курам, собакам и лошадям.

Нельзя сказать, что его усилия пропали даром. Татиана Константиновна, когда иностранец продекламировал ей стихи отца, прослезилась. А Николай Николаевич, проговорив с Горвицем почти час о военных подвигах отца и породистых собаках, тоже расчувствовался и пообещал ему щенка от своей любимой борзой. Но со своими коллекциями родственники свергнутого царя расставаться не собирались...

Особенно американцам не давали спокойно спать дворец князей Юсуповых на Мойке и их знаменитое имение под Москвой. Юсуповы издавна считались, и не без оснований, одними из самых богатых людей России. Об их сокровищах рассказывали чудеса. Драгоценности Татьяны Васильевны Юсуповой, урожденной Энгельгардт, которая приходилась племянницей фавориту Екатерины II Потемкину, были уже в конце восемнадцатого века широко известны в Европе. Ей принадлежали знаменитые бриллианты «Маркграф» и «Полярная Звезда», некогда являвшиеся собственностью графини де Шово, диадема неаполитанской королевы Каролины, жены Мюрата, алмазное стекло Великого Могола, уникальные жемчужины «Пилигримма» и «Правительница», находившаяся в былые времена в сокровищнице испанского короля Филиппа II.

Коллекция эта в дальнейшем была основательно пополнена Николаем Борисовичем Юсуповым, который приобрел в 1874 году на аукционе в Женеве гордость герцога Карла Брауншвейгского – Венеру, вырезанную из цельного сапфира высотой в три с половиной дюйма на круглом постаменте из рубина цвета голубиной крови. Им же были куплены свыше ста великолепных античных гемм, на многие из которых зарился Императорский Эрмитаж, большое и разнообразное собрание дендритов, многочисленные виртуозные изделия итальянских ювелиров шестнадцатого и семнадцатого веков, обширная коллекция фарфоровых, золотых и серебряных табакерок восемнадцатого века работы немецких, французских, австрийских и русских мастеров.

В собрании музыкальных инструментов Юсуповых имелись шедевры таких прославленных мастеров, как Джованни Маджини, Николо Амати, Антонио Страдивари и Джузеппе Гварнери. А пинакотека, составлявшая почти полторы тысячи полотен, привлекала ценителей живописи именами Ван Дейка, Рубенса, Рембрандта, Коро, Фрагонара, Давида, Лебрена, Греза, Буше, Гварди, Тьеполо. Скульптура Бушардона, Фальконе, Витали. Чудесные гобелены, среди которых были изделия XV века знаменитого мастера Филиппа Мэтра из Брюсселя, гобелены эпохи Лебрена, ковры из цикла «Жизнь Марии Медичи» по эскизам Рубенса, голландские гобелены, флорентийские XVI века из мастерской, основанной герцогом Козимо I.

Короче говоря, у Юсуповых было чем поживиться. Но Феликс Феликсович Младший вообще не нашел времени для американцев. Зинаида же Николаевна Юсупова Горвица, правда, приняла и согласилась даже на продажу ряда вещей второсортных, не представлявших для фирмы особого интереса.

«Для таких полешек сохатого было обкладывать ни к чему,– прокомментировал состоявшуюся между американцами и княгиней Юсуповой сделку «шкелет».– Такие полешки и суслики наперегонки таскали. Только плати. В общем, бизнес ни с великими князьями, ни с Юсуповыми не склеился. Если бы знали, что вскорости Октябрьский переворот большевики устроят, тогда бы, понятно, все по-иному обернулось. Только человек не Бог: ничего наперед не знает. Задним умом лишь крепок. И ни графские, ни княжеские титулы тут прозорливости не добавляют. Попробуй в политике разобраться, где Рубенс, а где Вася, где истина, а где фальшь. В ней лишь одно – пиф-паф да ой-ей-ей!»

За окном жидкой кисеей опустились сумерки. Карабашев зажег висящую над столом красивую лампу (электричества в Петрограде второй день не было).

– Говорят, из особняка Юсуповых исчезли чуть ли не все их сокровища? – сказал Яровой.

– Говорят.

– Куда ж они подевались?

«Шкелет» дернул плечом.

– Вот чего не знаю, того не знаю. Все куда-то подевалось. И мясо подевалось, и масло, и сахар, и хлеб...

– А все же?

– Загадки, так думаю, особой нет.

– Ну-ну,– подбодрил Яровой.

– Часть, видно, Юсуповы с собой за границу увезли, а остальное растащили все, кому было не лень. А ленивых нынче на воровство днем с огнем не сыщешь. Никто себе мирно на печи не лежит, каждый бегает – кто рысью, а кто и галопом. Ну и тащат что ухватить удастся. Даже и удивление берет, что Казанский собор до сего времени на месте прежнем стоит. А в юсуповском особняке кто только после революции не квартировал: Советы какие-то, комитеты, комиссии, шведское консульство одно время размещалось, представительство по обмену военнопленных... Ну, и просто питерский обыватель. У каждого интерес походить по дому, в котором Распутина убивали. А если уж по дому ходишь, то почему бы и на память чего не взять. Один статуэтку приглянул, другой – подсвечник или коврик для собачки, а третий Мурильо или Веласкеса уволок. Вот небось и остались в особняке одни стены. Свобода, словом. Она для дураков и жуликов что мать родная.

– Понятно,– кивнул Яровой и, достав из кармана пиджака фотографии Ковильяна-Корзухина, аккуратно разложил их на столике.

– Из особняка Юсуповых, что ли? – заинтересовался «шкелет».

– Нет, не из особняка. У меня будет к вам маленькая просьба, Семен Петрович. Посмотрите-ка, пожалуйста, повнимательнее на этого гражданина. Знаком?

Антиквар надел очки, вгляделся в фотографии.

– Да вроде бы нет.

– А без «вроде»?

– Тоже нет.

– Странно.

– А чего странного-то?

– Видели вас с этим гражданином.

– Кто?

– Винкельман видел на Невском. А Шуров и Васильченко здесь с ним встречались, у вас на квартире.

«Шкелет» ничуть не смутился.

– Выходит, не зря вам жалованье платят, а?

– Не зря, Семен Петрович, не зря. Так припоминаете этого гражданина?

Карабашев «припомнил». По его словам, в конце семнадцатого года к нему пришла дама, приехавшая из Москвы, которая представилась ему госпожой Усатовой. Ее сопровождал некий вертлявый молодой человек (по описанию антиквара, вертлявый очень смахивал на Ваську Дубоноса, о котором Яровому рассказывал субинспектор Московского уголовного розыска Волков). Дама предложила Карабашеву фарфоровую табакерку восемнадцатого века, усыпанную бриллиантами. Вещь была стоящей, но у нее имелся весьма существенный изъян – ворованная. Табакерка числилась в списке похищенного из Зимнего дворца в ночь с 25 на 26 октября 1917 года и подлежала сдаче комиссару по защите музеев и художественных коллекций Ятманову. Так что сделка не состоялась. А через неделю у Карабашева появился с той же табакеркой и несколькими персидскими миниатюрами вот этот самый господин с фотографии. Уговаривал антиквара приобрести эти вещи. Миниатюры Карабашев у него купил, верно, хотя вначале вообще не хотел с ним иметь никаких дел, а табакерку так и не взял. Чего не было, того не было. Правда, комиссару по защите музеев о том прискорбном случае не сообщил, потому и не хотелось признаваться, что знает гражданина, запечатленного на фотографиях. Грешен. Но что с него, старика, возьмешь?

– Эх, Семен Петрович, Семен Петрович! – ласково сказал Яровой, дослушав Карабашева до конца.– И все-то вы пытаетесь великого Рубенса Васей подменить, святую истину – ложью. Ведь Вольдемара Петровича Корзухина вы давненько знаете, если память мне не изменяет, с 1906-го. Это сколько же получается? Двенадцать лет. И здесь с ним встречались, и в Париже, и в Берлине... И в картишки с ним не раз перекидывались, и в рулетку играли... Но я ни на чем не настаиваю. Не хотите об этом говорить, не надо. А вот один вопрос все-таки позвольте. Когда последний раз вы от него весточку получали?

– Никаких «весточек» я от Корзухина не получал.

Глаза антиквара глядели холодно и настороженно.

– Не могу вам поверить. Но это мы выясним через других людей. А теперь...

– Арестуете? – догадался Карабашев.

– Зачем же арестовывать? Нет, не арестуем,– заверил его Яровой и спросил: – Племянники у вас есть?

– Нет.

– Ну так с сегодняшнего дня будет.

– Кто будет? – опешил «шкелет».

– Племянник,– сказал Яровой и, так как антиквар молчал, объяснил: – Сегодня к вам, Семен Петрович, приедет погостить племянник из... ну хотя бы Калуги, что ли. Милый молодой человек, окончивший в прошлом году реальное училище. Скромный, общительный, немного наивный. Проживет он у вас на квартире, наверное, дней десять, может, немного больше. Все будет зависеть от оперативной обстановки. Хлопот особых он вам не доставит, тем более что пайком его мы, конечно, обеспечим, нахлебником не будет. Парень он не ленивый, расторопный и будет питать к вам самые теплые родственные чувства. Наведет в квартире порядок, о чем надо, позаботится, присмотрит за вами...

– Как присмотрит?

– Как положено. Ведь за пожилыми людьми глаз да глаз нужен. Далеко ли до беды! Так что будете под постоянным присмотром. Родственным...

– Как звать-то вашего?..

– Племянника? Федор Никитович Хвостов. Но для вас он, конечно, будет просто Федей.

В дверь постучали. Яровой пошел открывать и вернулся с курносым парнем в кожаной фуражке.

– Знакомься, Федя. Это дядя Семен. Целоваться не обязательно.

Глава IX

На следующий день после похищения Николая Викентьевича Родзаевского в Киеве исчезли при невыясненных обстоятельствах еще два масона, занимавших в местной ложе достаточно высокое положение.

Таким образом, всего за два дня Украинская держава гетмана Скоропадского недосчиталась трех своих подданных, причем один из них – Николай Викентьевич Родзаевский – в довершение ко всему неожиданно обзавелся харьковским кузеном, который бесцеремонно вселился в его квартиру, где чувствовал себя как дома. С легкой руки комиссара секретно-оперативной части Петроградской ЧК Ярового родственник (племянник из Калуги Федор Никитович Хвостов) объявился и у старого петроградского антиквара Семена Петровича Карабашева.

Надо сказать, что все эти странные события имели прямое или косвенное отношение к директору Эрмитажа Дмитрию Ивановичу Толстому, приехавшему с согласия Анатолия Васильевича Луначарского в отпуск для лечения в Киев, а вернее, в Кагарлык, где находилось его имение.

Но Дмитрий Иванович и не подозревал, что эти события имеют к нему какое-либо отношение. Более того, судя по всему, он ничего не знал даже о самих событиях, хотя и был знаком еще по Петрограду с Родзаевским и разделял лестное мнение о нем месье Филиппа.

И в тот день, когда Яровой познакомил опешившего Карабашева с его новоявленным племянником из Калуги, Дмитрий Иванович, как обычно, после завтрака удалился к себе в кабинет, где его дожидалась начатая в Киеве рукопись.

За окнами кабинета шелестела опавшими листьями осень. В кабинете же было тепло и уютно. Запах пыли и дорогого английского табака располагал, как любил выражаться Дмитрий Иванович, к сибаритству души.

Писалось ему, как никогда, легко. Казалось, перо само скользит по бумаге.

«Среди многих досужих версий возникновения славного союза франкмасонов, или «свободных каменщиков», на мой взгляд дилетанта, внимание исследователей заслуживает лишь одна, которую принято именовать «тамплиерской»,– мчалось по бумаге перо, оставляя за собой маленькие округлые буквы,– среди других талантов Дмитрий Иванович обладал и каллиграфическим.– Как известно, знаменитый рыцарский церковный Орден тамплиеров, покрывший себя славой во время крестовых походов, был в XIV веке безжалостно уничтожен. На беду рыцарей ордена и всего христианского мира, несметные сокровища тамплиеров привлекли внимание французского короля Филиппа Красивого, отличавшегося не только красотой, но и коварством. Жестокий и беспринципный политик, для которого не было ничего святого, Филипп постоянно нуждался в деньгах. И вот 22 сентября 1307 года Королевский совет Франции принял решение об аресте всех тамплиеров. Рыцари ордена, облыжно обвиненные в отречении от Христа, приверженности дьяволу и богохульстве, под нечеловеческими пытками признались во всем. А когда 18 марта 1314 года Великий магистр Ордена Жак Моле, приговоренный к пожизненному заключению, заявил, что виновен в действительности лишь в том, что, не выдержав мук, назвал ложь правдой и оклеветал ни в чем неповинный Орден, его в тот же день сожгли на костре.

Так Филиппу Красивому, чье имя проклято в веках, удалось завладеть многими сокровищами тамплиеров. Он приобрел богатство, но потерял свою королевскую честь.

И все-таки королю не удалось уничтожить всех рыцарей Ордена тамплиеров. Некоторые из них, переодевшись строительными рабочими – «вольными каменщиками»,– бежали от расправы на один из островов вблизи побережья Шотландии. Здесь они избрали вместо сожженного на костре Жака Моле нового магистра (им стал Пьер д'Омон) и решили, чтобы уберечь себя от дальнейших преследований Филиппа Красивого, отныне именоваться франкмасонами, то есть «свободными каменщиками». Но решение это было вызвано не только опасностью королевских происков. Имелось в виду, что между рыцарями Ордена и каменщиками есть нечто общее. Рыцари, как и каменщики, призваны богом возводить здания, но не предметные – из камня и дерева, а здания любви, милосердия, взаимного понимания и служения высоким идеалам. И поэтому в франкмасонской «Новой книге уставов», изданной в 1723 году в Англии, указывалось:

«Масон по самому своему положению подчиняется законам морали и не может стать ни тупым атеистом, ни нечестивым распутником. В старые времена масоны поневоле держались в каждой стране ее местной религии, какова бы она ни была, но в наше время человек свободно выбирает себе веру. И лишь одна религия обязательна для всех – это всеобъемлющая, объединяющая людей религия, которая состоит в обязанности каждого из нас быть добрым и верным долгу, быть человеком чести и совести, каким бы именем ни называлось наше вероисповедание и какие бы религиозные догматы ни отличали нас от других людей».

Рыцарскими принципами масонства с момента его основания и до наших дней всегда были объединение людей во Христе, их равенство, братство, любовь, содружество.

Духом того же рыцарства проникнуты и обряды масонов, их церемониал. При всем своем уважении к графу Л. Н. Толстому и его литературному творчеству не могу не отметить не только его прискорбный конфликт с православной церковью, но и неуместность его иронии при описании приема Пьера Безухова в члены ложи, хотя писатель, следует признать, достаточно точно воспроизводит обрядовую сторону этого важнейшего события в жизни своего героя.

Следует сказать и о той реликвии, которую враги масонов именуют «Перстнем Люцифера»...»

Рукопись, над которой с таким вдохновением трудился Дмитрий Иванович, называлась «Мои заметки и мысли о свободных каменщиках» и, как явствовало из титульного листа, предназначалась старшему сыну автора («И. Д. Толстому к сведению и размышлению»). Хотя в глубине души Дмитрий Иванович и понимал, что Ваник (так звали в семье Ивана) никогда эту рукопись не прочтет, в лучшем случае, позевывая, полистает перед сном, удивляясь причудам отца и его странным – старческим, что ли? – пристрастиям ко всякой траченной молью чепуховине, о которой следовало забыть еще в прошлом веке. А «чепуховиной» для Ваника, похоже, было все: традиции русского дворянства, этикет, идеалы отцов и даже великая, пронесенная через века, идея русского самодержавия. Когда в Киев пришла трагическая весть об убийстве большевиками в Екатеринбурге государя императора, Ваник не только не проронил слезы, но ему даже не пришло в голову отменить назначенное накануне свидание с какой-то гризеткой, и вообще в тот день он был весел до жеребячьего неприличия. Правда, одно время он рвался на юг под знамена генерала Корнилова. Но Дмитрий Иванович очень сомневался, что им двигало чувство долга, а не влияние товарищей, которые воспринимали белое движение как увлекательное путешествие за славой, чинами и орденами. Во всяком случае, отговорить его от этой затеи особого труда Елене Михайловне не составило...

Жаль, жаль, но что поделаешь!..

Дмитрий Иванович в,его возрасте был совсем иным. Идея самодержавия была у него в крови, которую он, не задумываясь, готов был пролить по первому требованию монарха. Да, не задумываясь, ибо мысль – это уже сомнение, а дворянин, преданный царю, мог сомневаться в чем угодно, но только не в безусловном послушании божьему помазаннику. Для него идеалом являлся генерал-адъютант и личный друг почившего в бозе императора Александра III незабвенный Петр Антонович Черевин. Ведь это Черевин, обращаясь как-то к одному из придворных, сказал: «Разве есть воля, кроме царской? Я совсем не злой человек, и вот вы, например, очень мне симпатичны. Но велел бы мне государь: «Повесь Лебедева!» – жаль мне было бы вас, но поверьте: не стал бы спрашивать – за что? Тут же бы и повесил».

Именно такой беззаветно нерассуждающей любовью к своему монарху и сильна была Русь. Любят не рассуждая, а когда рассуждают, то уже не любят, а прикидывают, что выгодно, а что – нет. И, по мнению Дмитрия Ивановича, Александр III умел возбуждать к себе любовь дворянства и всего русского народа. В нем все импонировало, даже внешность. Богатырь, подковы гнул, плечом дверь вышибал. Умел ценить преданность и на вещи смотрел достаточно трезво. Когда тобольский губернатор в своей докладной записке посетовал на малое распространение грамотности среди населения губернии, то император написал: «И слава богу!»

Эпидемия прогресса порой пострашней эпидемии холеры или оспы. И Александр Александрович если не понимал этого умом, то ощущал душой.

Дмитрий Иванович вспомнил резолюции Александра III на деловых бумагах: «Экое стадо свиней!», «Экая скотина!» – и развеселился. Прост, да не очень. Царь из сказки. А именно такие цари русскому народу всегда и нравились.

Да, он Дмитрий Иванович, был в молодости совсем иным, чем Ваник, хотя и отдал, конечно, должное и женщинам, и вину, и картам.

И приятели у него были другие.

Кто только не перебывал по милости Ваника в их доме в Кагарлыке и здесь, на киевской квартире!

Какие-то вечно пьяные офицеры, не умеющие пользоваться за столом ножом и вилкой, провинциальные крикливые помещики с черной траурной каймой под ногтями; немецкие самодовольные бурбоны в мышиного цвета мундирах; наглые гетманские чиновники; всякие крайне подозрительные личности, о роде занятий коих можно было только догадываться. Со всеми ними Ваник был на дружеской ноге – пил без меры, хохотал, играл в карты, давал им в долг.

Омерзительнейшая публика!

Но особенно раздражал Дмитрия Ивановича среди всех этих беспрерывно меняющихся приятелей Ваника приехавший неделю назад из Харькова подполковник Петров-Скорин, с которым Ваник познакомился в яхт-клубе. У этого молодого офицера с двумя Георгиями на груди было заспанное и недовольное лицо человека, который, проснувшись, увидел, что за время его сна все в мире, как и следовало ожидать, катастрофически изменилось к худшему, и хочешь – не хочешь, надо немедленно счищать покрывшую русскую землю паршу – расстреливать, рубить и вешать. И делать это надо ему, Петрову-Скорину,– больше некому. И он, Петров-Скорин, не лентяй, не штабная крыса, не штафирка, который боится замарать в крови руки. Если надо, так надо, отлынивать не будет. «Взвод! По врагам России...»

Ваник с восхищением рассказывал, что Петров-Скорин, самый молодой подполковник в дивизии, собственноручно застрелил в Харькове пять большевиков. И Дмитрий Иванович ничуть в этом не сомневался: такие убийцы с непроспавшимися лицами и пустыми глазами просто созданы для того, чтобы расстреливать, вешать и тянуть из людей жилы.

В компании Ваника подполковник, как понял Дмитрий Иванович, считался философом. Прослыть там философом было, конечно, нетрудно. Но Петров-Скорин действительно любил порассуждать о революции и гражданской войне, считая причиной всех русских бед иностранцев и инородцев, которые не только распространяли в стране чуждые русскому духу идеи, но и разбавили своей кровью чистую русскую кровь.

Особенно от него доставалось немцам.

– Ведь если разобраться, то они нам даже царей подменили: вместо Романовых Голштейн-Готторпских подсунули, закусай их мухи с тараканами,– говорил он, щеря в ухмылке рот.– Петру III еще хоть четвертушка русской крови от его матушки Анны Петровны, дщери Петровой, досталась. А «русский» царь Павел уже на 7/8 немцем был, Александр I – на 15/16, а уж у последнего нашего императора Николая Александровича, помилуй господи его душу, всего ничего – 1 /256-я частичка русской крови. Что такое 1/256-я? Капля. Брызг. Муха, прошу прощения, накакала. Нет, я не хочу бросить тень на Николая II. Я присягал покойному императору и ни в чем от присяги не отступал. Хоть и немец, а русский император. Но русский православный народ понять могу. Не горевал народ, когда большевики его расстреляли. Иностранец. Одним немцем больше, одним немцем меньше – подумаешь! В Пруссии или Саксонии еще наштампуют. Не было и не могло быть нового Сусанина, который отдал бы жизнь за царя. Не русский царь-то был.

Покончив с династией Романовых, он обычно переходил на дворянство, демонстрируя незаурядные познания в родословных книгах.

– Никогда не интересовались, к примеру, так называемыми «русскими литераторами» из дворян? Напрасно. Очень любопытные вещи при желании узнать можно. Каков царь, таков и псарь. Фонвизин – потомок ливонского рыцаря, род Дельвига – из Вестфалии, Герцен – сын немки Луизы Гааг, Блок – немец, Даль – датчанин, у Фета мать – Шарлотта Фёт, урожденная Беккер, а по отцу от прусского выходца Радши, у Лермонтова то ли шотландские, то ли испанские корни. Тютчев – потомок крымского генуэзца Тутче. Аксаковы – от варяга Шимона. Род Толстых, прошу прощения, Дмитрий Иванович, «от мужа честна Индриса, выехавшего из немец, из Цесарские земли в Чернигов». Салтыков-Щедрин – тот тоже «от мужа честна из прусс».

Карамзины от крещеного татарина Карамурзы. Тургеневы – от золотоордынца Тургенея, Державины – от мурзы Абрагима, Чаадаевы – от татарина Чегодая. Грибоедов, Полонский и Бунин – из поляков. Жуковский – наполовину турок.

Подозрительное происхождение русских писателей и поэтов было любимой темой подполковника, но при этом он не забывал военных (родоначальник Суворовых – Сувор прибыл в Россию из Швеции в XVII веке, а родоначальник Кутузовых-Голенищевых – «муж честный Гавриил» – (выехал «из прусс» в XIII веке), музыкантов и художников. Так Дмитрий Иванович, который интересовался лишь своей родословной и очень гордился происхождением от Идриса, узнал, что Римский-Корсаков принадлежит к литовскому роду Корсак, Глинка и Алябьев – к польским родам, а Бородин – незаконнорожденный сын грузинского князя и русской мещанки.

Еще хуже обстояло дело у художников. Брюллов, стыдно сказать, был в действительности немцем Брюлло, который с разрешения царя изменил фамилию на Брюллов, вводя тем в заблуждение русских людей, считавших его единоплеменником, Айвазовский – армянином, Венецианов – греком, предок Рериха – шведским офицером, который сражался против русских в армии Карла XII. А Перов, и того чище, несмотря на свою фамилию, оказался внебрачным сыном немца Криденера. Что уж тут говорить о Левитане или Антокольском!..

Такой анализ генеалогических древ и кустарников Петров-Скорин напыщенно именовал «анатомией революции», ибо, кажется, был искренне убежден, что именно здесь кроется скрытая пружина всех происходящих событий.

– Иностранцы и инородцы – вот наша беда,– этими словами он неизменно заключал свои пространные пассажи, от которых Дмитрию Ивановичу всегда становилось грустно и тошно.

Почему Ваник не мог обзавестись друзьями, которые бы вызывали у его отца другие, более приятные чувства? Ведь от длительного общения с такими же, как Петров-Скорин, можно из монархиста превратиться в конституционного демократа, а то и в большевика. По крайней мере господин Луначарский, с которым Дмитрию Ивановичу последнее время приходилось общаться довольно часто, производил впечатление вполне воспитанного и отчасти даже светского русского человека. Нет, подобных вещей Луначарский себе не позволял. И ногти у него всегда были чистыми...

Неужто Ваник и сегодня пригласил к ним на обед Петрова-Скорина?

Опасения графа были не напрасны. Ваник действительно пригласил подполковника, в котором души не чаял. Но Петров-Скорин на этот раз не пускался в свою гнусную философию и большей частью молчал. Кажется, его несколько сковывало присутствие за столом обер-лейтенанта Штуббера и господина Ланге, которого Штуббер с разрешения Дмитрия Ивановича привел с собой.

Ланге, приехавший в Киев из Берлина, чтобы ознакомиться с собраниями киевского коллекционера Ханенко, был, по словам Штуббера, любимым учеником директора берлинского Кайзер-Фридрих Музеума Вильгельма Боде и, конечно же, давно мечтал познакомиться с графом Толстым, явившим пример святого подвижничества в захваченном большевиками Петрограде. Ведь вся Европа знает, что ценности мировой культуры в императорском Эрмитаже сохранены только благодаря его неусыпным заботам и поразительному мужеству.

Дмитрий Иванович, разумеется, понимал, что в словах Штуббера и Ланге имеются некоторые преувеличения его заслуг перед человечеством и мировой культурой. И все-таки слышать столь лестную оценку его деятельности на высоком посту директора Эрмитажа было, разумеется, очень приятно. Все мы люди, все человеки.

Сдержанный и немногословный, с вкрадчивыми манерами, Ланге не только фамилией, но и лицом походил на немца. Дмитрия Ивановича смущали лишь его темные и быстрые, слегка раскосые глаза – «с азиатчинкой», как выразился в свое время в разговоре с Юрбергом лейтенант Тегнер о глазах Ковильяна-Корзухина. Да, глаза у гостя директора Эрмитажа были не немецкие, у немцев таких глаз не бывает. И Дмитрий Иванович подумал, что Петров-Скорин уже небось определил, что в род господина Ланге в каком-то колене бесцеремонно вторгся татарин, а возможно, и не один... Оставалось надеяться, что словоохотливый подполковник не захочет поделиться с сидящими за столом своими наблюдениями. Это было бы ужасно. Но пока Петров-Скорин вел себя паинькой и молча пил водку.

Разговор за столом в основном вращался вокруг шедевров Кайзер-Фридрих Музеума, императорского Эрмитажа (у Дмитрия Ивановича просто не поворачивался язык называть его просто Эрмитажем) и гордости киевлян – особняка Ханенко, именуемого корректным господином Ланге восьмым чудом света.

Затем, отвечая на вопросы Дмитрия Ивановича и Ваника, господин Ланге обрисовал положение в Австро-Венгрии и Германии. Увы, оно не давало никаких поводов к оптимизму. Несмотря на эшелоны с продовольствием, которые идут с Украины, на Германию неуклонно и неотвратимо надвигается голод. Войска, в которые уже давно проникла революционная зараза, измотаны до предела. Участились братания, случаи неповиновения приказам командования, дезертирства. На заводах и фабриках положение еще более критическое. Как это ни прискорбно, но следует признать, что Германия у последней черты. Теперь ей может помочь только бог. Война проиграна. Речь лишь идет о более или менее унизительных условиях мирного договора. Что касается его, то господин Ланге надеется, что Антанта не злоупотребит своей мощью. Это было бы ужасно не только для Германии, но и для ее нынешных врагов. Революция опасна всем.

– Вы считаете, что в Германии возможна революция? – спросил Дмитрий Иванович.

– К сожалению.

– И даже в ближайшие месяцы?

– Нет, в ближайшие недели, а возможно, и дни.

Петров-Скорин поставил на стол рюмку и воззрился мутными глазами на Ланге. Сердце Дмитрия Ивановича учащенно забилось.

– Справедливо,– изрек подполковник.

– Простите?

– Справедливо, говорю,– объяснил Петров-Скорин.– А то что же получается? Маркс у вас, а революция у нас? Нет, шалишь. Извольте сие удовольствие поровну разделить. Как положено благородным людям.

Ланге пожал плечами.

– Ежели вас радует, что в случае революции Германия выведет из Украины свои войска и оставит вас один на один с русским большевизмом, то...

Конечно, было бы значительно лучше, если бы Петров-Скорин не пытался отстаивать так странно им понимаемую справедливость в отношении революции. Но от таких, как он, можно ожидать всего. По крайней мере не оскорбил господина Ланге, не схватил его в пылу спора за грудки, не попытался ударить по голове бутылкой. И за то спасибо, подумал Дмитрий Иванович, когда обед наконец закончился.

– Вы не могли бы уделить мне десять или пятнадцать минут? – спросил Ланге.

Дмитрия Ивановича эта просьба несколько озадачила Но, может быть, Боде, зная о его приезде в Киев, хотел ему что-то передать через своего ученика? Ведь дирекция Эрмитажа всегда поддерживала добрые отношения не только с Лувром, но и с Кайзер-Фридрих Музеум. Искусствоведы в отличие от политиков и военных всегда находят общий язык.

Толстой пригласил Ланге в кабинет. Плотно прикрыл за собой дверь. Указал гостю из Берлина на кресло.

– Я к вашим услугам.

Ланге сел.

– Может быть, разговор наш покажется вам несколько странным, Дмитрий Иванович, но к нему меня вынуждают некоторые обстоятельства, а обстоятельства, как известно, сильнее нас. Должен вам признаться, что в Киев я приехал не из-за особняка Ханенко, а для встречи с вами, уважаемый Дмитрий Иванович,– неторопливо начал Ланге, поудобнее устраиваясь в кресле и закуривая сигару, хотя директор Эрмитажа и не предложил ему курить. И вообще тот Ланге, который находился сейчас в кабинете хозяина квартиры, мало чем напоминал обходительного берлинского гостя за обеденным столом. В его голосе чувствовались металлические нотки, а в лице появилось нечто жесткое, пугающее.– Я о вас много знаю, Дмитрий Иванович, может быть, даже несколько больше, чем вы знаете сами о себе. И меня радует, что мы не ошиблись в вас. («Кто это – мы?» – мелькнуло в голове Толстого.) Нас радует, что вы, повинуясь своему внутреннему долгу, оказали существенные услуги многим коллекционерам, вынужденным в условиях революции покинуть Петербург и уехать за границу. Благодаря вам надежно спрятаны и никогда не достанутся большевикам собрания графини Паниной, Голутвина, Барского...

– Я не совсем понимаю, по какому праву вы считаете возможным касаться этого вопроса! – вскинулся Толстой.– Вас просил об этом Боде?

– Нет,– качнул головой Ланге.

– Так какого черта!...– крикнул Дмитрий Иванович и... осекся. На безымянном пальце правой руки господина Ланге красовался странной формы перстень. Дмитрий Иванович готов был поклясться, что еще минуту назад этого перстня не было. Толстой, как завороженный, смотрел на покоящуюся на подлокотнике кресла руку странного гостя, не в силах оторвать глаз от надетого на палец перстня. Сон? Мираж? Иллюзия? Колдовство?