Текст книги "Панджшер навсегда (сборник)"
Автор книги: Юрий Мещеряков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]
– Так ты не от слабости уснул? Ты, гнида, с поста ушел? Сознательно, обдуманно! Ты своих товарищей предал! – Сильным ударом он сбил Молчанова с ног, но озверение, нахлынувшее на него, не оставляло, распирало изнутри.
– Товарищ лейтенант, не трогайте его, мы его сами во взводе затопчем.
– Никаких «затопчем», никакой дедовщины, ты понял, Варгалионок? Вокруг война, девятая рота вчера всю ночь трупы таскала. – Ремизов склонился над Молчановым, который пытался заслониться от следующего удара, он видел его огромные испуганные глаза, и нисколько его не жалел. – Наши люди умирают. Их матери стонут над могилами, гробов открыть не могут, то, что осталось от их детей, видеть невозможно. А ты бросил службу, сладко спишь, воруешь чужие жизни…
Вернувшись в караульное помещение, обессиливший, Ремизов зашел в необорудованную комнату начальника караула, закурил и уставился неподвижным взглядом в черный проем окна, украшенный одной большой предрассветной звездой. Злость куда-то ушла, но вместо нее накатила невыразимая тоска. Был бы в Союзе, взял бы стакан на грудь – и порядок, а здесь… Что делать? Неужели все дело в моих амбициях, и я сам виноват, что ничего не могу организовать.
– Варгалионок!
– Здесь я, товарищ лейтенант.
– Ты сейчас дежуришь? Я прикорну минут двадцать. Разбуди меня. Часы есть?
– Есть часы. – Но сержант не ушел и, помявшись, продолжил: – Тут такое дело, к вам Молчанов просится, сказать что-то хочет.
– Ему есть что сказать? – Ремизов безразлично вздохнул. – Ну пусть заходит.
Молчанов вошел тихо, как тень, почти вполз. В неярком свете керосиновой лампы ротный рассматривал своего солдата, как он мнет в руках полевую фуражку, как мелкой зыбью дрожат его руки, а по мокрым щекам текут нежданные слезы.
– К чему столько эмоций?
– Простите меня, товарищ лейтенант, я поступил, как последняя сволочь.
– Откуда такая самокритика?
– Я буду хорошим солдатом. Только не пишите домой.
– Я уже слышал что-то подобное от Кобы. Надоедает.
Караульная служба продолжалась, и его рота заступала в караулы все так же через день. Первый батальон в это время занимал посты охранения вокруг Рухи, чтобы ни одна банда не могла близко подойти к расположению полка. Четыре поста выставлялись с южной стороны, пять – с северной, каждый пост комплектовался взводом, усиленным расчетом миномета или зенитной установки. А третий батальон в последние две недели отдувался за всех, ведя активные боевые действия по всему ущелью. Но вдруг что-то случилось в середине июля. В одном из боев третий батальон, нарвавшись в ущелье Хисарак на засаду, потерял убитыми сразу девять человек, стольких же ранеными. Потом, через два дня, еще несколько человек погибло, потом еще… В ущелье начиналась совсем другая война, из вялой, медлительной, она превращалась в активную и хищную, судя по всему, «духов» значительно прибавилось, и они стали дерзкими.
Ремизов, как и его сменщик по караулам, валился от усталости, в какой-то день он даже забыл, что несение караульной службы – это поблажка судьбы. Нет тебе ни рейдов, ни засад в кишлаках и на дорогах, нет этих хладнокровных минных полей. Караул – это же счастье!
Конечно же, счастье, но когда ночью, ближе к утру, голова начинала гудеть как колокол, об этом никто не вспоминал. Связи с постами как не было, так и нет, часового не вызовешь, чтобы убедиться, что он цел. По ночам после дневной удушающей жары, когда солнечный луч насквозь прожигал рубашку, вдруг становилось по-настоящему холодно. Правда, в караульное помещение наконец провели свет, теперь ночью караульные читали газеты и книги. Между караулами в пятой роте шло активное строительство заглубленных блиндажей. Дело требовало времени, которого у Ремизова после службы не оставалось, зато на этом поприще подавал пример вернувшийся из госпиталя Гайнутдинов. У шестой роты скоро могла появиться своя казарма, единственная в полку. Четвертой роте и минометчикам повезло больше, им выделили не бог весть какие, но отдельные дома. Почистить, побелить, обшить досками – вот и весь косметический ремонт.
Сидя ночью в караульном помещении, Ремизов переваривал хозяйственные вопросы. Искренней любви ни к цементу, ни к гвоздям он не испытывал, но еще раздражало, что с начальниками складов о каждой мелочи приходилось договариваться лично, а иначе… Да все что угодно. То доску обрезную не получишь – только горбыль, то обмундирование для роты по размеру не найдешь, то аккумуляторы для БМП на зарядку не поставишь… Где-то здесь, переходя от склада к складу, он впервые услышал старую поговорку: кому война – кому мать родна. Помощи ждать ни от кого не приходилось, сам себе начальник, в строю ни одного офицера, а два прапорщика, техник роты и старшина, оказались далеки от его забот. Для них он так и остался молодым взводным с временными полномочиями ротного командира. И Усачев, умник этот, глядя на кадровый расклад пятой роты, оставался в стороне, наблюдая, как укрепляется у Ремизова его деловая хватка. Но ведь он больше двух месяцев один в упряжке и за коренного, и за пристяжных, свихнуться можно, и от хронического недосыпания, и от проблем с дисциплиной, а что до хозяйственных дел… И Мишка Марков что-то не возвращается из отпуска. Прислал телеграмму – приболел вроде бы. Он умеет приболеть вовремя, как тогда в Термезе перед отправкой. Только теперь все по-другому, потому что все на одном горбу такого же лейтенанта. Хотя вряд ли Мишка думает так же, он и не представляет, что здесь происходит. Они с женой теперь из постели целыми днями не вылезают, а тут хоть сдохни и от работы, и от тоски. Говорят, Москаленко будет командиром роты. Ладно, быстрей бы уж назначали, Серега толковый парень, будет кому службу передать или хотя бы с кем разделить. Если бы не письма из дома, вообще выжить было бы невозможно. Конечно, в переносном смысле. Выживать надо всегда, и несмотря ни на что, и назло, и во имя… Ирка все ноет: когда он приедет в отпуск, когда? Подружки у нее какие-то дуры, спрашивают, почему она сама сюда не едет работать по контракту. Правда, тот летчик, что приезжал в июне, намекнул, мол, в Афган только шлюхи добровольно ездят. Черт-те что. Здесь же убить могут! Или покалечить. И еще неизвестно, что хуже.
Среди ночи где-то в глубине полка, среди разрушенных дувалов раздался глухой, словно из подземелья, взрыв.
– Караул! В ружье! Разводящим проверить посты!
Понять, что и где взорвалось, не получилось. Все ночные звуки, шорохи и вздохи замерли в ожидании следующего акта. Ремизов связался с дежурным по полку, тот пояснил, что взрыв произошел в центре полка, но дежурные и дневальные по ротам докладывали, что у них все в порядке, и никто из них не мог показать, в каком месте рвануло. А когда с постов вернулись разводящие и сержант Рейхерт доложил, что не нашел своего часового Олейника, что-то оборвалось у Ремизова внутри.
– Ищите. Мог уснуть. Мог напугаться и спрятаться где-нибудь.
– Этот может. И спрятаться и напугаться, – сказал разводящий, изобразив насмешливую физиономию, – а нам отдувайся.
– Не ерничай. Кто рожден подвиги совершать, а кто щи на кухне стряпать. Он вряд ли сюда собирался. Давай, вперед.
Его так и не нашли. После смены постов оказалось, что часовой с соседнего поста видел Олейника. Он рассказал, что тот несколько раз пробегал мимо и бубнил что-то про свой пулемет, якобы поставил его у столба, уснул, а когда проснулся, на прежнем месте не нашел. Он думал, что пулемет утащили душманы и что его теперь посадят.
– Ты ничего не путаешь?
– Нет. Он так и говорил: меня посадят, меня посадят.
– Посадят, посадят. Ну и что? Ну и посадят. За жизнь надо бороться. – Кажется, он уже знал продолжение этой истории, но не верил самому себе.
Чувства рождали мысли, а те снова трансформировались в чувства, то затухая, то обостряясь. Да, мы все давно здесь сидим. Афган – это же большая зона, а вот эти посты с колючей проволокой, эти «духи», которые на нас через зрачки автоматов смотрят, – это локальная зона. У нее и имя есть – Руха. Разруха… Проруха… Эх, проруха-судьба. А Мишка сейчас в постельке нежится, а завтра, наверное, на пляж пойдет загорать. Пиво питерское пить будет. Домой хочу!!!
На рассвете зазвонил телефон.
– Ремизов, давай сюда. Я у штаба полка. Мы тут нашли кое-что, будешь опознавать. – Это Савельев, начальник штаба. Его острый нюх известен всему батальону, и то, что он никогда не ошибался, тоже известно всем. Значит, он не ошибся и сейчас, когда вызвал начальника караула.
Ремизов бежал со всех ног. Место нашел быстро, им оказалась свалка в полуразрушенном здании недалеко от штаба полка. Глинобитные стены и перекрытия поглотили звук взрыва, поэтому его отчетливо никто и не слышал. Несмотря на ранний час, здесь собрались все, кому это положено по службе. Не докладывали только командиру полка.
– Смотри! – Савельев был хмур и краток.
И Ремизов смотрел. В глубине проема, среди разбитых саманных стен, среди хлама и мусора лежала окровавленная красно-фиолетовая груда мяса, из которой торчали… Нет, это невозможно, к горлу подкатил ком тошноты, это не укладывается в сознании! Из этой груды торчали две белые, пухлые человеческие ноги. Ремизов смотрел, он не мог оторвать взгляда, он ничего не мог, став неподвижным, окаменевшим. Страшное зрелище, словно ядом, пропитывало сознание, память, для того чтобы он никогда потом его не забыл.
– Он?
Ремизов слышал вопрос, знал, что надо отвечать, и не мог произнести ни слова.
– Это он? – еще громче спросил Савельев.
– Да. Он. Олейник. Это его ноги.
Савельев странным, изучающим взглядом посмотрел на командира роты, в этом взгляде был вопрос, для которого так и не нашлось слов:
– Откуда?
– Я всех своих солдат узнаю, даже в таком виде…. – Ком тошноты рассыпался на молекулы и пропал. Мысли стали ясными, освобожденными от обид и эгоизма, от простых земных тягот. – Он гранату на животе взорвал.
– Взорвал. Я сначала подумал, что он без лица. Вот и все, был человек, и нет человека. Наверное, это лимонка рванула. Вон как кожу сорвало. Черт! У него и рук нет. – Савельев брезгливо поморщился.
– Ему теперь безразлично, – впервые Ремизов подумал, что убитым небольно, и Олейнику небольно. Больно только живым, хотя бы тем из них, кто стоит молча над останками и не знает, проклинать его или жалеть.
– Ему – безразлично, – проскрипел зубами Савельев. – Мать не пожалел.
– Что ей писать? – Ротный задавал этот вопрос не то себе, не то начальнику штаба, но, скорее всего, вопрос не имел ни адреса, ни адресата.
– Что писать? Как всегда. Погиб в бою. Мой писарь напишет, не ломай голову, Чернецкий мастак на такие письма.
– Да, пусть напишет, что в бою… Для родителей хоть и слабое, но утешение. Такую правду ни одна мать не переживет. – Ротный кивнул головой на останки человека, теперь он мог рассматривать их спокойно и методично, словно читая последнюю страницу войны. – Я опрашивал солдат, рассказали. Он подумал, что проспал «духов», и они сейчас бесчинствуют в полку, он понял, что виноват. Дурачок… Надо найти его пулемет.
– Уже нашли. – Савельев замолчал, пожал плечами. – Начальник склада принес недавно дежурному. Ночью проходил мимо, видит, солдат спит, решил проучить, забрал его пулемет и ушел.
– И никому не позвонил, не сказал. Сволочь же. Поиграть решил.
– Ремизов, ты слишком остро на все реагируешь, возьми себя в руки. Этот начальник склада не сволочь, он маленький вредитель, безмозглый баран. Представится случай, я первый ему морду разобью, – Савельев и сам не заметил, как завелся. – Он не собирался никого погубить, он этого не хотел!
– Но это произошло!
– Да! Произошло! Потому что этого хотел Олейник.
Они оба надолго замолчали, словно к ним одновременно пришло откровение. Можно сочувствовать слабым, защищать их, спасать, но когда-то каждый сам принимает решение: жить или умереть. А он, этот солдат, не захотел жить, он струсил.
– Он первый солдат моего взвода, кто погиб на этой войне. Я их всех берег, а Олейнику за эти месяцы не поручил ни одной серьезной задачи. И все равно не уберег.
– Я знаю, Ремизов. Но от своей судьбы не уйдешь.
* * *
Во второй половине июля полк снова приостановил активные боевые действия. В штабе армии решили осмотреться, разобраться в обстановке, понять, что происходит в Панджшере. На самом деле в Панджшере ничего особенного не происходило, просто местное население начало возвращаться в ущелье. Люди шли с оружием, кто-то называл их душманами, кто-то моджахедами, но прежде всего они были люди, а на любой войне людей считают не головами, а штыками и стволами. Те, кто возвращался, шли не пахать и сеять, они шли сражаться с шурави.
Их гнали на войну, и их становилось все больше. Но уже на дальних подступах к Базараку и Рухе группы и отряды душманов попадали под авиационную бомбардировку, их настигала дальнобойная артиллерия, и только потом они сталкивались с ротами и батальонами сто восьмой дивизии. Третьему батальону полка эти столкновения обошлись дорого, но и другие подразделения несли своеобразные потери, во всяком случае, медицинская комиссия, работавшая в полку, поставила обычный местный диагноз: острый дефицит веса у большинства солдат и сержантов и у многих офицеров. Командование армии приняло решение о прекращении рейдов.
– Начальник штаба, с завтрашнего дня батальон переходит к засадным действиям. Каждую ночь мы готовим по две засадные группы.
– Я представлю свои предложения. – Савельев возился с картами, отмечая красным карандашом рубежи будущих засад.
– Надо поработать по ближним кишлакам. «Духи» там бывают, это точно.
– Есть одна интересная идея.
Ущелье Гуват по своей глубине по сравнению с соседними ущельями было небольшим, одноименный ручей протекал по нему, не пересыхая, круглый год, он нес в Панджшер чистую ледниковую воду и рассекал Руху на две неравные части. Выше по течению, укрывшись за изгибом ближнего хребта, располагался небольшой, домов на тридцать-сорок, кишлак, который тоже назывался Гуват. Его не видно с постов первого батальона, поэтому для полка он представлял интерес.
Первую засаду Савельев решил организовать сам, и именно в этом кишлаке. Его выбор пал на пятую роту. В отличие от Усачева, ему этот лейтенант, управлявшийся в ротном хозяйстве за четверых, казался вполне симпатичным. Может быть, тем, что был слишком открыт, а заодно и взрывоопасен, как бензиновая смесь, может, тем, что в его взгляде помимо любопытства всегда читалось чувство ответственности, стремление к порядку. Когда-нибудь и этот оптимизм, и юношеская восторженность освободят место рассудительности, трезвому расчету, после чего начальник штаба надеялся получить подготовленного ротного, способного к решению любых боевых задач.
Идея, о которой он накануне говорил комбату, имела свою изюминку: устроить в кишлаке небольшой пожар, шум, привлечь внимание «духов», выманить их и в то же время под прикрытием этого фейерверка выставить в засаду две группы. Узнав о предстоящем мероприятии, о том, что кто-то должен возглавить вторую группу, к Ремизову напросился в помощники старшина роты Корчин.
– Командир, здесь все рядом. Только на одни сутки, – канючил и упрашивал старшина. – Рота в рейды ходит, солдаты, офицеры надрываются, как навьюченные ишаки, а старшина сидит на портянках и трескает сгущенку. Ну, командир?
– Ладно, я не возражаю.
На самом деле Ремизова коробило и от показного сочувствия, и от лести, и оттого, что с этим скрытным, жадноватым прапорщиком никак не получалось найти общего языка, и вот как раз для налаживания отношений он подыскивал средства.
– Нам ведь и по хозяйству кое-что надо.
– Ну вот, это ближе к теме.
– А то у нас посуды в роте никакой нет, одни алюминиевые миски, а там хоть сервизом одним-другим разживемся, мелочами всякими.
– Смотри, не увлекайся. Трофеи трофеями, но мы не в магазин идем, а в засаду.
– Нет, нет. Трофеи попутно.
– И под ноги чаще смотри.
– Я дома, в Казахстане, по сопкам много ходил, там тоже камней хватает, как здесь.
– Старшина, я тебе про мины говорю.
В кишлак входили двумя колоннами, по обеим сторонам ручья. На подходе к окраине Савельев дал очередь трассирующими пулями по небольшому наделу пшеницы, на соседней делянке разорвалась граната из подствольного гранатомета. Поля загорелись, над ними завихрился синий горячий дым, замысел этой маленькой операции начал реализовываться.
– Что морщишься, Ремизов? Хлеб жалко? Он уже осыпается, а убирать его все равно некому. Так что хоть как пропадет.
– Пропадет, только все это напоминает другие картины.
– Напоминает. Но лучше без аналогий и без сантиментов. Наш спектакль для «духов» должен быть настоящим, мы должны их взять на живца. Пусть разозлятся. А мы их тут – тепленькими. – Савельев взбодрился, в нем торжествовал дух охотника, идущего по волчьему следу.
– Знаю, что надо.
– Зарезать зверя и рук в крови не замарать – так не бывает! Тем более что тебе не привыкать, – Савельев скосил многозначительный взгляд на своего офицера, – так ведь?
– И так можно сказать. – Ремизов повел бровями, но больше ничего не добавил. Они уже входили в кишлак.
– Теперь давай определимся. С каждой стороны поджигаем по одному дому. На удалении друг от друга. Но должна быть подсветка и по центру кишлака, и со стороны верхней тропы. Перед тем как поджечь, полный и дотошный обыск, будет очень здорово, если мы что-то найдем. Понятно?
С первыми сумерками Савельев с частью пятой роты, с группами обеспечения, которые он брал для массовки, стал неторопливо отходить из Гувата в обратном направлении, разрешив нескольким сержантам постреливать по окнам, по подозрительным щелям в дувалах. За их спинами, как два огромных факела, разбрасывая искры, потрескивая сухой древесиной, полыхали дома.
– Хороший кишлак, уютный.
– И чистый, и богатый, много чего в домах есть, муки полно.
– Да, много чего. «Душки» все побросали, когда уходили.
– Тропинки камнями выложены, не то что у нас. Трава как одеяло пуховое.
– Дома жаль. Крепкие были дома.
– Прекратить разговоры! – Савельева начинала раздражать эта пустая солдатская болтовня. Рано или поздно она сведется к тому, что хорошо там, где нас еще не было. – Устроили базар, как бабки на посиделках. Наблюдать в секторах!
Время перевалило за полночь. Оно повисло почти без движения над миром, над этим кишлаком, и если бы не часы с их монотонной секундной стрелкой, гипнотический сон давно охватил бы уставший разум. Глаза слипались. Ремизов, сидя на подоконнике второго этажа, нещадно тер их костяшками пальцев, чтобы заставить смотреть, до боли щипал себя за руки. В какие-то моменты ему начинало казаться, что он спит с открытыми глазами. Сидеть часами без движения, всматриваясь в черноту, озаряемую всполохами горящих домов, стало невыносимо.
– Рейхерт! Ты там как? Бойцы как?
– У меня в глазах резь, еле держусь, бойцы спят.
– Ладно, пусть поспят еще полчаса. Тебя Варгалионок сменит.
Внезапно Ремизов то ли почувствовал, то ли увидел боковым зрением движение на мостике через Гуват. Схватил автомат, соскочил с подоконника. Освещенный контур человека скользнул в темноту и растворился за углом дома, в котором они находились.
– Рейхерт! – бросил он громким шепотом. – Видел?
– Товарищ лейтенант, это кто-то из наших. Точно кто-то из наших.
В подтверждение его слов раздался робкий стук в боковую дверь. Когда убрали блокирующее бревно, на пороге показался сержант из группы Корчина.
– Ты какого черта здесь?
– Товарищ лейтенант, меня старшина послал, я чай с абрикосами принес. Кипяток.
– Да вы там что?! – рычал все тем же громким шепотом Ремизов.
– Мы тихо. Мы в подвале огонь развели. Ни огня, ни дыма не видно.
– О-о, японский городовой! Вы же демаскируете наши позиции!
– Так старшина приказал.
– Какой старшина? Ты что, до сих пор не понимаешь? Мы же тебя подстрелить могли. Назад не пойдешь, останешься с нами.
Чай был, конечно, кстати, но его тонизирующего эффекта хватило ненадолго. К трем часам ночи Ремизов ощущал, как рассыпаются и уходят остатки его потрепанной энергетики, последние силы организма. Треск горящего дерева, доносившийся из глубины кишлака, оставался единственным раздражителем, который еще поддерживал сознание в тонусе. С порывом ветра от пожарища прилетали облака искр, они только подчеркивали черноту наступившей ночи. Одна из крупных искр, вырвавшись из-за ствола древа, стоявшего в пятнадцати метрах от их дома, описала правильную яркую дугу и снова исчезла за стволом. «Странная искра, – проплыло в мозгу Ремизова, – описала дугу. Так человек опускает руку с сигаретой. Ночью надо спать. Кому это надо курить среди ночи? Кому, кому… Разведчикам и диверсантам». Неожиданная мысль острым лучом прорвалась сквозь сумерки сознания:
– Всем подъем! Занять позиции, к бою!
Его автомат выискивал цель среди отсветов пожарищ и черных провалов между ними. Тень убегающего человека мелькнула чуть вдалеке – палец на спусковом крючке замер на мгновенье, и вдруг в это мгновенье неясным эхом откуда-то докатилась еще одна мысль: а если это свой, как тот сержант с чайником? Палец на крючке ослаб, готовность к выстрелу снизилась, но следующая мысль накатила удушливой волной: свой не стал бы убегать в глубь кишлака, надо стрелять! Но было уже поздно, тень растворилась.
– Варгалионок! Смирнов! За мной! Рейхерт, организовать наблюдение и оборону. Мы быстро.
Они бежали в стороне от огромных костров, продолжавших ярко пылать, скрываясь в кустах и деревьях, чтобы самим не стать мишенями для стрельбы. Заняв удобную позицию в середине кишлака, залегли.
– Все. Слушаем и смотрим. Ни звука.
Летняя ночь, пропитанная запахами войны, дышала тревогой и опасностью. В кишлаке есть люди, теперь это понятно, а вот сколько? И кто эти люди? Если этот наблюдатель пришел не один и где-то здесь притаилась банда? Первым не выдержал Варгалионок, минут через десять он толкнул командира под локоть:
– Товарищ лейтенант, может, вернемся? Жутковато. Нас тут всего трое, от наших далеко оторвались.
Ремизов думал о том же, они давно и внимательно присмотрелись к Гувату, к окрестным домам и дувалам, к местности, враг себя не обнаруживал. Но если их засекли, то маневр откладывать нельзя, надо уходить.
– Возвращаемся, пожалуй, ты прав, пора…
Спустя сутки пятая рота отправилась на засаду в Астану, крупный кишлак, расположенный в десяти километрах на восток от Рухи, в котором довольно часто бывали незваные гости. Природа не терпит повторений, и на этот раз она подарила роте огромную луну, светившую, как мощный софит, которая лишь изредка пряталась в высоких перистых облаках. Ремизов тоже был частью природы и тоже не любил повторений, а поэтому решил старшину Корчина с собой больше не брать, несмотря на все его нереализованные амбиции и горячий чай с абрикосами.
Входили в Астану ночью, чтобы не привлекать внимания случайных ушей и глаз. Ничего лишнего из снаряжения с собой не брали, а перед началом движения попрыгали, убедились, что ничто не позвякивает. Полтора десятка теней тихо проскользнули через лунные поля и лунное молоко и углубились в узкие, брошенные жителями переулки. Среди множества домов выбрали два самых больших, с широкими плоскими крышами, возвышавшихся над всеми другими, от которых просматривались подходы к кишлаку и к дороге, проходящей по берегу Панджшера.
Только вступили за дувал первого дома, во двор, как в ноздри со сладким напором ворвался плывущий из дома запах плова. Ремизов замер от неожиданности, медленно выдохнул и вскинул руку – всем остановиться, замерли и солдаты. Кто понял, что происходит, кто нет, но Ремизов не слышал в доме звуков голосов, а это означало, что их засекли и притаились. Ждут или ушли? Вот в чем вопрос. Плов не готовят только для себя, это праздничное блюдо, сколько же их здесь и кто они? Неужели бой? Кто будет атаковать, тот и победит. Ремизов почувствовал, как по коже пробежали мурашки, а им на смену от сердца побежала горячая волна адреналина.
«Сынок, береги себя. Доля у тебя такая. Береги себя». «Артемчик, я тоскую без тебя, я жду, а ты все не едешь». Голоса, строки из писем пробегали от виска до виска, от края до края панамы, уходили и снова возвращались. Настал тот случай, когда и нужно, и можно было поберечь себя. «Ну пусть только кто появится, патронов не пожалею, перекрещу крест-накрест. Мало не покажется»
– Рейхерт, – шепот, палец к губам, Ремизов дышал ему прямо в ухо, – без звука. Обходишь с группой дувал. Автоматы к бою, с предохранителей снять, первый патрон досылать медленно, без щелчка. Приготовить гранаты.
– Понял. Иду. – Он махнул рукой своей группе, и четыре солдата, прижимаясь спинами к стене, следом за ним начали обход дома с тыла.
– Тарасенко, ты со своими во двор, направо и на крышу. Все делать тихо. Смотри, чтоб гранату сверху не бросили.
Молодой сержант из второго взвода напрягся, это чувствовалось по его блестевшим в темноте глазам, по дыханию.
– Не дрейфь, все будет путем. Давай!
А сам со Смирновым и Аверьяновым направился в глубь дома, откуда тянуло соблазнительным запахом. Передвигались аккуратно, не подставляясь под открытые проемы окон, дверей, видимые в ярком лунном свете. По запаху быстро нашли очаг, на котором висел казан, полный еще горячего нетронутого плова, осмотрелись в соседних помещениях и только потом, еще раз прослушав все шорохи ночного безмолвия, получив доклады от сержантов, Ремизов понял, что «духов» здесь нет.
– Наша задача меняется. «Духи» в кишлаке, это точно, мы обнаружены, это тоже точно. Так что ни о какой внезапности речь не идет.
– Что делать будем? Что моей группе делать? – поправил себя Тарасенко. Немного суетливый, но всегда ответственный, он вызывал у ротного симпатию, из него мог получиться хороший сержант, командир.
– Занимаем позиции по двое, по трое по всему периметру и на всех этажах. Ведем наблюдение. У нас самый высокий дом, если что, к нам просто так не подобраться. Спать по очереди. Думаю, что ночью не сунутся, а вот на рассвете все может быть.
– А что с пловом?
– Рейхерт, вот ты его и опрокинешь в золу. Объяснить?
Ремизов с группой Тарасенко расположились на большой плоской крыше и только тут поняли, что их позиция не так уж и безупречна. Весь кишлак сверху представлял собой сплошные переходящие одна в другую крыши, залитые зеленовато-белым обманчивым светом луны и черными пятнами и полосами теней. Их группа лежала в таких пятнах, но кто-то другой тоже мог раствориться в них на соседних крышах, а с этих крыш можно не только вести огонь, но и добросить гранату. После таких размышлений опасность стала близкой и очевидной.
Вот тебе и природа, которая не терпит повторений. Опять таинственные призраки, то тени, то запахи. Душманы, «духи» – они настоящие духи, и появляются словно из ниоткуда, и уходят в никуда. Растворяются в лунном свете, дематериализуются, вот и все. Ремизов глотал холодный кофе из большой армейской фляги, чтобы не проспать момент их материализации. От долгого неподвижного лежания посреди зачарованного мира под негромкий рокот близкого Панджшера ощущение опасности притуплялось. Демоны сна заставляли спать, убаюкивали, но литр выпитого крепкого кофе все-таки раздирал глаза. Ремизов досадовал на солдат, у которых не было столько воли и сил, как у него, почти наверняка знал, что они дремлют, и это заставляло бороться со своим собственным безволием и бессилием.
Душманы не появились. Они ведь тоже чего-то опасаются, тоже боятся. Если перед ними действует организованное, подготовленное подразделение, которое не оставляет шансов на успех, стоит ли рисковать? Вот и весь вопрос: а стоит ли?
Вернулись в расположение роты ближе к полудню. Не успел Ремизов и умыться после возвращения, из штаба батальона прибежал Чернецкий:
– Товарищ лейтенант, у вас Труханович умер.
– Ты что такое несешь? Он же с нами в Гуват недавно ходил.
– Ну вы же его сами тогда и вернули с Савельевым. Он в санчасти сутки отлежал, потом его «вертушкой» отправили в Баграм. Из штаба дивизии утром звонили: умер в госпитале. У него был тиф.
– Тиф? – сказать, что Ремизов удивился, – это ничего не сказать, он опешил: – Какой тиф? Мы же эту заразу еще в двадцатых прикончили.
– У нас – да, у них – нет.
– Давай в первый взвод. Попов соберет личные вещи. Там и собирать-то нечего.
Штабной писарь ушел, а командир взвода, а по сути – роты, опустился на табурет, опустошенный этой новостью. Надо бы прилечь, поспать пару часов, восстановить силы, а он сидел посреди блиндажа, беспомощный и жалкий, по его обгорелому, небритому лицу, по рукам стекала вода с мыльной пеной, капала на пол. Самая лучшая новость – это отсутствие новостей, вот и не верь римлянам. Вся мудрость веков уже вычерпана до дна. Будь ты семи пядей во лбу, ничего не изменишь, судьбу не обманешь. Что позволено Юпитеру… Кто тут возомнил себя Юпитером? Быки, крепкие, напористые, но быки, а у всех быков одна судьба – заклание. В этой проклятой засаде глаза до красноты, до рези натер, всех уберег – а тут в спину, ножиком…
* * *
– Мишка! Гад! Ты все-таки вернулся. Я тебя тут каждый день вспоминал.
– Это какими же словами ты меня вспоминал?
– Ха! Всякими. А ты думал.
– А мне жена постоянно говорит: «что это у тебя уши горят?» Ну теперь ясно.
– Рассказывай, как там Союз, как Ленинград, как Ярославль?
– Так же, как всегда. Что с ними случится? Уютно, спокойно, никто не стреляет. Ты представляешь, там никто не знает, что здесь идет война, мне никто не верил. С кем ни поговорю, что Марс, что Афган – все едино. – Марков легко и беззлобно вздохнул. – Но если бы ты знал, как дома здорово!
– А зачем это знать? – Настроение у Ремизова вдруг погасло, а в сознании проскочила искра неясной обиды. – Ты теперь будешь вспоминать каждый день отпуска, переживать, а нам, голодным псам войны, все эти нежности ни к чему.
– Вот как ты заговорил. Матерый стал.
– Станешь тут. Верчусь как белка в колесе. Или как конь, дежурный по цирковой арене. Ничего не успеваю. И ты готовься. Сутки на раскачку – и вперед. Мы по ночам в засады летаем, как филины. Привыкли, так что и ты привыкнешь. Завтра в ночь – засада в Базараке, там недалеко штаб дивизии размещается.
– Арчи, ты издеваешься. Я снова в Ленинград хочу, домой, а ты мне про какой-то Базарак. Я и слов таких не помню.
– Вспомнишь. Ты все вспомнишь. Только пуля над ухом просвистит. А в отпуск мы отправим Корчина, уже сегодня, а то ему невмоготу, дня вытерпеть не может.
Следующим вечером, едва сбросив с себя домашнюю расслабленность, Марков и девять солдат, в основном из его взвода, отправился в Базарак. И им всем выпала военная удача, но, наверное, своим избранником она назначила командира взвода, поскольку по неписаному правилу чаще всего везет тем, кто крутит рулетку впервые. Коварная фортуна завлекает, околдовывает заблудшую душу игрока, и он, этот искатель приключений, радуется ей, не замечая подвоха, не чувствует, как им овладевает страсть, как неотвратимо разум уступает чувству. А он, лейтенант Марков, только прибывший с пляжей Финского залива, из праздничной столицы бывшей империи, из чужой мирной жизни, уже или все забыл об этой войне, или так и не понял, кто он здесь. Ему же сразу предложили сделать ставку и вращать.
