Текст книги "Самый медленный поезд"
Автор книги: Юрий Нагибин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Нагибин Юрий
Самый медленный поезд
Юрий Маркович Нагибин
САМЫЙ МЕДЛЕННЫЙ ПОЕЗД
(РАННЕЙ ВЕСНОЙ)
литературный сценарий
Из здания почтамта, на ходу читая письмо, появляется высокий, седоголовый человек в плаще с поясом и прочных, на толстой подметке ботинках. Его толкают, он даже на замечает этого, так захватило его письмо.
Затем, дочитав, он прячет письмо в карман, быстро проходит к стоящему возле тротуара "Москвичу", садится и резко трогает с места.
"Москвич" несется по улицам со скоростью, явно превышающей орудовские правила. Мелькают красивые здания, скверы, памятники сегодняшнего весеннего Волгограда.
"Москвич" покинул пределы города, и теперь скорость его возросла до предела. Он обгоняет не только полутоужи, и пятитонки, бензовозы и пикапы, но и "Волги", "ЗИЛы", ловко разминается со встречными машинами. Его водитель очень торопится...
"Москвич" с вынужденной медлительностью ковыляет по разрытой, изжеванной колесами самосвалов, тягачей и МАЗов строительной площадке в окрестностях города. Но вот водитель остановил машину, вылез наружу и сразу стал игралищем жестоких ветров, что свирепствуют веснами в низовьях Волги и неощутимы лишь в городах.
Боком наваливаясь на ветер, человек идет мимо экскаваторов, землечерпалок, мимо молодых парней и девушек, вгрызающихся в землю лопатами, киужами. Вот рядом с ним опорожнила тачку, груженную щебнем, рослая девушка в больших брезентовых рукавицах.
Распрямившись, девушка увидела человека Ее миловидное, но жестко обветренное, с сухими обметанными губами лицо осветилось радостной улыбкой.
– Товарищ Сергеев!
– Здравствуйте, Наденька!. Ну как, еще не обогнали "проклятого" Сенючкова?
– Обгонишь его при таком ветрище! – жалобно говорит девушка.
– Сенючков, видно, ветроустойчив? – шутит Сергеев. Девушка смеется.
– Не знаете, где комсорг?
– Вон торчит! – Девушка показывает на торчащие из-под заглохшего тягача грязные сапоги.
– Остались от козлика рожки да ножки! – напевает Сергеев и вместе с Надей подходит к тягачу.
– Миша! – кричит Надя. – К тебе представитель прессы!
Комсорг вылезает из-под тягача, невысокий, крепкосбитый, симпатичный паренек в испачканном землей комбинезоне и кепке блином. Хочет поздороваться с Сергеевым, но сам первый отдергивает черную от гари и масла руку.
Вера дает ему рукавицу, теперь они могут обменяться рукопожатием.
– Зачастили вы к нам, товарищ Сергеев! – говорит комсорг.
– Ну как же – передовая стройка! – улыбается Сергеев. – Вот что, комсорг, у тебя работает Лена Стрелкова?
Лицо комсорга вытянулось.
– Значит, вы приехали за отрицательным материалом?..
– Там разберемся. Где мне ее найти?
– Да вот, – говорит комсорг и подводит удивленного Сергеева к траурной черной доске, на которой аршинными буквами начертано:
"ПОЗОР ДЕЗЕРТИРАМ СТРОЙКИ: ГАРРИ ОРЕШКИНУ, ВАРВАРЕ ОРЕШКИНОЙ-СВИСТУНОВОЙ, ЕЛЕНЕ СТРЕЛКОВОЙ".
Помрачневший взгляд Сергеева задерживается на последней фамилии.
– А ведь заклеймить – самое простое, комсорг, – говорит Сергеев.
– Я поседел из-за этой чертовой Ленки! – комсорг сорвал кепчонку со своих черных, как смоль, кудрей. – Тяжелейший случай, товарищ Сергеев: в мечтах – кубинская революция, на деле – от дождичка скисает!
– А тут еще подруга, мадам Орешкина, урожденная Свистунова, вмешивается Надя и, явно подражая кому-то, противно гнусавит: – С романтикой не вышло, плюй на все и береги здоровье. Нас тут не поняли...
– Ладно, – жестко обрывает Сергеев, которому явно тяжело все это слушать. – А где она?..
...На этот вопрос он получает ответ от старушки-вахтерши женского общежития:
– Уехала, милок. Ты малость с ней разминулся... Сергеев кидается в "Москвич" и яростно гонит его по ухабистой дороге в сторону шоссе...
На шоссе, уже в виду автобусной остановки, возникает одинокая девичья фигуужа. Девушка идет медленно, то и дело перекладывая из руки в руку тяжелый чемодан. Машина поравнялась с девушкой. Приоткрыв дверь, Сергеев что-то говорит ей, видимо, предлагает подвезти. Та отрицательно качает головой, но потом, сдавшись, садится в машину. "Москвич" быстро удаляется к городу...
"Москвич" приближается к железнодорожному переезду, загроможденному товарняком, и пристраивается в хвосте машин.
– Теперь будем загорать, – говорит Сергеев и выключает мотор. – Раз наше путешествие затянулось, давайте знакомиться: Сергеев, журналист.
– Просто Лена, – называет себя девушка.
– Удивительный это город, – задумчиво говорит корреспондент, окидывая взглядом окрестность, – что ни шаг – чья-нибудь судьба. Видите вон тот столб с часами?
Девушка с равнодушной вежливостью смотрит в указанном направлении. Обычный железный столб, обычные уличные часы. На фоне этих часов звучит голос Сергеева:
– А вот двадцать лет назад...
Тот же столб, но обезображенный снарядными ранами, черный, покосившийся, и на нем часы с разбитым стеклом, с оборванной минутной стрелкой...
За часами исщербленная осколками стена дома, где помещается военная комендатура, на ней надпись: "Отстоим волжскую твердыню". Парень в ватнике и ушанке с ведеужом в руке, взобравшись на груду щебня, кистью вписывает букву "Р", теперь надпись читается: "Отстроим"...
Под часами нетерпеливо прохаживается маленькая женщина. Вот она остановилась и с радостной улыбкой на нежном тающем лице смотрит на работу доморощенного художника. И другие люди, проходившие по улице, – военные и штатские – не оставляют без внимания эту крошечную поправку в лозунге, за которой целая эпоха.
Нетерпеливо-ожидающий взгляд женщины обратился к комендатуре. Она вздохнула и подняла голову, чтобы посмотреть, которыый час, но время на часах давно замерло. С досады, то ли на себя, то ли на часы, женщина сердито топнула ногой. Ей неможется, она проводит рукой по пылающему лицу, распахивает свой романовский полушубок, и мы видим, что ей вскоре предстоит стать матерью.
Из комендатуры быстрым шагом выходит статный, с седыми висками военный; в петлицах у него ромбы и "гадючка" – эмблема медицинской службы. Он подходит к молодой женщине.
– Заждалась, бедная! – говорит он с нежностью. – Все в порядке, вот пропуск... Ты что это – душа нараспашку?.. – он заботливо и властно застегивает на ней полушубок.
– "Старый муж, грозный муж!"... – любовно говорит женщина
– Нельзя так, Ниночка, надо себя беречь. И в дороге...
Он не успевает договорить. Где-то совсем близко раздается громкая автоматная очередь. Чей-то испуганный крик. Метнулись в разные стороны прохожие.
Военврач оборачивается и видит...
...из подвала, поливая улицу автоматными очередями, выскакивает немецкий солдат, худой, грязный, с безумным взглядом, с черным, перекошенным от ярости лицом. Солдат стреляет вслепую: вдоль улицы, по развалинам, ввысь, будто желая расстрелять само небо, и вдруг замечает близ себя двоих людей. Что-то меняется в его лице, словно невидящие глаза загорелись почти сознательной волей. Он опускает автомат и надвигается на военврача и его жену. Нашаривая пистолет, военврач прикрывает собой жену и тут же падает, прошитый пулями. Немец продолжает расстреливать упавшего. Жена бригврача кидается вперед, вырывает у него автомат и убивает солдата.
А затем, шатаясь, с лицом, искаженным дикой мукой, она подходит к убитому и падает на его тело...
...Снова шоссе и разъезд, уже не загроможденный товарняком, трогаются машины, и включается в общее движение "Москвич".
Лицо Лены задумчиво и как-то взволнованно-серьезно, видимо, рассказ ее тронул.
– А вы не знаете, что было дальше с этой женщиной? – тихо спрашивает она
– ...Но вы торопитесь на вокзал?..
– Я успею.
Корреспондент прибавляет скорость, обходит вереницу машин, и вскоре слева от них возникает железнодорожная станция: "Бекетовка". Они подъезжают к зданию станции и останавливаются.
Сергеев жестом предлагает Лене выйти из машины.
Они медленно идут к станции.
– Этот самый медленный поезд на свете уходил отсюда, из Бекетовки, начинает свой рассказ корреспондент...
...К длинному товарному составу нескончаемой чередой брели немцы: в шинелях с поднятыми воротниками, в пилотках, натянутых на уши, с ногами, закутанными с солому, войлок, тряпки, с обмороженными, худыми, смертельно усталыми лицами. Бывший цвет немецкой армии, ныне это сломленные люди, на собственной плачевной участи убедившиеся в безнадежности развязанной Гитлером войны. Один из немцев падает. Конвойный казах подходит и слегка подталкивает его носком сапога: "Штеен!" Снизу вверх глядят испуганные, умоляющие глаза молодого немца
– А что б тебя!.. – с брезгливой жалостью бормочет конвойный, наклоняется и, ухватив немца под микитки, почти несет его к теплушке.
В конце эшелона прицеплен старенький, дачного вида, вагончик с деревянными стенами и окошечками, как в крестьянских избах. Такие вагончики нередко служат жильем рабочим-железнодорожникам.
И здесь идет посадка. Парень в военной форме, с черной повязкой на глазу, подсаживает на ступеньку девочку лет семи-восьми с большими, задумчивыми, серьезными до мрачности глазами.
Подходит человек с погонами майора и туго набитым корреспондентским планшетом, в руке у него цинковое ведро. Левая рука на перевязи. В человеке, хоть он и молод, без труда можно узнать корреспондента Сергеева. Он опускает ведро на землю и помогает забраться в вагон молодой беременной женщине, жене погибшего бригврача. Следом за ней поднимается ее подруга, черненькая девушка, похожая на галчонка.
Подходят трое одинаково одетых мужчин: на всех шинели, поверх дождевики, ушанки, через плечо полевые сумки. Один из них, самый молодой, опирается на палочку.
– Ого! – весело приветствует их Сергеев. – Весь цвет обкома! Куда путь держим?
– На места! – отвечает пожилой инструктор Сердюков. – Это что – боевой трофей? – щелкает он пальцем по цинковому ведру.
– Там миноги, – поясняет корреспондент. Инструкторы дружно смеются.
– Трогательное единодушие, – замечает маленький, полный инструктор Афанасьев.
Слышится сильный паровозный гудок. Бойцы задраивают дверцы теплушек, набитых пленными.
– Прошу садиться в спальный вагон прямого сообщения с тем светом! басит Сердюков, и его товарищи поочередно забираются в вагон.
Лязгают буфера, содрогается всем своим дряхлым телом вагончик. И тут, запыхавшись, подбегает полная, немолодая, со свежим, розовым лицом женщина. Она швыряет свои узлы в вагон.
– Скорей, мамаша! – кричит Сердюков и помогает женщине взобраться на площадку.
– Спасибо, милок! – добродушно улыбается женщина. – Все ж ки успела!.. – Она высовывается наружу, на ее полном, добром лице выражение боли и нежности. – Прощай, мой город, – шепчет она, – прощай Волга!..
...Медленно ползет длинный эшелон по голой, выжженной, вытоптанной, изжеванной снарядами и бомбами сталинградской земле.
Внутри маленького вагончика, где едут наши герои, залаживается своя дорожная жизнь. В средней части вагончика сняты скамейки, здесь установлена печуужа с трубой, выходящей в крышу вагона.
Одноглазый парень "оккупировал" две скамейки, ближайшие к печке. На одной он уложил девочку, на другой готов растянуться сам, но ему мешает черненькая девушка.
– Эй, боец! – говорит она свободным, независимым тоном.
– Освобождай койку!
– Еще чего! У меня тут ребенок!
– А у меня?.. – черненькая показывает глазами на бременную подругу. Хуже всякого ребенка.
Одноглазый парень послушно освобождает койку. И тут же испуганно вскакивает девочка
– Ты куда?..
– Да никуда! Что ты, глупенькая? Я же с тобой, – с нежностью, странной для его мужественного облика, смуглого, заветренного лица и преречеркнутого повязкой глаза, отвечает боец и пристраивается на лавке рядом с девочкой.
Черненькая смотрит на него с удивлением.
– Сестренка? – спрашивает она,
– Дочка, – твердо глядя ей в глаза, отвечает боец. Появляется с ворохом сена полная, добродушная женщина, едва не опоздавшая на поезд.
– Хоть на полу, да все к теплу поближе, – весело говорит она, сваливая ворох сена возле печурки.
– Что ж вы, тетя наша, – замечает одноглазый.
– Это как же тебя, милок, понять?
– А так, что вы всю оборону под самым жутким огнем обитались, а тут...
Другие пассажиры прислушиваются к их разговору.
– Правда твоя! – радостно говорит женщина. – Только тебе-то откуда известно?
– Да вы же нас козьим молоком поили! Вас тетя Паша звать. Вы в землянке за литейной проживали.
– Верно! Ты, стало быть, с четвертой минометной. То-то и мне твоя личность будто приметная.
– Откуда же молоко бралось? – с профессиональной заинтересованностью спрашивает корреспондент Сергеев. Он раскуривал самокрутку от печи.
– У тети Паши там коза была, – с улыбкой говорит одноглазый. – Потому, верно, и не ушла, что козьим молоком нас поддерживала.
– Да будет тебе! – отмахнулась тетя Паша – Какое с козы молоко!..
– И все это под огнем?!. Непонятно
– И мне, милый, непонятно, – отвечает тетя Паша, – а было...
– А куда девалась кормилица-то наша?
– Убило ее осколком.
Парень словно ищет козу в вагоне.
– Нет я уж теперь до конца посевной не вернусь, – видимо, отвечая кому-то из товарищей, говорит инструктор Афанасьев.
– Как это спокойно мы сейчас говорим "до конца посевной", – обращается к Афанасьеву корреспондент. – А еще десять дней назад ну кто об этом мог думать?
– "Поле великой битвы вновь становится пахотой" – вот вам название для очередной статьи, – скрывая под шутливостью иное, серьезное чувство, говорит Афанасьев. – Как вам нравится заголовок?
– Что же, неплохое название! – улыбается корреспондент.
– Хорошо с вами, – замечает Сердюков, – а мне пора сходить. – Он встает и застегивает плащ.
– Счастливого пути! – отзывается Сердюков и идет к выходу.
– Тут вроде нет остановки, – говорит корреспондент.
– Иван Иванович, погодите!..
– Нельзя, брат, – оборачивается Сердюков. – Люди ждут, КАДРЫ!.. подчеркивает он последнее слово.
Трое его товарищей подымаются и следом за ним выходят в тамбур.
Подобрав полы дождевика, Сердюков деловито и спокойно кидается с подножки в заглохший сумрак мартовского дня. С трудом удержавшись на ногах, он через рельсы шагает туда, где его ждут люди... Вечерний режим.
Бегут голые поля, хранящие на себе следы и знаки великой битвы: где зарывшийся носом в землю немецкий бомбовоз, где покрывшийся ржавчиной тяжелый танк, где разбитая повозка, или труп лошади; полнятся вешней водой огромные воронки.
У печки одноглазый парень беседует с тетей Пашей.
– А все же тебе повезло! Много ли с вашей четверки народу уцелело?
– Почитай, никого...
– Почти никого...
(Гнетущая тишина)
– Верно это, что одним глазом в глубину не видишь? – вмешивается черненькая девушка.
– Враки! Вон, за окном водокачка, за ней дерево, дальше – лужа, а еще дальше – роща чернеет.
– Точно! – радостно подтверждает черненькая.
И тут, лязгая буферами, тесня самого себя своим членистым телом, эшелон замедляет ход и останавливается возле развалин, бывших некогда станцией.
Среди развалин ржавеют куски железа, гильзы от снарядов и патронов, немецкие каски, жестяные коробки мин. Внезапно все это исчезает за вагонами и платформами встречного эшелона В окнах мелькают товарные вагоны, цистерны с горючим, платформы, груженные сельскохозяйственными и строительными машинами, грузовиками, кирпичом, бревнами, досками, песком.
– На поправку! – счастливым голосом говорит тетя Паша – Такой город в первую очередь восстановят.
– И будет он самым красивым на свете! – убежденно отзывается черненькая.
Эшелон прошел. Через рельсы в сопровождении бойца, который тащит баул и большой темный предмет, напоминающий футляр от аккордеона, спешит женщина в распахнутой котиковой жакетке, с крашеной золотистой головой.
– Видать, попутчицей будет, – замечает тетя Паша. Из окна видно, как козыряет боец, прощаясь с новой пассажиркой.
Но вот и она сама с шумом появляется в вагоне и сразу направляется к печке.
– Гражданочка, тут местов свободных нет! – полушутя выкрикивает черненькая.
– Да будет тебе! – останавливает ее тетя Паша – Они рядком со мной устроятся.
Но женщина, опустив на пол свои пожитки, с восторгом глядит на черненькую.
– Ой, до чего здорово вы сказали! Как настоящая кондукторша. Сразу вспомнилась Москва, трамвай, вечерняя толчея, огни!..
– А я и есть кондукторша, – смеется черненькая. – Только не московская, а ленинградская... Таврическая! – выкликает она высоким, пронзительным голосом. – Литейный проспект!.. Пять углов!..
Подхватив игру, вновь прибывшая изображает "классического" пассажира:
– "Один до Финляндского!.. Чего толкаешься?.. Шляпу надел, поезжай в такси!.." Простите, это мы вспоминали прошлое.
Смех.
– А вы кто сами будете? – интересуется черненькая.
Тряхнув золотистой, с проседью, головой и чуть распахнув жакет, под которым на шелковой кофточке посверкивает Красная Звезда, женщина отвечает немного вызывающе:
– Артистка!
– Знаменитая? – с легкой ехидцей спрашивает черненькая.
– Да! В своей квартире!
– Ну зачем так! – сразу добреет черненькая. – Ордена небось задаром не дают.
– Задаром, конечно, нет – безапелляционно заявляет артистка. – Мне, например, дали за глупость.
– Вот это да! – восхищен одноглазый. – Сроду такого не слыхал.
– Мы выступали с концертной бригадой на Западном фронте, и в одном городке командир части попросил сыграть "Лунную сонату". Пианиста у нас с собой не было, я же умела только подыгрывать одному парню, кидавшему шары и кольца, и двум девушкам, стоявшим друг у дружки на голове. Да еще одному старому дядьке, который теннисные мячи глотал. И вот администратор говорит мне: "Выручай". Словом пришлось играть. И вот, играю и чувствую, что пот с меня в три ручья течет, до смерти боюсь соврать. Там одно трудное место есть – еще когда я девчонкой была и подавала несбыточные надежды, всегда на нем спотыкалась. Играю, а про себя твержу: "Господи, пронеси, Господи, пронеси!"..!
Наплывом возникает дощатая сцена, черное крыло рояля,
отражающее лица бойцов и офицеров, затем
взмокшее от волнения лицо артистки и ее руки,
бегающие по клавиатуре. Мощный звук рояля вдруг
усиливается в неимоверной степени, словно это уже не
рояль, а взрывы. Артистка самозабвенно играет,
ничего не замечая вокруг. В крышке рояля уже не
отражаются лица слушателей, что-то звенит, рушится,
и снова властвует рояль. Кончила испольнительница и
в изнеможении откинулась на стуле. Тишина. Она смотрит
в зал пыль, пустота, выбитые стекла, опрокинутые скамейки,
стулья, и лишь посреди первого ряда сидит командир,
прикрыв глаза рукой. Но вот он встает и начинает
бешено аплодировать.
Вагон. Рассказывает артистка.
– Оказывается, немец налет сделал и парочку фугасов под самые окна уложил. Все люди в укрытие спустились, а я ничего не заметила. Ну, этот командир меня к ордену представил. За проявленные доблесть и геройство. А надо бы за проявленную дурость.
– Чего зря говорить, правильно вас наградили, – заключает тетя Паша. А сюда как попали?
– Ну, надо же было орден оправдать. Сперва я в Ленинград сунулась. Там выступала, пока ногами вперед через Ладожское не вывезли. Отлежалась и на Сталинградский махнула. Здесь и работала в частях. Даже стихи читала. Мне сказали: раз артистка, значит, должна все уметь. Это был какой-то ужас.
– Да, в окопах не сладко! – усмехнулся одноглазый.
– Я говорю о своем чтении, – сухо поправляет артистка.
– Можно аккордеончик? – спросил Гребнев.
– Пожалуйста'
– Никто не возражает?
– Да нешто кто против музыки возразит! – говорит тетя Паша.
Гребнев играет и негромко поет:
На Смоленской дороге метель, метель, метель.
На Смоленской дороге столбы, столбы, столбы.
и т.д.
Медленно замирает отыгрыш мелодии,
в вагоне темнеет.
...Ночь. Тихо горят свечные фонари в двух концах вагона, да печурка бросает отсвет на лица спящих. Покачивается вагон.
Но вот зашевелился прикорнувший сидя инструктор Афанасьев. Обеспокоенно глянул в окно и осторожно, стараясь не шуметь, поднялся, застегнул дождевик. И тут же проснулся Гребнев, и приоткрыл заспанные глаза корреспондент.
– Погодил бы до станции, товарищ Афанасьев, – говорит Гребнев.
– Нельзя, брат, у меня сев. Это тебе не членские взносы собирать, отшутился Афанасьев.
– Опять ведь швы разойдутся, – тоскливо говорит Гребнев.
– Да нет, теперь крепко зашито!
– Ну, тогда и я с тобой, – и Гребнев подымается, опираясь на свою палочку.
– Это зачем же? – сердито говорит Афанасьев. – Тебе от станции ближе.
– Через Воронково доберусь.
– А нога, Владимир Николаевич?.. – присоединяет и свой голос корреспондент.
– Не по-партийному, брат! – укоряет его Афанасьев. – Христосика разыгрываешь!
Гребнев молча выходит в тамбур.
Афанасьев и корреспондент следуют за ним.
– Оба вы ненормальные! – кричит корреспондент. – Как можно в такую темень!..
– Мы солдаты.
– Счастливо оставаться, Сергей Иваныч, – спокойно и благожелательно говорит Гребнев.
Афанасьев молча пожимает руку корреспонденту. Приноровившись и подобрав плащ, Гребнев прыгает в ночь, следом – Афанасьев. Корреспондент встревоженно следит за ним и Гребнев оступился, упал. Афанасьев помог ему подняться. И вот они зашагали по шпалам, едва различимые в темноте, высокий и маленький, партии рядовые...
Корреспондент с задумчивой улыбкой
возвращается в вагон, закуривает.
Осторожно подымается со скамейки, где она спала рядом со своим приемным отцом, девочка, подсаживается к печи и внимательно, с недетской серьезностью смотрит на тлеющие угли.
Застонала во сне молодая беременная женщина, открыла большие, страдающие глаза, И тут же, с чуткостью любящего сердца, вскочила спавшая рядом на чемоданах черненькая кондукторша.
– Что с тобой?.. Тебе плохо?..
– Не знаю... знобит...
Черненькая хватает свое пальтецо и укутывает подругу.
– Спи, я сейчас подтоплю.
Она быстро подкладывает в печурку березовые щепки.
– А ты чего не спишь, полуночница? – спрашивает она девочку.
– Я думаю, – серьезно и отчужденно отвечает девочка.
– Вот те на!.. О чем ты думаешь?
– О Ленинграде... о многом...
– Ты разве ленинградка? Девочка кивает.
– Значит, мы землячки. А на Волге ты как очутилась?
– Я приехала к бабушке. Эвакуировалась, – медленно и четко произносит она трудное слово.
– Ты так говоришь, будто одна приехала.
– Одна, – так же серьезно и строго подтверждает девочка
– Одна? – кондукторша недоуменно, чуть испуганно смотрит на девочку. Такая махонькая!.. Да как же тебя мамка пустила?
– Мамы уже не было, – тем же страшноватым в своей ровности голосом отвечает девочка.
– Ну так папка.
– Папы уже не было. И Фенички не было. Никого не было. И бабушки тоже нет, ее бомбой убило.
– Господи! – всплеснула руками черненькая.
– Тише! – резко, хоть и вполголоса, сказала девочка – Папа Коля проснется. Он не велит мне про это говорить. И я не говорю никогда. Я думаю.
– И думать не надо. Зачем о такой страсти думать. Ты лучше думай, как с новым отцом заживешь. Он у тебя хороший!
– Я сама знаю. – Это звучит почти надменно.
– Вот и умница! О плохом никогда думать не надо. У тебя столько хорошего будет в жизни, столько интересного, веселого!
И, чувствуя добрую искренность этих слов,
девочка впервые открывается чем-то наивным, детским.
– Папа Коля сказал, что у него есть дома ворон, который умеет говорить. Он много слов знает: грач, греча, гром, гребенка. А я еще новым его научу.
– Золотце ты мое!.. – и вдруг странно замолчала черненькая, отвернулась.
– Чего вы плачете?
– Кто плачет? Глупости какие!.. – незнакомым басом отзывается черненькая и наклоняется к печке.
Девочка смотрит на ее склоненную голову, и что-то вроде слабой улыбки появляется на ее замкнутом лице...
...Утро. Поезд стоит на разъезде. Вдоль состава бежит одноглазый парень с чайником, от которого валит пар. Подымается по ступенькам вагона, входит внутрь.
Корреспондент выкладывает на бумагу свои миноги, готовясь к завтраку.
– Это что ж за змеи такие? – удивленно говорит одноглазый.
– Миноги, – с кислым видом отвечает корреспондент. – Хотите попробовать?
– Миноги? Чудесно! Давайте их сюда! – и артистка не без изящества выкладывает миноги на лист газетной бумаги. – К столу, товарищи.
– А вы присоединяйтесь к нам, – отвечает одноглазый. – Мы тут пир сообща затеяли.
– Эй, боец! – окликает его черненькая. – Тебя за смертью посылать! Где кипяток?
– Есть кипяток, товарищ начальник! – одноглазый парень проходит к печке.
Прихватив ведро с миногами, корреспондент следует за ним. Тут же собран "стол", вокруг которого разместились все пассажиры вагона: артистка, тетя Паша, девочка одноглазого. При чем артистка продолжает выкладывать из своего баула разную снедь: банку тушенки, банку консервированной американской колбасы, сухари, какие-то липкие конфетки. Черноглазая толсто режет хлеб.
– Кому змеи? – кричит одноглазый.
– Я тоже хочу с вами, – говорит жена бригврача, пытаясь подняться с лавки, но черненькая начеку.
– И думать не смей! – она ласково удерживает ее за плечи.
– Врач, что сказал? И все!
Она щедро намазывает хлеб маслом, наливает в кружку молока и несет подруге.
– Ты бы раньше сама поела, Дусенька.
– Авось успею! Вон у нас стол какой! – с гордостью говорит черненькая.
Меж тем остальные начинают энергично насыщаться.
– Я бы солененького чего съела, – говорит жена бригврача.
– А можно?
– И не сомневайся, – вмешивается тетя Паша. – Я, когда первого своего ждала, одной квашеной капустой питалась.
Черненькая тянется за каким-то мясом, но тетя Паша ее останавливает.
– Нет, солонины ей как раз не положено. А вот соленый огурчик – вреда не будет.
Черненькая не без опаски берет за хвост миногу и соленый огурец, относит подруге.
В вагон робко, неуверенно входит неопределенных лет человек с размытыми чертами лица и чаплиновскими усиками, в старомодном пенсне. Садится у прохода на край скамейки.
– Товарищи, у нас новый попутчик!1 – объявляет артистка.
Черненькая с ее чуткой натурой немедленно отзывается на это сообщение:
– Эй, гражданин, просим к нашему шалашу! Человек так же робко, неуверенно подходит. Смотрит на роскошную снедь, непроизвольно проглатывает слюну.
– Не могу... – тихим голосом произносит он. – Мне нечем соответствовать... Я все потерял..
– Да будет вам, садитесь! – и артистка освобождает ему место рядом с собой.
Человек неловко, застенчиво присаживается, затем, будто только сейчас вспомнив, говорит:
– Вот разве лишь... – из заднего кармана брюк достает сверток в газетной бумаге, начинает разворачивать.
Все с невольным интересом ждут, что там окажется. Даже одноглазый парень, усиленно потчевавший свою дочку, уставился на человека
Снята одна обвертка, другая, третья, четвертая, пятая и, наконец, появляется... морковка.
– Вот это да! – черненькая выхватывает у него морковку и торжественно вручает дочке одноглазого.
А человеку, который все потерял, со всех сторон преподносят: артистка – бутерброд с колбасой, корреспондент – миногу, тетя Паша – соленый огурец. Он не отказывается, ибо аппетит явно не входит в число его потерь.
И тут будто шквал налетает на товарняк.
Платформы с орудиями, танками, "катюшами",
могучая техника, победоносно сработавшая
на решающем участке второй мировой войны,
мчится вдогон за отступающим противником.
Пассажиры дачного вагона бросаются к окнам. Восторженно, нежно, гордо и радостно провожают они взглядом громадные орудия, танки с иссеченной броней, зачехленные "катюши". Но вот пошли вагоны с пехотой, и пассажиры машут руками, платками, шапками
– Наши будущие победы!.. – говорит артистка, ненароком смахнув слезу.
Промчался эшелон, и пассажиры возвращаются к прерванному завтраку.
– Эх, одного не хватает, – говорит одноглазый, – стопочку за победу!
– Правда твоя, – подхватила тетя Паша, – я ее, дьявола, в рот не беру, а сейчас бы не отказалась!
– Погодите! – вдруг говорит человек с усиками. Лезет за пазуху куртки и достает сверточек, тоже обернутый в газетную бумагу.
Повторяется та же процедура; словно листья капусты отделяются
обертка за оберткой под напряженно-заинтересованными взглядами
пассажиров, и на свет появляется крошечная бутылочка с прозрачной
жидкостью.
– Чистый, медицинский, – застенчиво объясняет человек с усиками.
– Спиритус вини! – говорит корреспондент.
– А еще говоришь, что все потерял! А ну, бабы, доставай наперстки! смеется тетя Паша.
Спирт сливают в пустую бутылку, разбавляют водой и
делят между присутствующими, мужчинам побольше,
женщинам на донышке.
– За нас всех! – говорит тетя Паша.
– За победу! – провозглашает одноглазый.
– И за того, кто появится! – адресуясь к жене бригврача, говорит корреспондент.
Все пьют.
А когда выпили, черненькая вскакивает с каким-то лихим зазывным возгласом и, заломив руки, начинает притоптывать, напевая:
– Эх, поеду я в Ленинград-городок!..
Артистка достает аккордеон играет плясовую. Почти. не сходя с места, черненькая пляшет и пляшет искусно,сзадором, с огоньком, трясет по-цыгански плечами. глаза ее влажно блестят, вся она будто вспыхнула изнутри, стала красивой.
На печально-сосредоточенном лице девочки одноглазого тоже загорается улыбка. Заметив это, одноглазый парень растроганно берет ее крошечную ручку в свою огромную пятерню. И в его взгляде, обращенном на черненькую, появляется что-то...
И снова меркнет свет от намчавшего эшелона наступающих войск...
...Возле путей сообщения бродит, собирая щепочки, девочка, поодаль возится с какой-то корягой корреспондент, с отстутствующим видом бродит человек, который все потерял. У штабеля гнилых шпал одноглазый парень разговаривает с кондукторшей. Они имеют право на эту предышку, возле них порядочная груда щепок.
– Да я сама знаю, что в Ленинград пропуск нужен, – говорит черненькая. – Мне бы Нину Петровну до Москвы довезти, а там видно будет...
– А ты давно ее знаешь?
– По госпиталю. Я и мужа ее знала. – Голос ее становится таинственным и значительным. – Он был на двадцать годов ее старше, весь уж белый, а любили они друг друга, как только в кино показывают!
– Я бы тоже мог так любить, – подчеркнуто говорит одноглазый, – как в кино.
– Куда тебе! Тут особое сердце нужно!
– Нешто вы знаете мое сердце? – обиделся парень.
– Ладно, не подъезжай. Видали мы таких, – ощетинилась вдруг черненькая. – Местов свободных нет!
Неподалеку группа пленных немцев под охраной часового чистит снегом пищевой котел.
Дочка одноглазого потянула примерзшую к земле веточку, но ей не по силам ее отодрать. Это замечает один из пленных, пожилой, в очках с одним разбитым стеклом. Он приходит на помощь девочке.
– Куда? – кричит часовой, хватаясь за автомат. Немец, будто не слыша окрика, отдирает веточку от земли и отдает ее девочке.
– Спасибо, – хмуро говорит девочка.
Пленный смотрит на нее и возвращается к своим товарищам.
"Фриц, а ведь тоже чувствует!" – подумал про себя часовой.
