Текст книги "Председатель"
Автор книги: Юрий Нагибин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)
Не закончив работу свою...
– ...Помогать? Нет, не будем! – резко говорит Трубников.
Он сидит в своем кабинете за письменным столом. Напротив него Сердюков, председатель колхоза "Маяк", мужчина с буденовскими усами. За другим столом, стоящим под углом к первому, наклонился над картой полей Игнат Захарович, бывший слепец. Он что-то помечает на карте полей.
– Не по-партийному это, Егор Иванович! – вздыхает Сердюков и утирает большим клетчатым платком вспотевший лоб.
– А хозяйствовать, как у вас в "Маяке", – это по-партийному?
– Зашиваемся мы с сенокосом. А у нас обязательства... – тянет свою погудку Сердюков.
– Хочешь на чужом горбу в рай въехать? Не выйдет. Почему вы зашиваетесь?
– Людей не хватает.
– А куда же они делись?
– Разбрелись по белу свету, – поднял над картой голову Игнат Захарович. – Кому охота за одни палочки спину гнуть?
– Не за одни палочки, – поправляет своего бригадира Трубников. – У Сердюкова, считая его самого, три Героя Соцтруда и восемь орденоносцев.
– Полно зубы скалить! – не выдержал Сердюков. – Который сознательный колхозник, патриот своей Родины, для любимого государства... – Он запутался в пустословии.
Трубников закончил за него:
– ...Может питаться святым духом.
– Так отказываешь?
– Нет, не отказываю.
Председатель "Маяка" задышал, как окунь, лицо его озарилось восторженной улыбкой.
– Егор Иванович, ангел, мне бы хоть десяток мужичков!
– Об этом и думать забудь, – холодно перебивает Трубников. – Ставь вопрос перед своими колхозниками, чтобы "Маяку" с "Трудом" жить под одной крышей. И нам польза, и государству.
– Хитро придумал, Егор Иванович! – прищурился Сердюков. – Не можешь ты моей славы переварить.
– Какая там слава! – устало махнул рукой Трубников. – Хочешь, я под тебя пойду замом или парторгом?
– Хитер, хитер! Да на каждую хитрую рожу у нас перехитрик есть. У тебя голосов больше – стало быть, тебя и выберут.
– Ты дело говори: будет польза, если объединимся?
– Понял я тебя, – не обращая внимания на слова Трубникова, говорит Сердюков. – Думал, хоть горе тебя смягчило, а ты еще лютее самолюбием стал.
– Ты мое горе не трожь, – сухо говорит Трубников. – А вот о разговоре нашем подумай...
– Дядя Егор! – В кабинет влетает Алешка Трубников. – Беда! – Он осекся, увидев, что Трубников не один.
– Давай, что там у вас? – И Трубников подал руку Сердюкову.
Но тот не торопился уходить, заинтересованный паническим сообщением Алешки.
– Нюрка Озеркова грозится все руководство перестрелять! – выпаливает Алешка.
– Что ж, мысль интересная, – так же хладнокровно говорит Трубников. – А за что?
– За Ваську!
– За какого Ваську? Ширяева, что ли?
Трубников поднялся из-за стола и вместе с Игнатом Захаровичем и Алешкой выходит из правления. Сердюков следует за ними.
– Да за бычка Ваську. Его на бойню хотели гнать, а она заперлась в телятнике, берданку отцову высунула. "Убью, говорит, всякого, кто подойдет". Бригадир сунулся, она как ахнет!
– Бычок этот без дыхания родился, – с улыбкой говорит Игнат Захарович, – она его выходила, ухаживала, как редкая мать за своим дитем
– Сильна дисциплина у вас в колхозе! – тоном превосходства замечает Сердюков.
Трубников долго, внимательно изучает взглядом Сердюкова
– Что уставился? Нешто на мне нарисовано?
– Да глупость.
– Вот те на! Опять ты умный выходишь, а я дурак?
– Конечно, надо бы понимать: любовь к делу выше дисциплины.
Они походят к телятнику и застают тут странную картину: из маленького окошка под стрехой торчит ствол берданки, а над ним горят два огромных, яростных девичьих глаза.
По-пластунски, укрываясь за кусточками, неровностями земли, к телятнику ползут длинновязый Коршиков, скотница Прасковья, толстомордый парень Миша Костырев.
Полюбовавшись этим зрелищем, Трубников крикнул:
– Отставить атаку!
"Ползуны" поднялись, отряхивая подолы и брюки, а Трубников направляется к телятнику.
Ствол ружья переместился, целя в грудь председателю.
– Не подходите, дядя Егор, стрелять буду!
– Хватит бузить, выходи.
– Не выйду!.. Не дам Ваську!.. – со слезами кричит девушка. – Я его из соски поила!.. Не подходите!..
– Да уймись ты! Не тронут своего Ваську. Я велю другую животину сдать.
Ствол опустился.
– Правда?.. Не обманете?.. – детским баском говорит Нюрка
– Слово!
– Тогда я его покамест к себе заберу.
– Валяй.
Дверь сарая распахивается, и с ружьем наперевес выходит Нюрка, стройная, тонкая девушка с загорелыми ногами и гордо поставленной головой. За ней трусит, как собачонка, рыжий бычок со звездочкой на плоском лбу.
– Что, взяли? – с вызовом бросает Нюрка своим преследователям и торжествующе палит в воздух, как: бы салютуя своей победе...
Никто и не заметил, как Коршиков оказался на земле. Поднявшись, он желтым пальцем погрозил Нюрке.
Ты эти ухватки брось – по руководству стрелять!
Трубников оборачивается, ищет кого-то взглядом.
– А где этот... герой? Поучился бы, как надо к колхозному делу относиться.
– А он понял, что убивства не будет, да и убег, – говорит Игнат Захарыч.
Подходят Коршиков и скотница Прасковья.
– Хорошая девушка, – говорит Трубников о Нюрке. – Вот бы ее сюда заведующей.
– Да, не мешало бы омолодить наш комсостав, – говорит Игнат Захарыч. У нас вон тридцать пять человек десятилетку окончили, а еще никто к месту не определен.
– Опять же – люди с образованием, не то что мы, – встряла Прасковья.
– Ну, не прибедняйся, старая. А вообще я и сам думал, что надо молодых выдвигать. Да вас, чертей, обижать не хотелось. Ждал, когда сами заговорите.
Старики улыбаются – им приятно такое отношение не склонного к чувствительности Трубникова.
– Вот и дело, – подводит итог Игнат Захарыч. – Построишь санаторию будем в хвойных ваннах плавать.
– И я буду плавать, – встревает Прасковья.
В это время подкатывает запыленный "Москвич" и круто тормозит.
– Егор Иваныч, принимайте гостя! – вылезая из машины, говорит Клягин. Московский корреспондент.
Трубников сразу мрачнеет.
– Вез бы его в "Маяк".
– У него тема тонкая, – простодушно говорит Клягин. – "Растет благосостояние колхозников".
– А-а! Тогда ему в "Маяке" и делать нечего! – усмехается Трубников.
Подходит корреспондент, дородный, солидный, не первой молодости, здоровается с Трубниковым, проницательно заглядывая ему в глаза
– Знакомьтесь, – говорит Клягин.
– Коробков.
– Трубников. Чем могу служить? Корреспондент тянется за блокнотом.
– Прежде всего, меня интересуют ваши, соцобязательства и цифры.
– Спрячьте книжечку, поживите у нас, познакомьтесь с хозяйством, с людьми, тогда поговорим.
– Задание оперативное, – значительно говорит корреспондент. – Материал должен быть в субботнем номере
– Так не пойдет... – начал было Трубников.
– Это задание оттуда... – И вместо положенного слова "сверху" корреспондент тычет пальцем в небеса.
– Понимаешь, Егор Иваныч... – И Клягин тоже указывает перстом вверх.
– Прасковья! – кричит Трубников. – Веди товарища в правление! – И, повернувшись к корреспонденту: – Там вся наша цифирь вывешена...
Гордая поручением Прасковья уводит корреспондента.
Вдоль межи, делящей льняной массив на два поля, идут Трубников и Клягин. В стороне их поджидает "Москвич". Поля резко отличаются одно от другого. На одном лен высок, густ и строен, на другом – низкоросл, редок, да к тому же поклонился земле. Оба поля не бедны сорняками, но на первом идет прополка, там трудятся с полсотни-женщин, на другом ничто не мешает пышному цветению сурепы.
– Убедительно? – спрашивает Трубников. – Или дальше пойдем?
Клягин рассеянно покусывает травинку.
– Никакой Америки ты мне не открыл, – говорит он нехотя.
– А я не Колумб, я хозяйственник, и повторяю: надо нам с "Маяком" объединиться.
– Едва ли тебя поддержат, – так же вяло и рассеянно говорит Клягин. Сердюков о районе думает, а ты, Егор Иваныч, только о своем колхозе. Когда в районе с планом туго, Сердюков все как есть отдает, а из тебя зернышка не вытянешь.
– Опять, что ль, средние цифры? – пренебрежительно бросает Трубников. Процент натянуть?..
– Да, опять! – вспыхнул Клягин. – Ничего другого с нас не спрашивают. Дали – сошло, не дали – мордой об стол!
– Ну, валяйте и меня мордой об стол, только прислушайтесь, только постарайтесь понять, ради чего мы тут бьемся! – настойчиво говорит Трубников. – Мы хотим доказать, что значит материальная заинтересованность колхозников, помноженная на инициативу.
– Ты эти мелкобуржуазные штучки брось, – замахал руками Клягин. Заинтересованность! Инициатива!..
И он быстро зашагал к "Москвичу".
Большое свежепобеленное здание нового клуба. На окнах следы только что закончившейся малярной работы.
На крыльце, покусывая травинку, тоскует московский корреспондент.
– А я вас жду, жду! – невольно говорит он подошедшему Трубникову.
– Не оценил вашей оперативности, – со скрытой насмешкой отзывается тот. – Как цифры?
– Разбудите хоть ночью, любую назову! – с легкой профессиональной гордостью отвечает Коробков.
– Вам только цифры подавай!..
– Нет, – серьезно говорит Коробков. – Мне как раз хочется понять, что лежит за этими цифрами. – Он вынимает блокнот. – Как вы добились, например, такой высокой оплаты трудодня?
Из клуба на крыльцо, потчуя друг дружку табаком из тавлинок, выходят два плотника в фартуках, волосы подвязаны тесьмой. Вдруг они увидели Трубникова. Разом опустив руки по швам, они делают налево кругом и строевым шагом возвращаются назад. Даже очутившись в зале, они не меняют шага, так потрясла их встреча с председателем, не терпящим праздных перекуров.
– К параду готовитесь? – спрашивает бригадир строителей Маркушев.
– На батьку наткнулись, – очнувшись, ответили плотники.
– Чего он там делает?
– С корреспондентом лясы точит...
– Ну да? Он сроду корреспондентов не уважал!
– Значит, неспроста, – глубокомысленно замечает один из плотников...
– ...Отругайте нас, – настойчиво говорит Трубников, – отругайте на все корки, что неправильно укрупнились, что "Маяку" и "Труду" надо объединиться, – громадную пользу принесете!
– Это верно, – соглашается Коробков. – Но я послан на позитивный материал.
– Чего? – не понял Трубников.
– На положительный...
– Это и будет положительный материал, если делу послужит.
– Товарищ Коробков! – слышится голос Клягина. – Закругляйтесь, опаздываем!
В доме Трубникова. Борька и Кочетков сидят у стола. Перед Кочетковым толстая книга по истории изобразительных искусств, у Борьки напряженный и робкий вид экзаменующегося.
– Какие существуют ордера колонн? – спрашивает Кочетков.
– Значит, так...
– Отставить! Отвыкай от речевого мусора, без всяких "значит".
– Зна... гм.. дорический, ионический, коринфский.
В комнату с шумом входит Трубников и швыряет на стол газету.
– Читай! – говорит он Кочеткову. Тот разворачивает газету.
– Позавчерашняя? Мы еще не получали.
– Я выдрал из подшивки в райкоме, читай!
– "Профессорские заработки в колхозе". Что за бред?.. Мать честная! Да это же о нас.
Он читает, шевеля губами, и глаза его все сильнее расширяются от удивления. Борька, а потом Надежда Петровна тоже заглядывают в газету через его плечо.
– Хорош гусь этот Коробков! – возмущается Трубников. – К нему – как к порядочному, а он вывалил на нас кучу сахарного дерьма, и хоть бы слово о деле!
– Мда! – говорит Кочетков. – Вот это отлил пулю...
– Мне Клягин, знаешь, что сказал: "Выходит, не мы одни очковтиратели?" Какая же сволочь этот писака!..
– Погоди! – спокойно говорит Кочетков. – Клягин же вот думает на тебя. Может, и Коробков не больше твоего виноват? Ему так указали...
Борька и Надежда Петровна выходят в кухню.
– Мама, – тихо говорит Борька, – а разве в газетах пишут неправду?
Надежда Петровна не успела ответить. Дверь широко распахнулась, и на пороге выросла нарядная, какая-то торжествующая фигура Дони.
– Тебе чего? – оторопело проговорила Надежда Петровна, не привыкшая к подобным визитам.
– Скажи Егору, чтоб сей минут шел к нам.
– Это зачем?
– Не твое дело!
– Как это – не мое? – возмутилась Надежда Петровна. – Я все-таки жена
– Видали мы таких жен! – громко и развязно говорит Доня. – К нему настоящая жена приехала!
Надежда Петровна рухнула на лавку. Трубников слышал последние слова Дони. Он вышел из горницы и, сразу поняв по торжественному выражению Дони, что она сказала правду, молча толкнул рукой дверь.
Женщина в костюме из тонкой серой фланели поднялась навстречу Трубникову. В ее движении был и сдерживаемый порыв, и радость, и смущение, и что-то материнское.
– Егор!.. – проговорила она, и ее полный округлый подбородок дрогнул. Егор!
Доня, успевшая прочно прислониться спиной к дверному косячку, готовно начала подергивать носом, выражая крайнюю растроганность.
– Здравствуй, – сказал Трубников, никак не ответив на движение своей жены. – Ты зачем приехала?
Ей пришлось опустить руки.
– Ты все такой же, Егор, – печально сказала она, – суровый, замкнутый, без искры тепла, а ведь мы столько лет не виделись!
– Ты зачем приехала?
– Неужели у тебя нет других слов для меня? – проговорила она беспомощно.
– Я спрашиваю: чего тебе надо?
Она шагнула назад и тяжело опустилась на лавку.
– Ты постарел, Егор, и я не помолодела... Мы пожилые люди и можем быть чуточку помягче друг к другу... Я знаю, ты пережил большое горе, и мне жилось не так-то легко... Сядь, Егор, давай поговорим как два старых, добрых друга.
Трубников садится на лавку...
У окна пригорюнилась Надежда Петровна. Борька, забившись в угол, исподлобья поглядывает на мать.
К дому тяжелой поступью приближается Трубников.
Из-за соседнего плетня, как; встарь, глянули любопытные глаза старухи Самохиной.
Шаги прозвучали на крыльце, в сенях. Трубников входит в избу – колючий, темный, сухие губы плотно сжаты.
He глядя на жену и пасынка, достает из-под лавки вещмешок, швыряет на стол.
Борька смотрит на него с ужасом и возмущением. Трубников достает свои новые сапоги и засовывает в мешок, туда же отправляет выходной китель, джемпер и карманные часы. Потом подходит к Надежде Петровне и молча вынимает у нее из ушей серьги, снимает с груди брошку, с руки – браслет.
Кажется, что Борька вот-вот кинется на Трубникова, но его останавливает посветлевшее, странно счастливое лицо матери.
Надежда Петровна тянет с пальца кольцо.
– Оставь, мужнино, – сухо говорит Трубников. – Где деньги на пальто?
Надежда Петровна бросается к комоду, достает пачку денег. Трубников отправляет их в мешок
– На книжке у нас пусто?
Надежда Петровна, улыбаясь, разводит руками. Затем, будто вспомнив, достает нарядную новую скатерть.
Когда все было уложено, Трубников завязал мешок и крикнул поджидавшего в сенях Алешку.
– Вот, передашь ей все, чем разжился председатель колхоза "Труд", и сразу вези на станцию. Не захочет – скажи, силой отправим. Она меня знает. Все!
И когда Алешка вышел, он коротко пояснил Надежде Петровне:
– Дело простое: если у колхозников профессорские доходы, председатель полный академик...
К зданию обкома партии подходит жена Трубникова. Прижимаясь к стене, она на ходу снимает с себя серьги и брошку. Послюнявив носовой платок, стирает помаду с губ. В маленьком зеркальце отразилось сразу поблекшее лицо.
Захлопнув сумочку, она направляется усталой походкой к подъезду.
Приемная секретаря обкома.
Секретарша сразу хватается за трубки двух зазвонивших телефонов.
– Приемная товарища Чернова – В одну трубку резко: – Нет, он не может вас принять... – В другую приторно: – Конечно, товарищ Калоев, он у себя.
Кабинет секретаря обкома партии Чернова
– А не лучше ли в таком случае просто дать ему развод? – говорит Чернов, средних лет человек с большим, будто раз и навсегда огорченным крестьянским лицом
– Никогда! – решительно заявляет Трубникова
– Семьи-то все равно нет. Вы – в Москве, он в Конькове.
– Я могу приезжать на каникулы. Но он должен бросить эту женщину.
– Сердцу не прикажешь, – разводит руками Чернов.
– Я думала, партия борется за укрепление советской семьи, а вы... вы... – говорит Трубникова, начиная всхлипывать.
– Ладно, оставьте ваше заявление, – вздохнул Чернов. Трубникова достает из сумочки сложенный вдвое лист бумаги и кладет на стол перед Черновым, с достоинством кланяется и выходит из кабинета.
В дверях она сталкивается с полковником госбезопасности Калоевым, тот галантно посторонился, давая ей пройти. Калоеву немного за тридцать: бритая голова, старомодное пенсне на тяжелом носу, подбородок прижат к груди.
– Кто такая? – взблескивает стеклами пенсне Калоев.
– Трубникова.
– Городская жена! Чего ей нужно?
– Да вот... – Чернов брезгливо тронул заявление. Калоев берет заявление и цепко его просматривает.
В кабинет вбегает еще один обкомовский работник; судя по сугубо штатскому костюму и галстуку вместо обычного для всех руководящих товарищей полувоенного кителя, он инструктор обкома по культуре.
Он поспешно включает репродуктор.
– Про нас передают!
Слышится голос одного из популярных радиодикторов, заканчивающего выступление:
..."В добрый путь!" – говорят будущим студентам односельчане".
И тут же в исполнении Лемешева звучит песня:
На деревне расставание поют,
Провожают гармониста в институт...
Инструктор выключает репродуктор.
– Эх, опоздали! – с досадой говорит он и уже весело продолжает. – Ну, полный порядок. Я только что говорил с Клягиным. В райкоме комсомола провели беседу. У ребят исключительная тяга к высшему образованию.
– Сказал бы лучше – к городской жизни, – сумрачно проговорил Чернов.
– Скажи, родной, а как вы организуете проводы? – поинтересовался Калоев.
– Нормально. Соберем всех в клубе, скажем напутственное слово.
– Ты скучный человек, дорогой! – вскричал Калоев. – Журналистов надо! загнул палец. – Кинохронику надо! – загнул палец – Обязательно оркестр!..
– Можно и оркестр... Но вот чего я опасаюсь: как бы Трубников не стал палки в колеса совать...
– Что-о-о?! – Калоев поражен. – Так ведь это же шум на всю страну, на весь мир! Нет, ты подумай, дорогой, какая честь для него, какая честь для всей области!
– Да вы же знаете его характер.. – замялся инструктор.
– Беру его на себя! Считайте это моим партийным поручением. Калоев прежде всего коммунист, а потом начальник УМГБ.
По мере этого разговора кабинет наполняется работниками обкома.
– Кстати, как ты с этим решил? – спрашивает Калоев Чернова о заявлении Трубниковой.
– Да ничего... Дрянная баба! Знаешь, по принципу: мой муж негодяй, верните мне мужа...
– Зачем обижать прекрасный пол? – осклабился Калоев.
– Ладно, разберемся, – проговорил Чернов и громко: – Может, начнем, товарищи?
Едет полями вездеход Трубникова. Самоходный комбайн по-казачьи обривает поле. Огкуда-то издалека доносится песня "Провожают гармониста в институт".
Вездеход мчится дальше. На косогоре, где не разгуляться комбайну, хлеб убирает пароконная жатка. Здесь же оборудован ток. Грохочет молотилка, жадно поглощая снопы. Веет золотистым туманом полова
На молотилке работают женщины, по-мусульмански повязав платки, видны лишь глаза в черных обводьях ржаной пыли.
Стрекочут веялки и сортировки. Сюда же то и дело подъезжают грузовики.
Чистое, провеянное зерно грузят лопатами в кузова.
Коршиков, весь в полове и остях, подходит к Трубникову и о чем-то говорит с ним. В царящем здесь шуме слышны лишь слова Трубникова:
– Молодежи побольше привлекай!
Коршиков что-то отвечает, разводит руками, а Трубников, так и не услышав, трогается дальше.
– Егор Иванович!.. Егор Иванович!.. – кричит Трубникову Нюра Озеркова, завалив набок велосипед.
Трубников высовывается из "газика".
– Егор Иваныч!.. С обкома звонили!. Вас срочно требуют'
Свечерело. Трубников вновь подъезжает к полю. Сейчас темп работы резко спал. Еще трудится молотилка, но уже заглохли веялка и сортировка. У машины – одни старики.
– Товарищ Коршиков, а где же вся ребятня?
– Девки пошли кудри завивать, парни – свой фасон наводить.
– Зачем отпустил?
– Поди-ка удержи! – развел руками Коршиков.
Вездеход Трубникова мчится по деревне навстречу все более мощной, победно звучащей песне "Провожают гармониста в институт".
Трубников подъезжает к правлению. Здесь, на радость ребятишкам, жарко сверкают медные трубы духового оркестра, только что сгрузившегося с трехтонки.
– Товарищ председатель, – обращается к Трубникову "геликон" с большим красным носом, – оркестранты волнуются насчет буфета
– Служите медному змию, – кивок на трубу, – а прислуживаете зеленому? Плохо ваше дело. У нас в уборочную – молочная диета. Данилыч, отведи товарищей музыкантов в новую ригу.
– Засохни, Леня, – обращается к "геликону" другой трубач. – Хоть раз в жизни обойдемся сеном и молоком.
Трубников идет дальше и встречается с Борькой.
– Гордись, Борька, – шутливо говорит Трубников. – Кого еще провожали в институт с таким шумом!
– Так не меня ж одного, – улыбается Борька.
– Знаю... Сколько ж всего гармонистов убывает?
– Почти весь выпуск... Человек тридцать.
– Что?! – у Трубникова глаза выкатились из орбит. – Ты что городишь? Вас же четверо было!
– Так это вчера... А из райкома комсомола приехали и велели всем подавать в институт.
– Старый дурак! – ударил себя по лбу Трубников. – Неужели я не мог догадаться! Ну, нет. Черта лысого дам я разрушать колхоз!..
Правление колхоза "Труд". Трубников звонит по телефону:
– Обком партии?.. Товарища Чернова... Что-что? На уборочной?.. Кто же из секретарей есть?.. Алло!.. Алло!..
– Чего шумишь, дорогой? Чем недоволен? – раздается за спиной знакомый, опасно ласковый голос
В дверях стоит Калоев с инструктором отдела культуры.
– Что же это получается? – говорит Трубников. – Молодежь бежит из колхозов. Это, можно сказать, всеобщее бедствие. А тут ответственные товарищи сами сманивают молодежь, которая хочет работать в сельском хозяйстве...
– Постой... Постой!.. – перебивает его Калоев, и за стеклами пенсне, совсем не искажающими глаза, заблистали два голубых, холодных и ярких факела. – Как ты сказал? Молодежь бежит из колхозов?.. Бедствие?.. Ты это в "Правде" прочел? Давай считать, что ты этого не говорил, а я не слышал.
– Вы меня не пугайте, – горько говорит Трубников. – Чего с меня взять?
– Живешь, как персидский шах: одна жена в городе, другая – под боком, холодно улыбается Калоев. – Не прибедняйся, товарищ Трубников.
– Вон вы куда гнете! – вскинул мрачно глаза Трубников. – Не выйдет!..
– Зачем пугать? – говорит Калоев почти весело. – Мы тебя немножко воспитаем. Ты не понимаешь морально-политического смысла этого мероприятия. В одном колхозе тридцать человек поступают в институт!
– Но позвольте: разве у ребят настоящая подготовка?! Ведь большинство и в институт не поступят, а назад не вернется, а если вернется, так с щербинкой в душе...
– Хватит, мы не на базаре! – жестко прервал Калоев. – Ступай приведи себя в порядок, скоро начинать...
Трубников и Кочетков ведут тихий разговор в кухне.
– Поверишь, мне стало страшно... – Трубников чуть поморщился. – Это не фанатик, не жестокий, хоть и честный, дурак – мы с тобой знали и таких, – не демагог, а прямой, почти открытый враг всего, ради чего мы живем.
– И все-таки, если ты сейчас уступишь, считай, тебя уже нет, – твердо говорит Кочетков.
Ярко освещенный подъезд колхозного клуба. Доносятся звуки штраусовского вальса. В дверях толпится пожилой народ, глядя на танцующую молодежь.
Кружатся с нарядными кавалерами и друг с дружкой девушки, иные еще в школьной форме, иные в праздничных, взрослых платьях.
Стрекочут кинокамеры. Сиренево клубятся лучи юпитеров, щелкают фотоаппараты. Потные корреспонденты задыхаются от обилия материала.
Танцуют в фойе и большом зале, до половины освобожденном от кресел. Оркестр помещается в глубине сцены.
Отечески поглядывает на веселую кутерьму представитель обкома партии Георгий Калоев. Инструктор ни на шаг не отходит от него.
Оркестр заиграл красивую и грустную мелодию.
Калоев подходит к нетанцующей молодежи и по-дирижерски вскидывает руки.
– Ну, хором... "Меж высоких хлебов...". Ребята нестройно запевают.
– Веселей! – кричит Калоев. – "Горе-горькое по свету шлялося...".
Поют ребята.
Калоев дирижирует хором. Песня явно не получается. Певцы все больше и больше скисают и наконец умолкают совсем
Оркестр, чтобы исправить положение, играет бурную плясовую.
На круг вышли всего две-три пары.
Большая группа молодежи – будущие студенты – столпилась в углу и о чем-то взволнованно переговаривается.
– Товарищи, на круг! – кричит парень с красным бантом на рукаве, словно свадебный шафер.
Никто не откликается на призыв.
Калоев недовольно хмурит брови.
Парень с бантом бросается к "студентам", подхватывает Нюру Озеркову и начинает с ней отплясывать. Они не находят подражателей, да и сама Нюра, освободившись от кавалера, возвращается к товарищам.
– Маркин! – окликает Калоев парня с бантом. Тот подходит.
– Что смолкнул веселья глас? – шутливо, но с опасной ноткой спрашивает Калоев.
– Да беспокоятся они, что Трубникова нет, – смущенно говорит секретарь райкома комсомола Маркин.
Калоев надменно вскинул бровь.
– А представителя обкома партии им мало?
– Боятся – вдруг он справок не даст, а без справки никуда не сунешься.
– Передай им – справки будут! – покраснел Калоев. – Это я, Калоев, говорю!
– Да ведь они такие... – мучительно мнется секретарь. – Для них Трубников – закон... А он не пришел...
– Ну, так он придет!
Щеголеватые сапоги шагают по влажной после недавнего дождя земле, наступают в плоскую лужу, давя в ней отражение месяца, подымаются по ступенькам крыльца.
Трубниковская собака, такая злая в недалеком прошлом, подняла голову, раздумывая – вылезать ей из-под крыльца или нет, и, лениво зевнув, закрыла глаза.
Трубников сидел в носках на постели и читал какой-то журнал. Он, конечно, слышал, что кто-то вошел, но поднял голову, лишь когда Надежда Петровна окликнула его.
– Егор, к тебе пришли!
– Добрый вечер... Моя хозяйка, – представляет Трубников Надежду Петровну.
Та шагнула было к Калоеву, протянув дощечкой руку, но тот будто не заметил ее, и рука женщины опустилась.
– О твоем аморальном разложении мы поговорим в другом месте! – с яростью бросает Калоев Трубникову. – А сейчас кончай волынку, гражданин председатель!
– Я вроде еще не заключенный. – Далекая усмешка тронула сухие губы Трубникова.
– Это я от многих слышал, – почти устало сказал Калоев. – В общем, ты сейчас придешь, скажешь ребятам напутственное слово, а потом катись на все четыре стороны. У тебя в распоряжении десять минут.
Проходя мимо освещенной изнутри боковушки Кочеткова, Калоев вдруг свернул к ней и резко отдернул занавеску. Сидящий на койке Кочетков поднялся.
Несколько секунд Калоев молча сверлит его взглядом, задергивает занавеску и выходит.
– Давай ордена, мать! – сказал Трубников Надежде Петровне. – Сегодня надо быть во всем параде!
Меж тем "веселия глас" окончательно замолк в клубе. Даже оркестрантам надоело играть впустую, и они с унылым видом выливают слюни из труб.
Ребята шушукаются по углам
Вдоль стены прохаживается Калоев и инструктор. Калоев нервно поглядывает на часы.
– Совсем разложился... Удельный князь, многоженец!.. Как такого партия терпит?!
Но вот будто ветром разнеслось по клубу: "Трубников! Трубников!" – и весь народ хлынул в зал.
Калоев удовлетворенно улыбнулся – председатель был точен.
Вместе с инструктором по культуре Маркиным и другими официальными лицами Калоев занимает место на сцене, имея за спиной оркестр.
Грохнули аплодисменты, вновь задымились лучи юпитеров, застрекотали кинокамеры. Оркестр сдуру заиграл туш.
Калоев поморщился. Но когда в конце зала показалась небольшая фигура Трубникова при всех орденах, нашивках и медалях, аплодисменты стали под стать горному обвалу. Калоев, осудив себя за мимолетную досаду, мелкую для такого деятеля, как он, тоже захлопал беззвучно, едва разводя ладони. Появление Трубникова было триумфальным, но триумф этот принадлежал Калоеву.
Трубников поднялся на сцену.
– Слово имеет председатель колхоза "Труд" Трубников.
Лучи юпитеров скрестились на небольшой коренастой фигуре, обледнив смугловатое лицо. Тишина, лишь стрекочут кинокамеры.
Будущие студенты держатся кучно, в двух передних рядах, справа от прохода. К ним и обращается Трубников:
– Вот вы собрались покинуть колхоз. В институты учиться едете...
Аплодисменты.
– Хорошее дело!..
Чуть приметно улыбнулся Калоев. Гром аплодисментов пронесся по залу.
– А кто у нас будет коров за дойки дергать?.. Кто будет навоз вывозить?.. Кто будет хлеб растить?..
Мертвая тишина
– Не знаете. Вот и я не знаю. Завтра буду говорить с каждым из вас в отдельности. А пока отдыхайте, товарищи!..
И в полной тишине – лишь по-прежнему стрекотала кинокамера, – даже не оглянувшись на президиум, Трубников вышел. Гулко прозвучали его шаги.
Утро. Трубников входит в правление. Кочетков работает за своим столом. В углу жмется с десяток любителей высшего образования.
– А где же остальные гармонисты? – спрашивает Трубников.
– Вернулись к мирному сельскому труду, – весело отвечает Кочетков, щелкая костяшками счет.
– Прошу обоих Трубниковых, Веру Болотову и Машу Звонареву, – говорит Трубников, проходя в кабинет.
– Своих-то без очереди! – ревниво шепчет Нюра Озеркова толстому, флегматичному Мише Костыреву.
В окно видно, как подъезжают к амбару груженные зерном грузовики. Колхозники, молодые и старые, помогают ссыпать зерно.
Трубников вручает пасынку, Тане Трубниковой – младшей сестре Алешки, Вере и Маше заранее приготовленные справки.
– Всем вам желаю удачи. А тебе, – это относится к Маше, – будущий агроном, особенно!
Ребята выходят.
Сейчас очередь Миши Костырева. Он быстро, шепотом спрашивает товарища:
– Опять забыл. Куда поступаю?..
Товарищ чего-то говорит ему на ухо. Миша проходит в кабинет председателя.
– А ты куда думаешь поступать? – Трубников снизу вверх разглядывает рослую Мишину фигуру, увенчанную круглой как шар головой.
– В этот... в институт, – запнулся Миша.
– Ишь ты!.. А я думал, ты к кузнечному делу присох. Ширяев стар, болен, мы рассчитывали, ты его место займешь.
Миша захлопал пшеничными ресницами, в глазах его мелькнуло что-то жалкое, но он промолчал.
– Вон как тебя разагитировали! – удивлен Трубников. – Скажи я тебе неделю назад – до потолка бы подпрыгнул! Значит, профессия кузнеца тебя не устраивает. В каком же чине-звании хочешь послужить народу? Миша молчит.
– Так куда же ты поступаешь?
– ...В парно... графический! – выпаливает Миша Трубников глядит на него с интересом.
– Пиши заявление... Пиши... Прошу отпустить меня на учебу и так далее... – Он протягивает Мише листок бумаги.
Миша берет из пластмассового стаканчика перо и, подперев языком толстую щеку, пишет заявление.
– Молот ты вроде ловчее держишь, – замечает Трубников. – Готово?.. Так вот, если в райкоме комсомола спросят, почему тебя не отпустили, покажи им свою писанину. А насчет кузницы – все в силе!
